Роальд Мандельштам

ПОЭТ НЕ СВОЕГО ВРЕМЕНИ

Есть два вида эмиграции: внешняя и внутренняя. Можно покинуть Родину, выбрав судьбу изгнанника, а можно не покидать её, но жить как бы в ином мире, выдуманном, ирреальном, открытом лишь тебе одному. Эмиграция – всегда форма протеста. И очень важно, чтобы протест этот был нравственно оправдан. Одно дело – быть противником политического строя, совсем другое – искать лучший заработок или даже лучшие условия для творчества. Герой этого очерка не был в числе диссидентов и не искал для себя жизненных благ да и за пределы родного города никуда не уезжал. Тем не менее он эмигрант по самой сути, по строю души.

"Мы живём, под ногами не чуя страны, наши речи за десять шагов не слышны..." – писал в начале 1930–х годов Осип Мандельштам. Жестокую судьбу этого поэта знают все. Но до сих пор мало известны имя и творчество его однофамильца Роальда Мандельштама, родившегося в те же тридцатые годы в бывшей имперской столице, захлёстнутой очередными волнами репрессий.

Мальчику дали странное средневековое имя, которым он очень гордился, но вот жить ему выпало отнюдь не в средние века и не в эпоху Возрождения. Аресты ближайших родственников, война, блокада, голодный послевоенный период – всё это впечатления детства и юности Роальда. Он рос болезненным, слабым ребёнком. Много читал. И хотя, поступив в университет, вынужден был оставить студенческую скамью из–за открывшейся острой формы туберкулёза, всё–таки в гуманитарном плане он был тонко образован. Главным да и, в сущности, единственным делом его недолгой жизни стала поэзия.

Весь квартал проветрен и простужен,
Мокрый город бредит о заре,
Опустив в лазоревые лужи
Головы усталых фонарей.
А заря едва–едва колышет
Крыльями на сером полотне,
Осторожно вписывая крыши
В тихо голубеющем окне.
И, как щит, невиданный дотоле,
В гербе тех, что шли издалека,
Зацветает пепельное поле
В золотые розы–облака.
Огненными лисьими мехами
Затянув стеклянный небосвод,
Утро с боевыми петухами
Медленно проходит у ворот.

Но стихи, которые писал Роальд, не принесли ему ни копейки. Они просто не могли быть напечатаны в советских изданиях, потому что... в них не было ничего советского. Мало того, они, казалось, были вообще из какого–то иного времени. Да и эстетикой обладали чисто акмеистической, гумилёвской. А Гумилёв – автор запрещённый, с клеймом "контрреволюционера–заговорщика".

Одним словом – путь в газеты и журналы для Роальда оказался закрытым. Оставались друзья, распространявшие стихи молодого поэта в списках. Друзей, к счастью, было немало. Все – такие же молодые люди, в большинстве, художники. Теперь их плеяду гордо именуют "андерграундом 50–х годов", а тогда и слова–то такого никто не слышал. Характерно, что литературный талант Роальда первыми признали именно художники. Действительно, образы в его стихах словно бы просятся на полотна.

Я не знал, отчего проснулся,
Но печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц –
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От летящей в окне луны.
И не надо мне лучшей жизни,
Лучшей сказки не надо мне:
В переулке моём – булыжник,
Будто маки в полях Моне!

Пик творческой активности поэта пришёлся на середину пятидесятых годов. В 1961 году Роальда Мандельштама уже не стало. Да он и сам сознавал краткость своего земного бытия. Мотив близкой смерти звучит в его стихах постоянной нотой. А среди поэтических образов появляется Серебряный корвет – волшебный парусник, прилетающий за уставшей, измученной душой.

И вот, казалось бы, такой не от мира сего поэт, принципиально отстраняющийся от современности, вряд ли будет посвящать стихи чему–то злободневному или осмысливать трагический путь своей страны в ХХ веке, но… среди его строк встречаются, например такие:

– Почему у вас улыбки мумий,
И глаза, как мёртвый водоём?
– Пепельные кондоры раздумий
Поселились в городе моём.
– Почему бы не скрипеть воротам?
– Некому их тронуть, уходя! –
Золотые мётлы пулемётов
Подмели народ на площадях.

«Золотые мётлы пулемётов подмели народ на площадях…» – образ страшный и почти осязаемый в своей акмеистической зримости. Через год после смерти Роальда «золотые мётлы пулемётов» подмели протестующих на площади Новочеркасска, а скольких людей подмели они по всей России в ходе большевицкого эксперимента… Оправимся ли мы когда–либо от этой «уборки»?

Вообще, образная система у Р.Мандельштама весьма необычна. И подборка, представленная ниже, вероятно, вызовет интерес именно яркостью сравнений, какой–то особой экспрессивной живописностью строчек и строф. Ещё любопытна тематика стихов. Сюжеты из античности соседствуют с мотивами средневековья, а откровенно "книжная" романтика приобретает вдруг пронзительное современное звучание. И постоянно, почти в каждом стихотворении, ощущается холодное и влажное дыхание Петербурга. Да и вряд ли в каком-либо другом городе мог появиться поэт вроде Роальда Мандельштама – это явление типично питерское. Потому не случайно рассуждение об эмиграции, помещённое в начало статьи: питерцы – народ эстетически обособленный, а Роальд был исконным петербуржцем. Его "внутренняя эмиграция", его протест против чуждого внешнего мира нашли своё выражение в стихах.

Когда сквозь пики колоколен
Горячей тенью рвётся ночь.
Никто в предчувствиях не волен.
Ничем друг другу не помочь.
О, ритмы древних изречений!
О, песен звонкая тщета!
Опять на улицах вечерних
Прохожих душит темнота.
Раздвинув тихие кварталы,
Фонарь над площадью возник –
Луна лелеет кафедралы,
Как кости мамонтов – ледник.

За двадцатидевятилетнюю жизнь Роальд Мандельштам оставил довольно скромное поэтическое наследие. Но то, что дошло до нас, позволяет говорить о нём как об авторе ярких, оригинальных произведений. А значит, его творчество – ещё один резкий штрих в огромной трагической картине российской культуры 20–го века.

РОАЛЬД МАНДЕЛЬШТАМ
(1932 — 1961)

АЛЫЙ ТРАМВАЙ

Сон оборвался. Не кончен.
Хохот и каменный лай.
В звёздную изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится, один за другим.
В каждом — двойник Командора —
Холод гранитной ноги.
– Кто тут? — Кондуктор могилы!
Молния взгляда черна.
Синее горло сдавила
Цепь золотого руна.
– Где я? (Кондуктор хохочет).
Что это? Ад или Рай?
– В звёздную изморозь ночи
Выброшен алый трамвай!
Кто остановит вагоны?
Нас закружило кольцо.
Мёртвый чугунной вороной
Ветер ударил в лицо.
Лопнул, как медная бочка,
Неба пылающий край.
В звёздную изморозь ночи
Бросился алый трамвай!

* * *
Розами громадными увяло
Неба неостывшее литьё:
Вечер, догорая у канала,
Медленно впадает в забытье.
Ни звезды,
Ни облака,
Ни звука –
В бледном, как страдание, окне.
Вытянув тоскующие руки,
Колокольни бредят о луне.
Ярче глаз под спущенным забралом
Сквозь ограды плещет листопад –
Ночь идет, как мамонт Гасдрубала –
Звездоносный плещется наряд.
Что молчат испуганные птицы?
Чьи лучи скрестились над водой? –
В дымном небе плавают зарницы,
Третий Рим застыл перед бедой.

* * *
Ковшом Медведицы отчеркнут,
Скатился с неба лунный серп.
Как ярок рог луны ущербной
И как велик её ущерб!
На медных досках тротуаров
Шурша, разлёгся лунный шелк,
Пятнист от лунного отвара,
От лихорадки лунной жёлт.
Мой шаг, тяжёлый, как раздумье
Безглазых лбов – безлобых лиц,
На площадях давил глазунью
Из луж и ламповых яиц.
– Лети, луна! Плети свой кокон,
Седая вечность – шелкопряд –
Пока темны колодцы окон,
О нас нигде не говорят.
Мороз от ног отщиплет пальцы –
Добыча верная в ночах, –
Идут! Они – неандертальцы,
А я – копьё на их плечах.
– Идут, идут – отлично спелись
Под шорох туч и ветра свист;
– Какая ночь! – Археоптерикс –
Не час полуночи навис.
Не сны – сырые груды щебня,
Где чудом – треск горящих щеп...
Пусть ярок рог луны ущербной,
Но как велик её ущерб!

ЗОЛОТОЕ РУНО

Я – варвар, рождённый в тоскующем завтра
Под небом, похожим на дамский зонт,
Но помню былое: плывут аргонавты,
Под килем рыдает взволнованный Понт.
И мир, околдованный песней Орфея,
Прозрачен до самого дна
И дремлет, как сказочно–добрая фея,
Влюблённая в песнь колдуна.
И в час неизвестный на берег покатый
Любви приходили помочь
Прекрасная, злая, больная Геката
И чудная царская дочь.
Усталое море спокойно и сонно,
Храпит на седых валунах –
Так спи же: не будет второго Ясона,
Как нет золотого руна!

* * *
Под утро над ночными крышами
На слёзы стынущих берёз
Звонок метнулся недослышанный
И два огня светлее звёзд.
По Колокольной, по Литейному,
До неизвестного кольца, –
До парка, скрытого метелями,
Звенели рельсы без конца.
На остановке – дом заляпанный, –
На плащ слезится водосток,
А в нём, от глаз прохожих спрятанный,
Блестящей молнией – клинок.
Я не ошибся: эту бороду
И эту шпагу знает мир…
Идёт по замершему городу
В туманных сумерках Шекспир.

ЗАМЁРЗШИЕ КОРАБЛИ

Вечер красные льёт небеса
В ледяную зелень стекла,
Облетевшие паруса
Серебром метель замела.
И не звёзды южных морей,
И не южного неба синь:
В золотых когтях якорей –
Синева ледяных трясин.
Облетевшие мачты – сад,
Зимний ветер клонит ко сну,
А во сне цветут паруса —
Корабли встречают весну.
И синее небес – моря,
И глаза – синее морей,
И, краснея, горит заря
В золотых когтях якорей.

ЛЮТНЯ И МЕЧ

В морозные латы закована ночь,
Луна – как далёкий костёр,
Над гулкими крышами – звёздам невмочь,
Но свет их предсмертный – остёр.
Уж лучше всю ночь бы стонала пурга,
Слепя заблудившийся взор,
Чтоб только не слышать, как воют рога,
Вещая полуночный сбор.
Над замком, восставшим из мрака до звёзд,
Ночная заря – горяча,
Оттуда – за мною явившийся гость
С мерцающей сталью меча.

* * *
Я так давно не видел солнца! –
Весь мир запутался в дождях.
Они – косые, как японцы –
Долбят асфальт на площадях.
И сбросив с крыш кошачьи кланы
Искать приюта среди дров,
Морские пушки урагана
Громят крюйт–камеры дворов.

НОВАЯ ГОЛЛАНДИЯ

Запах камней и металла
Острый, как волчьи клыки,
– помнишь? –
В изгибе канала
Призрак забытой руки,
– видишь? –
Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В «Новой Голландии»
– слышишь? –
Карлики листья куют.
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.

* * *
Падают звёзды! Серебряной пеной.
Падают звёзды! И листьям упасть.
Падают звёзды! Как рот джентльмена,
Золотозуба осенняя пасть.

ГЁЗ
(Тиль Уленшпигель)

В лужёных глотках застывало
Голубоватым серебром
Колбас расплавленное сало,
Как ломоть стали под ребром.
Пивная медь дымила в кружках, –
Дымясь, горела на столах:
Была нужда – гремела в пушках,
Была нужда – в колоколах.

* * *
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло всё бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.

* * *
Погаснут лампы, дрогнут тени,
И ночь обрушится в лицо
С колючей готикой видений
Картечью битых леденцов.

* * *
Пальто, забрызганное ночью,
Тяжёлый, мокрый воротник…
Лиловой тучей оторочен,
Рассвет за окнами поник.
Одно лицо простудным жаром
Горит, когда потухло всё.
Когда на улице кошмары
Ревут, как бешеный осёл.
Когда темно, как блеск стекольный,
Одна мечта всегда светла:
Идти к Никольской колокольне
И молча бить в колокола.
Пускай в ушах дыра сквозная
И каждый дом насквозь пробит:
– За что? – За всё!
– Зачем? – Не знаю!
Но только бить и бить, и бить!

НОКТЮРН

Дремучий ветер охватил
Наш край, где площади, как ступы,
И молча трупы золотил –
Луны тускнеющие трупы.
И шелест крыл от птичьих стай,
И на знакомые ограды,
Кружась, летит вороний грай,
Как чёрный призрак снегопада.
А как ревут колокола,
Их рвёт предсмертной медной рвотой,
Как будто дохнут на колах
У острых звонниц бегемоты.
Сквозь эту боль и этот стон
Зову друзей – их рук коснуться б! –
Ведь это только страшный сон,
Ведь я могу ещё проснуться.

* * *
Заоблачный край разворочен,
Он как в лихорадке горит:
– В тяжелом дредноуте ночи
Взорвалась торпеда зари.
Разбита чернильная глыба!
И в синем квадрате окна
Всплывает, как мёртвая рыба,
Убитая взрывом луна.
А снизу, где рельсы схлестнулись,
И чёрств площадной каравай,
Сползла с колесованных улиц
Кровавая капля – трамвай.

* * *
Я хочу научиться у ветра
Никогда ни о чём не грустить,
Чтобы алую розу рассвета
Для тебя по утрам приносить.
И ещё я хочу (хоть на деле
Никому научиться нельзя)
У холодных и звёздных метелей –
Позабыть о погибших друзьях.
Петь – у вас, предрассветные птицы,
Умирать – у тебя, Скорпион,
Только лучше всего научиться
Не любить, если буду влюблён.

* * *
Расцветает даль и поёт,
Золотой краснеет восток,
И на тонкий утренний лёд
За листком слетает листок.
Каждый день идёт поутру
Возле окон гравёр–мороз
И звенит на лёгком ветру
Серебристой толпой берёз.
И в прозрачный розовый час,
Золотою луной полна,
В глубине задумчивых глаз –
Голубых небес глубина.
Расцветает искрами сад –
На земле сверкают огни,
И, как листья, звонко летят
Золотые синие дни.

* * *
Как кожа милой под вуалью,
Нежна закатная река,
И мерно–розовые дали
В змеиных гаснут облаках.
Тревожно–звонкие каналы
Хранят томительные сны,
Мечты, под стать зарницам алым,
И бред классической весны.
Я выйду в улицы кривые,
Когда погаснут фонари,
И лентой брошу мостовые
На тело утренней зари.

* * *
Не придёт, но, может быть, приснится,
Так светла и так же далека,
А над ней взрываются зарницы,
Проплывают дымом облака.
Озорной и опьяневший ветер
Из садов темнеющих занёс
Лепестки невиданных соцветий
В шёлковое золото волос.
Но как только ночь придёт в больницу,
Я в бреду её не узнаю –
Девочку, которая мне снится,
Золотую звёздочку мою.
А она приходит осторожно
И садится рядом на кровать,
И так хочется ей сон тревожный
От упрямых глаз моих прогнать.
Собирает бережной рукою
Лепестки неконченных поэм
И полна бессильною тоскою,
И укор в глазах глубок и нем.
Плачет надо мной, совсем погибшим,
Сброшенным в бездарнейшую грусть,
А себе я снюсь бездомным нищим
И чему–то страшному смеюсь.
И всю ночь летят куда–то птицы,
И, не зная, как она близка,
Безнадёжно уронив ресницы,
Я зову её издалека.

* * *
Красной квадриги путь нескончаем –
Золотом встала заря, –
В красном золоте крепкого чая
Таять сахарным фонарям.
– Кань! Исчезни! Значит, не место
Город стенанием омрачать:
Если Пьеро потерял невесту,
Бедный Пьеро обречён молчать…
Девочка спит в голубом шезлонге,
Но: конец голубой глуши, –
Снова строится Альба–Лонга
В Риме моей души.
Пусть недовольные ропщут глухо,
Пусть мимолётно счастье моё, –
Я не пожертвую Индии духа
Телом Эллады, мифом её!

* * *
Вот светлеет небо, и совсем сгорает
Синеватый месяц в голубой заре,
Тихо и красиво клёны умирают,
Золотые клёны в сером ноябре.
Мне в окно стучатся их сухие руки,
Ни о чём не просят, только – не жалеть,
И метель их листьев в безучастной скуке
От меня скрывает золотую смерть.
Вот она приходит, листья собирая,
И к другим уходит в дальние края.
Если так красиво клёны умирают, –
Как хотел бы клёном быть на свете я!

СЕРЕБРЯНЫЙ КОРВЕТ

Когда я буду умирать
Отмучен и испет,
К окошку станет прилетать
Серебряный корвет.
Он бело–бережным крылом
Закроет яркий свет,
Когда я буду умирать
Отмучен и испет.
Потом придёт седая б..дь –
Жизнь (с гаденьким смешком),
Прощаться.
– Эй, корвет, стрелять!
Я с нею незнаком!
Могучим басом рухнет залп,
И старый капитан
Меня поднимет на шторм–трап,
Влетая в океан.

ДОН КИХОТ

Помнится, в детстве, когда играли
В рыцарей, верных только одной, –
Были мечты о святом Граале,
С честным врагом – благородный бой.
Что же случилось? То же небо,
Так же над нами звёзд не счесть,
Но почему же огрызок хлеба
Стоит дороже, чем стоит честь?
Может быть, рыцари в битве пали
Или, быть может, сошли с ума –
Кружка им стала святым Граалем,
Стягом – нищенская сума?
– Нет! Не о хлебе едином – мудрость.
– Нет! Не для счёта монет – глаза:
Тысячи копий осветит утро,
Тайная зреет в ночи гроза.
Мы возвратимся из дальней дали
Стремя в стремя и бронь с бронёй.
Помнишь, как в детстве, когда играли
В рыцарей, верных всегда одной.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 31.05.2017. Роальд Мандельштам