Ольга КучкинаМарина Цветаева: «Моим стихам, как драгоценным винам, настанет свой черед»
Она даже не была членом Литфонда. Просилась. Туда или в писательский Союз, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить жизнь свою и пятнадцатилетнего сына Мура. Александр Фадеев, главный тогда писатель страны, отказал. Пастернак назвал его за это «лукавым царедворцем, бездушным лицедеем». Цветаева была эмигрантка, муж и дочь арестованы, а Фадеев служил властям. Он попал в тиски. Позднее он также покончит с собой. А Константин Тренев, известный драматург, выступил в эвакуации с погромной речью: Цветаевой вообще не место в среде советских писателей. Последняя ее просьба: «Прошу принять меня на работу в качестве посудомойки в открывающуюся столовую Литфонда. М. Цветаева. 26 августа 1941 г.» ...Однажды она читала стихи собравшимся. Кто-то стал целовать ей руки. — «Почему пальцы такие черные?» — «Потому что я чищу картошку». Она привыкла чистить картошку, мыть, штопать, стирать, топить печь. Она делала это в Берлине, Праге, Париже и окрестностях, она делала это, вернувшись в Москву. «Когда я была там, у меня хоть в мечтах была Родина. Когда я приехала сюда, у меня и мечту отняли» — из ее письма. Столовая откроется, когда ее уже не будет на свете. «Я тоже была, прохожий! Прохожий, остановись!» — фантазия поэта 20 с небольшим лет от роду: как будто зов из-под могильного камня к будущему проходящему мимо человеку. Случайный прохожий и вынет ее тело из петли: хозяйка, в избе которой она остановилась, испугалась это сделать, милиция и врачи, за которыми послали, не спешили. Было воскресенье, 31 августа. Предсмертное письмо сыну: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але — если увидишь, — что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик...» Запись в тетради за год до этого: «Никто не видит — не знает,— что я год уже ищу глазами — крюк... Я год примеряю — смерть...» Есть письмо дочери, где Аля воспроизводит слова Ахматовой: «Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии, не верьте этому. Ее убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы, безумием было окружающее: аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко всему. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник — доносчиком...» А начиналось так звеняще сильно, так могущественно легко! Золотоволосая восемнадцатилетняя Марина Цветаева, великолепная и победоносная, как позже скажет о себе, и семнадцатилетний, с прозрачными глазами, Сергей Эфрон. Коктебель. Она поэт. Он ее безумно любит. Они становятся мужем и женой. Все предвещает удивительную жизнь. Все сломано революцией, советской властью. Сергей Эфрон окажется в белой эмиграции. Марина с дочерью получат разрешение на выезд из страны. Вторая их маленькая дочь погибнет от голода в приюте. Начнется нищенское существование в атмосфере, которую Марина определит в четырех словах: «Эмиграция меня не любит». Была бы она счастлива, продолжайся жизнь в России, как прежде? Вряд ли. Из письма Пастернаку: «Моя беда в том, что для меня нет ни одной внешней вещи, все — сердце и судьба». Во всех определениях — точное понимание себя. И — невозможность не следовать себе, не следовать судьбе. Как-то муж Сергей Эфрон сказал ей: «Одна голая душа! Даже страшно». Закрытый, сдержанный, он исповедуется единственный раз в страстном письме поэту Максу Волошину. Еще только кончается 23-й год: «М. — человек страстей... Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние». Марина признавалась: «Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи — те самые серебряные, сердечные дребезги...» «Поэма Горы», «Поэма Конца», «Поэма Лестницы», «Попытка ревности», «Крысолов» — вершины выражения чувства, вершины выражения духа. Кстати, Пастернаку: «Ты — мой вершинный брат, все остальное в моей жизни аршинное». Она говорила, что всю жизнь напролет пролюбила не тех. Равных себе по силе встретила только Рильке и Пастернака, обоих — в письмах, незримо, Рильке даже не зная лично. «Я не знаю, кто вы, я ничего не знаю о вашей жизни, я с вами совершенно свободна, я говорю с духом». Аля, описывая единственную встречу Цветаевой и Ахматовой, заметила, что первая была безмерна, а вторая — гармонична; безмерность одной принимала и любила гармоничность другой, гармоничность не способна воспринять безмерность. Можно предположить, что сложилось бы так, как сложилось, и без вмешательства советской власти. Но без советской власти длился бы быт цветаевского дома, длилась бы та исчезнувшая культура, порождением которой была Марина и без которой она ощущала себя чужой и в своей стране, и в других странах. На борту советского парохода, которым следовала из французского порта Гавра на родину, она скажет: «Мне в современности места нет». В одном из писем — почти крик: «Да, но мой отец поставил Музей изящных искусств — один на всю страну — он был основатель и собиратель, его труд — 14 лет... Я не могу вытравить из себя чувства — права... Мы Москву задарили. А она меня вышвыривает: извергает...» Ее отец, известный профессор Московского университета Иван Владимирович Цветаев, был основателем Музея изящных искусств (ныне Государственный музей изобразительных искусств имени Пушкина). Мать Мария Александровна — одаренная пианистка. Три библиотеки — отца, матери и деда, Александра Даниловича Мейна, пожертвованы Румянцевскому музею, директором которого был Иван Владимирович. Это притом что семья всегда была избавлена от двух понятий: славы и денег. Знала только труд. Шел последний год жизни Марины. Собственных стихов уже не было. Одни переводы, для заработка. Иные изумлялись тщательности отделки перевода. Она говорила: если бы плохо работала и хорошо зарабатывала, люди уважали бы ее гораздо больше. Из письма Але в тюрьму в апреле 41-го: «Мур мне нынче негодующе сказал: — Мама, ты похожа на страшную деревенскую старуху!..» Это случается со всеми: из золотоволосых становятся седыми. Ей не исполнилось и сорока девяти. Мур спустя два года после ее смерти признавался: «Она совсем потеряла голову, совсем потеряла волю, она была одно страдание. Я тогда совсем не понимал ее и злился на нее за такое внезапное превращение... Но как я понимаю ее теперь!» Сведения о Муре обрываются в июле 44-го на том, что раненого красноармейца Георгия Эфрона отправили в госпиталь. Дальше его следы теряются. Он единственный, кто мог бы показать точное место захоронения Марины в маленьком городе на Каме. А так — никто не знает...
© Copyright: Вячеслав Дорошин, 2013.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
