Бьёрк - Штокхаузен. ДиалогВведение и интервью: Бьёрк Гвюдмюндсдоуттир Я посещала музыкальную школу c пяти лет , а когда мне было 12 или 13, я проходила музыковедение и наш школьный учитель, один исландский композитор, познакомил меня со Штокхаузеном. Я помню, что в школе была практически борцом, белой вороной с настоящей страстью к музыке, но против всего этого ретро, постоянной бетховенской и баховской чепухи. По большей части, это была неудовлетворенность школьной одержимостью прошлым. Когда меня познакомили со Штокхаузеном, это было «о!». Наконец-то кто-то говорил на моем языке. Штокхаузен произносил фразы навроде: « «Старую» музыку следует слушать один день в году, а остальные 364 дня следует слушать музыку «сегодняшнего дня». Следует поступать так же, как со своими детскими фотографиями. Если смотреть старые фотоальбомы слишком часто, то это становится бессмысленным. Начинаешь потворствовать чему-то не имеющему значения и перестаешь беспокоиться о текущем моменте. И так он смотрел на всех тех людей, кто одержим старой музыкой. Для ребенка моего поколения, которому на тот момент было 12, это звучало блестяще, потому что в то же самое время меня также познакомили с электронной музыкой таких команд, как Kraftwerk и DAF. Думаю, когда дело касается электронной и атональной музыки, Штокхаузен здесь лучший. Он был первым человеком, делавшим электронную музыку еще даже до того, как синтезаторы были изобретены. Я люблю сравнивать его с Пикассо для этого века (XXго – прим. перев.), потому что, как и у него, у Штокхаузена было очень много периодов. На свете очень много музыкантов, построивших всю карьеру на одном из своих периодов. Он идет на шаг впереди, открывает что-то, чего в музыкальном плане еще никто не делал; а когда остальные только уловили, что же это, он уже работает над следующей вещью. Как все научные гении, Штокхаузен кажется одержимым союзом между наукой и тайной, хоть это и противоположности. Обычные ученые одержимы фактами, гениальные ученые одержимы тайной. Чем больше Штокхаузен узнает о звуке, тем больше он понимает, что ни черта не знает, что он заблудился. Штокхаузен рассказал мне о доме, который сам построил в лесу и в котором жил десять лет. Он сделан из стеклянных шестигранников и ни одна из комнат не похожа на другую, потому что они все неправильной формы. Он состоит из отражающих углов и полон солнечных лучей. Лес отражается внутри дома. Он объяснял мне, как, даже спустя десять лет, случались моменты, когда он не знал, где находится, и рассказывал он это с изумлением в глазах. И я сказала: «Это гениально: можешь оставаться невинен даже в собственном доме», - а он ответил, - «Не только невинен, но еще и любопытен». Он такой юморист. Бьёрк Гвюдмундсдоуттир: Мне кажется, что Ваша электронная музыка больше похожа на Ваш голос, а другие произведения – гораздо менее личные, почему-то. У вас тоже такое чувство? Карлхайнц Штокхаузен: Да, потому что многое, из того, что я делаю, звучит как какой-то очень чужой мир. Тогда понятие «личный» неуместно. Оно не важно, потому что это что-то, чего мы не знаем. Но мне это нравится, и я это создаю. БГ: Мне кажется, что Вы просто выпускаете свои антенны, и что как будто бы Ваш голос, Ваша точка зрения, как бы извне. Или что-то вроде… (пауза) Не совсем могу описать… КШ: Да, я тоже не могу. Самым важным является то, что это похоже не на какой-то личный мир, а на что-то, чего мы все не знаем. Нам нужно это изучить, испробовать. Если удастся поймать что-то подобное, то тогда нам всем повезло. БГ: Вы уверены, что это не Вы? КШ: О, я и сам очень часто бываю удивлен. И чем больше я открываю что-то, чего раньше не пробовал, тем сильнее волнуюсь. Потому что думаю, что это важно. БГ: У меня есть проблема, такая, что я очень волнуюсь по поводу музыки. Я паникую, потому что мне кажется, у меня нет времени сделать всё. Вас такое беспокоит? КШ: И да, и нет, потому что теперь в своей жизни я усвоил, что даже очень ранние работы, созданные 46 лет назад, непоняты большинством людей. Так что это естественный процесс, что если ты находишь что-то, что удивляет тебя, то для других даже еще сложнее инкорпорировать это в свое собственное существование. Так что иногда проходит 200 лет до того момента, как большая группа людей, или даже отдельные люди, достигнут того же уровня, которого достиг я, проведя, скажем, три года по восемь часов в студии, чтобы что-то создать. Понадобится столько же времени, сколько понадобилось мне, просто чтобы это услышать. Давайте даже не будем говорить о понимании того, что это значит. Так что, когда определенные музыканты создают что-то, что нужно послушать много-много раз, то это естественный процесс, и это очень хорошо. БГ: Ага, но я также говорю об отношениях между тобой и твоим внутренним я и временем, которое у тебя есть между рождением и смертью. Достаточно ли его для того, чтобы сделать все, что хочешь… КШ: Нет, человек может сделать только очень маленькую частичку того, что хотел. Это естественно. БГ: Ага, может, я очень нетерпелива. Мне сложно… КШ: 80 или 90 лет ничто. Существует множество очень красивых музыкальных произведений прошлого, которые большинство людей, живущих сейчас, никогда не услышит. Эти произведения необычайно ценны, полны тайны, ума и изобретательности. Сейчас я думаю об определенных работах Иоганна Себастьяна Баха или даже более ранних композиторов. Существует множество фантастических композиций пятисот-шестисотлетней давности, даже неизвестных большинству человеческих существ. И это займет много времени. Во вселенной существуют миллиарды ценнейших вещей, на изучение которых у нас нет времени. БГ: Вы кажетесь таким терпеливым, как будто бы в Вас есть вся эта дисциплина использования времени. Меня это из себя выводит, я так и не научилась, как на стуле усидеть, мне это очень сложно. Вы всегда работаете по 8 часов в день? КШ: Больше. БГ: Думаете ли Вы, что суть вашего стремления – больше показать или записать вещи откуда-то оттуда: доказать, что они существуют, как бы по научным причинам, - или Вас больше волнует то, чтобы создать повод для того, чтобы все объединились, чтобы что-то произошло, как если бы Ваша музыка могла этого добиться? КШ: И то, и другое. БГ: И то, и другое? КШ: Конечно. Я похож на охотника, пытающегося что-нибудь найти, и в то же самое время (и это научный аспект), пытающегося что-нибудь открыть. С одной стороны, я эмоционально напряжен, касается ли это момента, когда мне нужно действовать пальцами, руками и ушами, двигать звук, придавать звуку форму. В такие моменты я не могу отделить мысль и работу чувствами: и то, и другое одинаково важно для меня. Но полное вовлечение происходит в обоих состояниях: больше ли я мыслитель, или деятель, я полностью вовлечен, я становлюсь вовлечен. БГ: Раньше я путешествовала со своим маленьким магнитофоном и карманами, полными кассет, и всегда пыталась найти правильную песню. Меня не волновало, что это была за песня до тех пор, пока она могла объединить всех присутствующих в комнате, собрать их вместе. Но иногда это может быть очень дешевым трюком, понимаете? Я помню, как однажды читала, что одна из причин, по которым Вы не любите регулярный ритм – это война. КШ: Нет, нет, это… БГ: Это недопонимание? КШ: Хм, да. Когда я танцую, мне нравится регулярный ритм. С синкопой, естественно. Он не всегда должен быть как машина. Но когда я пишу музыку, я использую периодический ритм очень редко и только на промежуточной стадии, потому что думаю, что в европейском музыкальном языке присутствует эволюция, которая ведет от очень простых периодических ритмов ко все более и более нерегулярным. Так что я осторожен с музыкой, которая подчеркивает этот тип минималистичной периодичности, потому что он вызывает самые базовые чувства и самые базовые импульсы в любом человеке. Когда я говорю «базовые», это означает физические. А мы это не только тело, которое ходит, бегает, производит сексуальные движения, в котором бьется сердце со скоростью, в здоровом теле, около 71 удара в минуту, или присутствуют определенные мозговые импульсы, т.е. мы - это целая система периодических ритмов. Но уже внутри тела есть много периодичностей, наложенных одна на другую, от очень быстрых до очень медленных. Вдох-выдох происходит, в спокойной ситуации, каждые шесть или семь секунд. Тут тоже периодичность. И все это вместе создает внутри тела очень полимерную музыку. Но когда я делаю музыку, относящуюся к сфере искусства, – я часть всей этой эволюции в целом, и я все время ищу все большей и большей дифференциации. Также и в форме. БГ: Только потому, что она честнее, она реальней? КШ: Да, но то, что нравится большинству людей – это регулярный ритм, сегодня его создают даже в поп-музыке при помощи машины. Я думаю, человеку следует пробовать создавать музыку, которая немного… более гибка, так сказать, немного более нерегулярна. Нерегулярность – это сложная задача, понимаете. Как далеко мы можем зайти в том, чтобы делать музыку нерегулярной? Все это лишь на короткий момент, когда все приходит в синхронность, а затем вновь расходится к различным метрам и ритмам. Но, в любом случае, таков ход истории. БГ: Думаю, что в популярной музыке сегодня люди пытаются примириться с тем фактом, что живут со всеми этими машинами, и пытаются объединить машины и людей, пытаются соединить их счастливым браком: пытаются быть оптимистами в отношении этого. Меня воспитала мать, которая неистово верила в природу и хотела, чтобы я ходила босиком 24 часа в сутки, и тому подобные вещи. Так что меня воспитали с большим комплексом вины за машины и небоскребы, меня учили ненавидеть их. А теперь, думаю, я нахожусь как бы посередине. Я вижу, что поколение, которое на десять лет младше меня, пытается делать музыку, пытается с этим жить. Но все с регулярными ритмами и обучением тому, как полюбить их, но все же оставаться людьми, оставаться смелыми, стойкими и органичными. КШ: Но регулярные ритмы есть всегда в любой культуре: основа структуры. Только совсем недавно пришли к тому, чтобы создавать более сложные ритмы. Так что, думаю, это не машины принесли нерегулярность. БГ: Да, думаю, Ваш оптимизм делает меня самым счастливым человеком на свете, особенно относительно будущего. И говоря «для меня», я также говорю о своем поколении. Нас учили, что мир катится в пропасть и все мы очень скоро умрем, и найти кого-то столь открытого, сколь Вы, человека с оптимизмом, - это нечто особенное. Множество молодых людей заворожено тем, что Вы делаете. Думаете, это из-за Вашего оптимизма? КШ: Я также понимаю, что работы, созданные мной, дают многое для изучения, обучения и испробования. В частности, испробования себя. И это дает людям уверенность, они видят, что все еще много всего нужно сделать. БГ: А также, может, потому, что Вы создали так много вещей, которые, думаю, которые, многим молодым людям нужно открыть для себя всего лишь один процент от их ценности, и они смогут осознать, что же вы все-таки создали. КШ: Возможно, различных работ, потому что они не могут знать их все. У меня сейчас 253 индивидуально исполняемые работы, в партитурах, и около 70 или 80 дисков с различными работами на них, все различны. Так что есть много чего для себя открыть. Это как мир внутри мира, и в нем присутствует множество различных аспектов. Это вероятно, то, каковы они: все произведения различны. Я не люблю повторяться. БГ: Думаете ли Вы, что наш долг - доводить все до предела, использовать все, что у нас есть - как, например, весь наш разум и все время, - и пробовать все, особенно, если это сложно? Или думаете ли Вы, что это скорее вопрос следования собственным инстинктам, оставляя все то, что нас не заводит? КШ: В данный момент я думаю о своих детях. У меня шестеро детей, они очень разные. В частности, есть двое, кстати, самых младших, которые до сих пор затянуты множеством различных направлений, касающихся вкуса или волнения. И есть еще один сын, трубач, который в определенный момент, несколько лет назад, попробовал стать духовным учителем, быть преподавателем йоги и помогать остальным людям, отчаявшимся найти радость в жизни и поверить в лучший мир. Но тогда я сказал ему, что проповедников и так достаточно, и оставайся со своей трубой. Несколько лет прошло прежде, чем он к ней вернулся, и теперь, кажется, сконцентрировался и оставил большую часть того, что для него тоже возможно. Я мог бы быть учителем, архитектором, философом, профессором бог знает какого из множества различных факультетов. Я очень легко мог бы быть садовником или фермером. Я долгое время, полтора года моей жизни, был сельскохозяйственным рабочим. Недолго работал на автомобильном заводе, и эта работа мне тоже нравилась. Но к концу обучения, когда я еще работал над докторской и как пианист репетировал на фортепиано как на единственном инструменте по 4-5 часов в день, я понял. Каждый вечер я играл в баре, чтобы заработать на жизнь, но с того момента, как сочинил свое первое произведение и когда почувствовал, что оно звучало очень отлично от всего того, что я знал, я сосредоточился на сочинении и упустил почти все из того, что мне предлагает мир: другие возможности, другие способы жизни, как Вы только что сказали, волнения всех мастей, развлечения всех мастей. Я по-настоящему сконцентрировался, денно и нощно, на том единственном, очень узком аспекте, сочиняя, исполняя и корректируя свои партитуры, публикуя их. И для меня это было верным путем. Не могу дать общего совета, потому что если человек не слышит свой внутренний голос, то он этого и не делает. Так что надо услышать этот голос, и тогда вопросов не останется. БГ: Да, это как «как далеко ты мог бы зайти». КШ: Не знаю. Просто, думаю, я не смог бы достичь ничего, что имеет значение для меня самого, если бы полностью не сконцентрировался на одном этом. Так что я упускаю многое из того, что жизни есть мне предложить. БГ: И учитесь, как усидеть на стуле. КШ: Знаете, я еще и дирижирую, это не просто сидение на стуле. Я дирижирую оркестрами, хорами, много репетирую, и бегаю вокруг, и вместе с техниками устанавливаю микрофоны, и организую все репетиции - так что это не просто сидение на стуле. Но я понимаю, что Вы имеет в виду: да – это концентрация на одном единственном призвании. 1996 © Copyright: Футурсобрание, 2011.
Другие статьи в литературном дневнике:
|
