Вл. Аристов о МЕТА-МЕТА

ГРУППОВОЙ ПОРТРЕТ
№4, 1997

Владимир Аристов

Заметки о "мета"
Публикуемые ниже "заметки" были написаны в конце 80-х. С тех пор ситуация в чем-то прояснилась, и теперь можно попытаться набросать нечто вроде предисловия, чтобы на "простом" языке прояснить условия, смысл и последствия возникновения "мета-школы", напомнив заодно некоторые, может быть, уже отчасти забытые или не совсем известные факты. Первые опыты в духе метареализма не были только реакцией на социальную ситуацию. Не были они и лишь реакцией на состояние и "стояние" в поэзии, где призывы к "простоте" означали, по сути, допустимость и желательность профанации формы. Поиски "сложного" поэтического выражения означали необходимость выразить открывающийся мир будущего в еще неясной и радостной нерасписанной сложности, хаотичности и влекущей привлекательности в отличие от устоявшегося распорядка культуры и мира с его унылой "постмодернистской" повторяемостью. Можно отметить, что внешняя (по отношению к новой) или официальная культура в желании себя сохранить консервировала ситуацию различными способами. Этот предмет так много раз обсуждался, что вряд ли заслуживает особого внимания. Следствием такого тоталитарного усреднения поэзии стало совершенное разрушение нормального существования письменных и печатных текстов. К сожалению, эмигрантская русская поэтическая культура тоже не была расположена воспринимать новое, поскольку была сосредоточена на вполне достойной и оправданной теме сопротивления разрушительному режиму и сохранения прежней культуры. "Тоска о мировой культуре", о которой говорили акмеисты, так и осталась невоплощенной в нечто реальное в нашей поэзии. Поэзию не удалось полностью подчинить и принудить служить политической или иной презренной пользе, но она перестала устремляться к чему-то отвлеченному и поэтому оказалась ограниченной в своем значении. И ясно, что первые "метареальные" опыты воспринимались часто как абстрактная и холодная поэзия. Характерно, что ни музыка, ни живопись, ни театр, ни кинематограф, ни проза не могли существовать вне хотя бы некоторой открытости в мир даже в замкнутом советском обществе. Поэзию, пожалуй, как никакой другой вид искусства, старались поместить в эти исключительные в своей непроницаемости стены. То движение умов или чувств, о котором идет речь в статье, попыталось устремиться за эти невидимые пределы, понимая, что быть внутри мировой культуры можно только опережая ее (речь идет именно о стремлении, о достижениях судить другим). Что же представляет собой эта "школа"? Это мы и пытаемся осознать - понимая, что сказанное может выглядеть субъективным или апокрифическим. (Хотя бы потому, что все представления складывались на протяжении многих лет, не совпадая с "реальными" событиями.) Очерченный круг действующих лиц не так уж мал. Приблизительно десяток стихотворцев могут быть причислены к основным участникам, хотя некоторые из них себя таковыми, возможно, и не считают. Сама терминология много раз вызывала раздражение и была осмеяна. Хотя неудачность всех этих слов, начинающихся на "мета...", не больше, чем неудачность устоявшегося уже давно слова "акмеизм" ("мета" - по-гречески "за" чем-либо, "после", а "акме" - высшая степень развития, лучший возраст творческого цветения). Первые стихотворные произведения, которые можно отнести к этому явлению, появились, по-видимому, в начале 70-х годов. Хотя можно возразить, что элементы подобных опытов обнаруживаются где угодно: и у поэтов 60-х и 50-х годов, и в прошлом веке, и в эпохе барокко, и даже до Р.Х. Все это так, но дело не только в мере концентрации изобразительных средств (это скорее свидетельство), а в той обращенности к несомненной новой проблематике, которая обнажилась для некоторых лиц здесь и сейчас. И так же, как стихотворцы обнаруживали эту проблему наощупь и в основном практически, философы и литературоведы - медленно, теоретически - формулировали аналогичную проблематику. Это произошло в конце 70-х, начале 80-х годов. Не обсуждая приоритет, можно сказать, что первым употребил термин "метакод" и "метаметафора" Константин Кедров.