Георгий Шенгели
*
"РАДУЙСЯ, СЛОН МОЙ ВЕСЁЛЫЙ!"
*
*
Давно в колчане крупный жемчуг
С печалью смешан наравне.
Давно резной на крыше венчик
Без матицы приснился мне.
Давно под чёрным покрывалом
Текут замедленные сны, -
И в поле трепетным шакалом
Провыт призывный вой войны.
И терем мой зловещ и гулок,
И крыс не слышно за стеной,
Но в клети каждый закоулок
Наполнен злобою живой.
В божнице синие лампады
На ликах не отражены,
И подвижных теней громады
Ползут за мною вдоль стены.
Бежать! — но сторожат погони,
Дорога выбита кольём,
И пораскованные кони
Опоены крутым вином.
Последний вечер. Слышу: филин
Кричит и бьётся у окна.
И там, средь облачных извилин
Багровая встает луна.
1916 г.
*
*
*
СКИФИЯ
*
Курганов палевых ковыльные уклоны.
В нагретой тишине курлычут журавли.
Дорога тонкая. И в золотой пыли –
Степных помещиков льняные балахоны.
А там – часовенки дубовые пилоны
На берегу пруда свой темный мох взнесли,
И хмурый грузный лад невспаханной земли –
Как закоптелый лик раскольничьей мадонны.
Отрадно воду пью из ветхого ковша,
И тихой радости исполнена душа
И льнет молитвенно к преданьям стен омшелых.
Но в тайной глубине поет степная даль,
И сладко мыслится о дымчатых пределах,
Где залегла в полынь былинная печаль.
1916 г.
*
*
*
РУКОПИСИ ПУШКИНА
*
Как нЕжны, как надрывно мИлы
И этот пыльный аромат,
И порыжелые чернилы,
И росчерков округлый ряд.
В сияньи Крымских побережий,
В Михайловской тиши, – один, –
Размашистые эти мрежи
Сплетал мой вечный властелин.
Как выскажу? И слов мне мало:
Здесь, где моя легла слеза,
Его рука перебегала
И медлили Его глаза.
И эти влажные напевы
Неистлеваемым зерном
Вздымают золотые севы
На поле выжженном моем.
1917 г.
*
*
*
ЭККЛЕЗИАСТ
*
Закат отбагровел над серой грудой гор,
Но темным пурпуром еще пылают ткани,
И цепенеет кедр, тоскуя о Ливане,
В заемном пламени свой вычертя узор.
И, черноУгольный вперяя в стену взор,
Великолепный царь, к вискам прижавши длани,
Вновь вержет на весы движенья, споры, брани
И сдавленно хулит свой с Богом договор.
Раздавлен мудростью, всеведеньем проклятым,
Он, в жертву отданный плодам и ароматам,
Где тление и смерть свой взбороздили след, –
Свой дух сжигает он и горькой дышит гарью.
– Тростник! Светильники! – и нежной киноварью
Чертит на хартии: Всё суета сует.
1918 г.
*
*
*
Был август голубой. Была война.
Брюшняк и голод. Гаубицы глухо
За бухтой ухали. Клоками пуха
Шрапнельного вспухала тишина.
И в эти дни, безумные до дна,
Неверно, как отравленная муха,
По учрежденьям ползала старуха,
Дика, оборвана и голодна.
В ЧК, в ОНО, в Ревкоме, в Госиздате
Рвала у всех досадно и некстати
Внимание для бреда своего.
Иссохший мозг одной томился ношей:
"Сын умер мой... костюм на нем хороший...
Не разрешите ль откопать его?"
1920 г.
*
*
*
КОРОТКИЙ РАЗГОВОР
*
На улицах безводный полдень. Зной.
Дома ослепли и остекленели.
Лишь кое-где на мякнущей панели
Легли платаны тенью прорезной.
Безлюдье. Вдруг – бегут. Вдруг – залп сквозной
Ударил, взвизгнул. Звезды зазвенели
Окон разбитых... В сердце ль, по стене ли
Пополз дымок прокислой белизной.
И за углом – лежит вдоль тротуара
Расстрелянный. Сквозь медный тон загара
Овосковелость мертвая глядит.
Глаз вытаращил правый. Левый выбит.
И на груди афишку: "Я – бандит"
Лениво раскаленный ветер зыбит.
1920 г.
*
*
*
КАРФАГЕН
*
Точно из серой глины вылеплен слон мой послушный.
Глины горячих болот, тех, где рождается Нил.
Великолепен мой слон! Как тяжел и громаден хобот!
Как нерушимо крепка бивней веселая кость!
Молод мой слон. Я к нему прихожу в затаенное стойло.
Он мне привычно трубит, ласково дует в лицо,
Хобот подставит потом, я взберусь по небу на затылок, –
И тяжелой стопой он к водопою идет.
Щеткой из трав морских я ему протираю морщины,
Складки железной спины, хобота, брюха и ног.
Он, веселясь, набирает полводоема в хобот
И окропляет меня теплым и мутным дождем.
После мы снова идем в затаенное старое стойло,
Раб приносит туда скошенных трав вороха,
Сочно хрустит трава в бледно-розовой ласковой пасти, –
Любо смотреть на него! Молод и весел мой слон!
Так мы проводим дни. Но недолог покой и отдых:
Скоро мы поплывем на золотых кораблях
Через родимое море на север, неведомый север,
В темные страны, туда, где собирается враг.
Будет работа слону. Оденутся добрые бивни
Медью, горящей как жар, копьями станут они.
На всемогущей спине вскинется башенка остро,
Пращники сядут в нее, лучники луг напрягут, –
И веселый мой слон, разъярясь от укола в затылок,
Хоботом тяжким своим бурю врагу протрубит!
Триста слонов, клыками касаясь клыков соседа,
Топотом смерти рванут твердое сердце врага!
Элефантерии смерч сомнет, как траву, легионы,
В трупах проложит тропы, втопчет сраженных в песок!
Радуйся, слон мой веселый, что старая мощь Карфагена
Под ноги бросит тебе слишком заносчивый Рим!
1926 г.
*
*
*
Я долго шел у погребальных дрог:
На кладбище везли футляр скрипичный;
В тоске взывал тромбон косноязычный
И плакался, давясь дыханьем, рог.
Я – человек, всем климатам привычный,
Но в музыке такой и я продрог.
Ах, хорошо спросить в трактире грог
И посидеть под музыкой обычной.
И, в сторону шагнув, как дезертир,
Я захожу в грохочущий трактир,
Сажусь к столу и спрашиваю грогу,
Но гробовым рыданьем надо мной
Взревел оркестр военную тревогу,
И вспомнил я: мне завтра надо в бой!
1933 г.
Другие статьи в литературном дневнике:
