Это был вечерний концерт, передаваемый из ресторана в каком-то из парков Будапешта. Сквозь рокот музыки порой слышались голоса посетителей. Внезапно раздавался чей-то радостный и громкий возглас. И можно было себе представить, что на острове Маргариты, прямо посреди Дуная, каштаны оделись в свежую листву, а от ветра, поднятого скрипками, на далекой луне что-то замерцало и задвигалось. И, быть может, там, в Будапеште, дул теплый ветерок, и люди сидели под открытым небом, и перед ними стояли бокалы с желтоватым венгерским вином, и кельнеры в белых кителях сновали туда и сюда, и цыгане играли, а потом, вконец устав, все пошли сквозь зеленый весенний рассвет домой... А передо мною лежала улыбающаяся Пат, которой, я знал, уже никогда не выйти из этой комнаты, никогда не встать с этой постели.
Потом вдруг пошло очень быстро. Плоть любимого лица стала таять на глазах - выступили скулы, виски слились со лбом. Тонкие руки сделались совсем детскими, из-под кожи выперли ребра, жар снова и снова сотрясал иссохшее тело. Сестра приносила кислородные подушки, а врач приходил каждый час.
Как-то вечером температура по непонятной причине резко снизилась. Пат очнулась и долго смотрела на меня. - Дай мне зеркало, - прошептала она.
- Зачем тебе зеркало? - сказал я. - Лучше отдохни, Пат. По-моему, ты начала выздоравливать. Температуры уже почти нет.
- И все-таки, - прошептала она растрескавшимся, словно спаленным голосом. - Все-таки дай мне зеркало. Я обошел вокруг ее кровати, взял зеркало и уронил его. Оно разбилось.
- Прости мне эту неловкость, - сказал я. - Выпало из руки и сразу на тысячу осколков. Ведь надо же...
- В моей сумочке есть другое. Достань его, Робби.
То было совсем маленькое зеркальце из хромированванного никеля. Я провел по нему рукой, чтобы оно хоть немного замутнилось, и дал его Пат. Старательно протерев зеркальце до блеска, она долго и напряженно вглядывалась в него.
- Ты должен уехать, дорогой, - наконец прошептала она.
- Это зачем же? Разлюбила ты меня, что ли?
- Ты не должен больше смотреть на меня. Это уже не я.
Я взял у нее зеркальце.
- Эта металлическая ерунда ни черта не стоит. Ты только посмотри, как я в нем выгляжу. Бледный, худой. А я, между прочим, еще загорелый и крепкий. Не зеркало - стиральная дощечка.
- Пусть у тебя останется другое воспоминание обо мне, - прошептала она. - Уезжай, дорогой. Я как-нибудь справлюсь сама.
Я ее успокоил. Она еще раз потребовала зеркальце и сумочку. Затем стала пудриться - жалкое, истощенное лицо, потрескавшиеся губы, запавшие коричневые подтеки...
- Я только чуть-чуть, дорогой, - сказала она, пытаясь улыбнуться.
- Только бы ты не видел меня такой уродливой.
- Можешь делать все, что тебе угодно, - сказал я, - но никогда ты не будешь уродливой. Для меня ты самая прекрасная из всех женщин.
Я отнял у нее зеркальце и пудреницу и осторожно положил ей ладони под голову. Через минуту она беспокойно зашевелилась.
- Что такое, Пат? - спросил я.
- Они тикают... слишком громко... - прошептала она.
- Что? Часы?
Она кивнула.
- Прямо гремят.
Я снял часы с запястья.
Пат со страхом посмотрела на секундную стрелку.
- Убери их...
С маху я швырнул часы об стенку.
- Вот так, теперь они уже не тикают. Теперь время остановилось... Мы разорвали его на самой середине. Остались только мы с тобой, только мы вдвоем, ты и я - и никого больше.
Она посмотрела на меня удивительно большими глазами.
- Дорогой, - прошептала она.
Я не мог выдержать ее взгляда. Он шел откуда-то издалека, он пронизывал меня и неизвестно куда был направлен.
- Дружище, - бормотал я. - Мой родной, мужественный, давний мой дружище...
Она умерла в последний час ночи, до рассвета. Она умирала тяжко и мучительно, и никто не мог ей помочь. Крепко держа меня за руку, она уже не знала, что я с ней.
Потом кто-то сказал:
- Она мертва...
- Нет, - возразил я. - Она еще не мертва. Она еще крепко держит меня за руку...
Свет. Непереносимо яркий свет. И люди. И врач. Я медленно разжал пальцы. Ее рука упала. И кровь. И ее лицо, искаженное удушьем. Полные муки, остекленевшие глаза. Шелковистые каштановые волосы.
- Пат, - сказал я. - Пат.
И впервые она мне не ответила.
- Я хотел бы остаться один, - сказал я.
- А разве сначала не надо... - сказал кто-то.
- Нет, - сказал я. - Все вон! Не прикасайтесь к ней.
Потом я смыл с нее кровь. Я словно одеревенел. Я расчесал ей волосы. Она остывала. Я уложил ее на свою кровать, укрыл одеялами. Я сидел подле нее и ни о чем не мог думать. Просто сидел на стуле и глазел. Вошел Билли и сел около меня. Я видел, как изменялось ее лицо. Опустошенный, не в силах сделать что-либо, я все сидел и не сводил с нее глаз.Потом настало утро, а ее уже не было.
