Пророческое призвание Пушкина.

И. А. Ильинъ († 1954 г.)

Торжественная речь, произнесенная въ Риг; 27 января — 9 февраля 1937 г.
(По порученію Пушкинскаго комитета издано Русскимъ Академическимъ Обществомъ въ Риге. Рига, 1937).
1.

Движимые глубокою потребностью духа, чувствами благодарности, в;рности и славы, собираются нын; русскіе люди, — люди русскаго сердца и русскаго языка, гд; бы они ни обр;тались, — въ эти дни в;ковой смертной годовщины ихъ великаго поэта, у его духовнаго алтаря, чтобы высказать самимъ себ; и передъ вс;мъ челов;чествомъ, его словами и въ его образахъ свой національный символъ в;ры. И, прежде всего, — чтобы возблагодарить Господа, даровавшаго имъ этого поэта и мудреца, за милость, за радость, за непреходящее св;тлое откровеніе о русскомъ духовномъ естеств;, и за великое об;тованіе русскаго будущаго.

Не для того сходимся мы, чтобы «вспомнить» или «помянуть» Пушкина, такъ, какъ если бы бывали времена забвенія и утраты... Но для того, чтобы засвид;тельствовать и себ;, и ему, чей св;тлый духъ незримо присутствуетъ зд;сь своимъ сіяніемъ, — что все, что онъ создалъ, прекраснаго, вошло въ самую сущность русской души и живетъ въ каждомъ изъ насъ; что ;ы неотрывны отъ него такъ, какъ онъ неотрывенъ отъ Россіи; что мы пров;ряемъ себя его вид;ніемъ и его сужденіями; что мы по нему учимся вид;ть Россію, постигать ея сущность и ея судьбы; что мы бываемъ счастливы, когда можемъ подумать его мыслями и выразить свои чувства его сло/с. 4/вами; что его творенія стали лучшей школой русскаго художества и русскаго духа; что в;щія слова, прозвучавшія 50 л;тъ тому назадъ «Пушкинъ — наше все», в;рны и нын; и не угаснутъ въ круговращеніи временъ и событій...

Сто л;тъ прошло съ т;хъ поръ, какъ

«свинецъ смертельный
Поэту сердце растерзалъ»...
(Тютчевъ);
сто л;тъ Россія жила, боролась, творила и страдала безъ него, но посл; него, имъ постигнутая, имъ восп;тая, имъ озаренная и окрыленная. И ч;мъ дальше мы отходимъ отъ него, т;мъ величав;е, т;мъ таинственн;е, т;мъ чудесн;е рисуется передъ нами его образъ, его творческое обличіе, подобно великой гор;, не умаляющейся, но возносящейся къ небу по м;р; удаленія отъ нея... И хочется сказать ему его же словами о Казбек;:

«Высоко надъ семьею горъ
Казбекъ, твой царственный шатеръ
Сіяетъ в;чными лучами...»
Въ этомъ обнаруживается таинственная власть духа: все дальше мы отходимъ отъ него во времени, и все ближе, все существенн;е, все понятн;е, все чище мы видимъ его духъ. Отпадаютъ вс; временныя, условныя, чисто челов;ческія м;рила; все меньше смущаетъ насъ то, что м;шало н;которымъ современникамъ его вид;ть его пророческое призваніе, постигать священную силу его вдохновенія, в;рить, что это вдохновеніе исходило отъ Бога. И вс; т; священныя слова, которыя произносилъ самъ Пушкинъ, говоря о поэзіи вообще и о своей поэзіи въ частности, мы уже не переживаемъ, какъ выраженія условныя, «аллегорическія», какъ поэтическія /с. 5/ олицетворенія или преувеличенія. Пусть иныя изъ этихъ словъ звучатъ языческимъ происхожденіемъ: «Аполлонъ», «муза»; или — поэтическимъ иносказаніемъ: «алтарь», «жрецы», «жертва»... Мы уже знаемъ и в;римъ, что на этомъ алтар; д;йствительно гор;лъ «священный огонь»; что этотъ «небомъ избранный п;вецъ» д;йствительно былъ рожденъ для вдохновенья, для звуковъ сладкихъ и молитвъ; что къ этому пророку д;йствительно «воззвалъ Божій гласъ»; и что до его «чуткаго слуха» д;йствительно «касался божественный глаголъ», — не въ смысл; поэтическихъ преувеличеній или языческихъ аллегорій, а въ порядк; истиннаго откровенія, нашего, нашею в;рою в;руемаго и зримаго Господа...

Прошло сто л;тъ съ т;хъ поръ, какъ челов;ческія страсти въ челов;ческихъ мукахъ увели его изъ жизни, — и мы научились в;рно и твердо воспринимать его вдохновенность, какъ боговдохновенность. Мы съ трепетнымъ сердцемъ слышимъ, какъ Тютчевъ говоритъ ему въ день смерти:

«Ты былъ боговъ орг;нъ живой»...
и понимаемъ это такъ: «ты былъ живымъ ;рганомъ Господа, Творца всяческихъ»... Мы вм;ст; съ Гоголемъ утверждаемъ, что онъ «вид;лъ всякій высокій предметъ въ его законномъ соприкосновеніи съ верховнымъ источникомъ лиризма — Богомъ»; что онъ «заботился только о томъ, чтобы сказать людямъ: "смотрите, какъ прекрасно Божіе твореніе"»...; что онъ влад;лъ, какъ, можетъ быть, никто, — «т;ми густыми и кр;пкими струнами славянской природы, отъ которыхъ проходитъ тайный ужасъ и содроганіе по всему составу челов;ка», ибо лиризмъ этихъ струнъ возносится именно къ Богу; что онъ, какъ, можетъ быть, никто, обладалъ способностью исторгать «изо всего» ту огненную «искру, которая присутствуетъ во всякомъ твореніи Бога»...

/с. 6/ Мы вм;ст; съ Языковымъ признаемъ поэзію Пушкина истиннымъ «священно-д;йствіемъ». Мы вм;ст; съ княземъ Вяземскимъ готовы сказать ему:

...«Жрецъ духовный,
Думъ и творчества залогъ —
Пламень чистый и верховный —
Ты въ душ; своей сберегъ.
Все ясн;й, все безмятежн;й
Разливался св;тъ въ теб;»...
Вм;ст; съ Баратынскимъ мы именуемъ его «наставникомъ» и «пророкомъ». И вм;ст; съ Достоевскимъ мы считаемъ его «великимъ и непонятымъ еще предвозв;стителемъ».

И мы не только не придаемъ значенія пересудамъ н;которыхъ современниковъ его о немъ, о его страстныхъ проявленіяхъ, о его кип;ніи и порывахъ; но еще съ любовью собираемъ и бережно хранимъ пылинки того праха, который вился солнечнымъ столбомъ за вихремъ Пушкинскаго генія. Намъ все зд;сь мило, и дорого, и символически поучительно. Ибо мы хорошо знаемъ что всякое движеніе на земл; поднимаетъ «пыль»; что ничто великое на земл; невозможно вн; страсти; что святъ и совершенъ только одинъ Господь; и что одна изъ величайшихъ радостей въ жизни состоитъ въ томъ, чтобы найти отпечатокъ генія въ земномъ прах; и чтобы увид;ть, узнать въ пламени челов;ческой страсти — очищающій ее огонь божественнаго вдохновенія.

Мы говоримъ не о церковной «святости» нашего великаго поэта, а о его пророческой сил; и о божественной окрыленности его творчества.

И пусть педанты ц;ломудрія и воздержности, которыхъ всегда оказывается достаточно, помнятъ слова Спасителя о той «безгр;шности», которая необходима /с. 7/ для осуждающаго камнеметанія. И еще пусть знаютъ они, что самъ поэтъ, столь строго, столь нещадно судившій самого себя:

«И межъ д;тей ничтожныхъ міра
Быть можетъ вс;хъ ничтожн;й онъ»...;
— столь глубого познавшій

«Зм;и сердечной угрызенья»...;
— столь подлинно описавшій таинство одинокаго покаянія передъ лицомъ Божіимъ:

«И съ отвращеніемъ читая жизнь мою,
Я трепещу, и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строкъ печальныхъ не смываю»..., —
— предвид;лъ и «судъ глупца, и см;хъ толпы холодной», и осужденья лицем;ровъ и ханжей, когда писалъ въ 1825 году по поводу утраты записокъ Байрона: «Толпа жадно читаетъ испов;ди, записки и т. д., потому что въ подлости своей радуется униженію высокаго, слабостямъ могучаго. При открытіи всякой мерзости она въ восхищеніи. Онъ малъ, какъ мы, онъ мерзокъ, какъ мы! Врете, подлецы: онъ и малъ, и мерзокъ не такъ, какъ вы, иначе»...

Да, иначе! Иначе потому, что великій челов;къ знаетъ т; часы паренія и полета, когда душа его трепещетъ, какъ «пробудившійся орелъ»; когда онъ б;житъ — и

«дикій, и суровый
И звуковъ, и смятенья полнъ,
На берега пустынныхъ волнъ
Въ широкошумныя дубровы».
Онъ знаетъ хорошо т; священные часы, когда «шестикрылый серафимъ» отверзаетъ ему зр;ніе и слухъ, такъ, чтобы онъ внялъ — и /с. 8/

«неба содроганье,
И горній ангеловъ полетъ,
И гадъ морскихъ подводный ходъ,
И дольней лозы прозябанье»;
когда обновляется его языкъ къ мудрости, а сердце къ огненному пыланію, и дается ему, «исполненному волею Божіею»

«Глаголомъ жечь сердца людей».
Отсюда его пророческая сила, отсюда божественная окрыленность его творчества... Ибо страсти его знаютъ не только лично-гр;шное кип;ніе, но пламя божественной купины; а душа его знаетъ не только «хладный сонъ», но и трепетное пробужденіе, и то таинственное бодрствованіе и трезвеніе при созерцаніи сокровенной отъ другихъ сущности вещей, которое дается только Духомъ Божіимъ духу челов;ческому...

Вотъ почему мы, русскіе люди, уже научились и должны научиться до конца и навсегда — подходить къ Пушкину, не отъ деталей его эмпирической жизни и не отъ анекдотовъ о немъ, но отъ главнаго и священнаго въ его личности, отъ в;чнаго въ его творчеств;, отъ его купины неопалимой, отъ его пророческой очевидности, отъ т;хъ божественныхъ искръ, которыя посылали ему навстр;чу вс; вещи и вс; событія, отъ того глубиннаго п;нія, которымъ все на св;т; отв;чало его зову и слуху; словомъ — отъ того духовнаго акта, которымъ русскій Пушкинъ созерцалъ и творилъ Россію, и отъ т;хъ духовныхъ содержаній, которыя онъ усмотр;лъ въ русской жизни, въ русской исторіи и въ русской душ;, и которыми онъ утвердилъ наше національное бытіе. Мы должны изучать и любить нашего дивнаго поэта, исходя отъ его при/с. 9/ званія, отъ его служенія, отъ его идеи. И тогда только мы сум;емъ любовно постигнуть и его жизненный путь, во вс;хъ его порывахъ, блужданіяхъ и вихряхъ, — ибо мы уб;димся, что храмъ, только что покинутый Божествомъ, остается храмомъ, въ который Божество возвратится въ сл;дующій и во многіе сл;дующіе часы, и что о жилищ; Божіемъ позволительно говорить только съ благогов;йною любовью...

2.
И вотъ, первое, что мы должны сказать и утвердить о немъ, это его русскость, его неотд;лимость отъ Россіи, его насыщенность Россіей.

Пушкинъ былъ живымъ средоточіемъ русскаго духа, его исторіи, его путей, его проблемъ, его здоровыхъ силъ и его больныхъ узловъ. Это надо понимать — и исторически, и метафизически.

Но, высказывая это, я не только не им;ю въ виду подтвердить воззр;ніе, высказанное Достоевскимъ въ его изв;стной р;чи, а хот;лъ бы по существу не принять его, отмежеваться отъ него.

Достоевскій Лейт, признавая за Пушкинымъ способность къ изумительной «всемірной отзывчивости», къ «перевоплощенію въ чужую національность», къ «перевоплощенію, почти совершенному, въ духъ чужихъ народовъ», усматривалъ самую сущность и призваніе русскаго народа въ этой «всечелов;чности»... «Что такое сила духа русской народности», восклицалъ онъ, «какъ не стремленіе ея въ конечныхъ ц;ляхъ своихъ ко всемірности и ко всечелов;чности?» «Русская душа» есть «всеединящая», /с. 10/ «всепримиряющая» душа. Она «наибол;е способна вм;стить въ себ; идею всечелов;ческаго единенія». «Назначеніе русскаго челов;ка есть безспорно всеевропейское и всемірное». «Стать настоящимъ русскимъ, можетъ быть, и значитъ только (въ конц; концовъ...) стать братомъ вс;хъ людей, всечелов;комъ...» «Для настоящаго русскаго Европа и уд;лъ всего великаго Арійскаго племени такъ же дороги, какъ и сама Россія, какъ и уд;лъ своей родной земли, потому что нашъ уд;лъ и есть всемірность, и не мечомъ пріобр;тенная, а силою братства». Итакъ: «стать настоящимъ русскимъ» значитъ «стремиться внести примиреніе въ европейскія противор;чія уже окончательно, указать исходъ европейской тоск; въ своей русской душ;, всечелов;чной и всесоединяющей, вм;стить въ нее съ братскою любовью вс;хъ нашихъ братьевъ, а въ конц; концовъ, можетъ быть и изречь окончательно слово великой, общей гармоніи, братскаго окончательнаго согласія вс;хъ племенъ по Христову евангельскому закону».

Согласно этому и русскость Пушкина сводилась у Достоевскаго къ этой всемірной отзывчивости, перевоплощаемости въ иностранное, ко всечелов;чности, всепримиренію и всесоединенію; да, можетъ быть, еще къ выд;ленію «положительныхъ» челов;ческихъ образовъ изъ среды русскаго народа.

Однако, на самомъ д;л;, — русскость Пушкина не опред;ляется этимъ и не исчерпывается.

Всемірная отзывчивость и способность къ художественному отождествленію д;йствительно присуща Пушкину, какъ геніальному поэту, и, притомъ, русскому поэту, въ высокой, въ величайшей степени. Но эта отзывчивость гораздо шире, ч;мъ составъ «другихъ народовъ»: она связываетъ поэта со всей вселенной. — И съ міромъ ангеловъ, и съ міромъ демоновъ, — то /с. 11/ «искушающихъ Провид;ніе» «неистощимой клеветою», то кружащихся въ «мутной м;сяца игр;» «средь нев;домыхъ равнинъ», то впервые смутно познающихъ «жаръ невольнаго умиленья» при вид; поникшаго ангела, сіяющаго «у вратъ Эдема». Эта сила художественнаго отождествленія связываетъ поэта, дал;е, — со всею природою: и съ ночными зв;здами, и съ выпавшимъ сн;гомъ, и съ моремъ, и съ обваломъ, и съ душою встревоженнаго коня, и съ л;снымъ зв;ремъ, и съ гремящимъ громомъ, и съ анчаромъ пустыни; словомъ — со вс;мъ вн;шнимъ міромъ. И, конечно, прежде всего и больше всего — со вс;ми положительными, творчески созданными и накопленными сокровищами духа своего собственнаго народа.

Ибо «міръ» — не есть только челов;ческій міръ другихъ народовъ. Онъ есть — и сверхчелов;ческій міръ божественныхъ и адскихъ обстояній, и еще не челов;ческій міръ природныхъ тайнъ, и челов;ческій міръ родного народа. Вс; эти великіе источники духовнаго опыта даются каждому народу исконно, непосредственно и неограниченно; а другіе народы даются лишь скудно, условно, опосредствованно, издали. Познать ихъ нелегко. Повторять ихъ не надо, невозможно, нел;по. Заимствовать у нихъ можно только въ крайности и съ великой осторожностью... И что за плачевная участь была бы у того народа, главное призваніе котораго состояло бы не въ самостоятельномъ созерцаніи и самобытномъ творчеств;, а въ в;чномъ перевоплощеніи въ чужую національность, въ ц;леніи чужой тоски, въ примиреніи чужихъ противор;чій, въ созиданіи чужого единенія!? Какая судьба постигнетъ русскій народъ, если ему Европа и «арійское племя» въ самомъ д;л; будутъ столь же дороги, какъ и сама Россія, какъ и уд;лъ своей родной земли!?..

/с. 12/ Тотъ, кто хочетъ быть «братомъ» другихъ народовъ, долженъ самъ сначала стать и быть, — творчески, самобытно, самостоятельно: созерцать Бога и д;ла Его, растить свой духъ, кр;пить и воспитывать инстинктъ своего національнаго самосохраненія, по св;ему трудиться, строить, властвовать, п;ть и молиться. Настоящій русскій есть прежде всего русскій и лишь въ м;ру своей содержательной, качественной, субстанціальной русскости онъ можетъ оказаться и «сверхнаціонально» и «братски» настроеннымъ «всечелов;комъ». И это относится не только къ русскому народу, но и ко вс;мъ другимъ: національно безликій «всечелов;къ» и «всенародъ» не можетъ ничего сказать другимъ людямъ и народамъ. Да и никто изъ нашихъ великихъ, — ни Ломоносовъ, ни Державинъ, ни Пушкинъ, ни самъ Достоевскій — практически никогда не жили иностранными, инородными отображеніями, т;нями чужихъ созданій, никогда сами не ходили и насъ не водили побираться подъ европейскими окнами, выпрашивая себ; на духовную б;дность крохи со стола богатыхъ...

Не будемъ же наивны и скажемъ себ; зорко и опред;лительно: заимствованіе и подражаніе есть д;ло не «геніальнаго перевоплощенія», а безпочвенности и безсилія. И подобно тому, какъ Шекспиръ въ «Юліи Цезар;» остается геніальнымъ англичаниномъ; а Гете въ «Ифигеніи» говоритъ, какъ геніальный германецъ; и Донъ-Жуанъ Байрона никогда не былъ испанцемъ, — такъ и у геніальнаго Пушкина: и Скупой Рыцарь, и Анджело, и Сальери, и Жуанъ, и все, по имени чужестранное или по обличію «напоминающее» Европу, — есть русское, національное, геніально-творческое вид;ніе, узр;нное въ просторахъ общечелов;ческой тематики. Ибо геній творитъ изъ глубины національнаго духовнаго опыта, творитъ, а не заимствуетъ и не подра/с. 13/жаетъ. За иноземными именами, костюмами и всяческими «сходствами» паритъ, цв;тетъ, страдаетъ и ликуетъ національный духъ народа. И если онъ, геніальный поэтъ, перевоплощается во что нибудь, то не въ духъ другихъ народовъ, а лишь въ художественные предметы, быть можетъ до него узр;нные и по своему воплощенные другими народами, но общіе вс;мъ в;камъ и доступные вс;мъ народамъ.

3.
Вотъ почему, утверждая русскость Пушкина, я им;ю въ виду не геніальную обращенность его къ другимъ народамъ, а самостоятельное, самобытное, положительное творчество его, которое было русскимъ и національнымъ.

Пушкинъ есть чудесн;йшее, ц;лостное и поб;дное цв;теніе русскости. Это первое, что должно быть утверждено навсегда.

Рожденный въ переходную эпоху, черезъ 37 л;тъ посл; государственнаго освобожденія дворянства, ушедшій изъ жизни за 24 года до соціально-экономическаго и правового освобожденія крестьянства, Пушкинъ возглавляетъ собою творческое цв;теніе русскаго культурнаго общества, еще не протрезвившагося отъ дворянскаго бунтарства, но уже подготовляющаго свои силы къ отм;н; кр;постного права и къ созданію единой Россіи.

Пушкинъ стоитъ на великомъ перелом;, на гребн; историческаго перевала. Россія заканчиваетъ собираніе своихъ территоріальныхъ и многонаціональныхъ силъ, но еще не расцв;ла духовно: еще не освободила себя соціально и хозяйственно, еще не развернула ц;ликомъ своего культурно-творческаго акта, еще не раскрыла красоты и мощи своего языка, еще не увид;ла ни своего національнаго лика, ни своего безгранично-свободнаго /с. 14/ духовнаго горизонта. Русская интеллигенція еще не родилась на св;тъ, а уже литературно-западничаетъ и учится у французовъ революціоннымъ заговорамъ. Русское дворянство еще не усп;ло приступить къ своей самостоятельной, культурно-государственной миссіи; оно еще не им;етъ ни зр;лой идеи, ни опыта, а отъ 18 в;ка оно уже унасл;довало преступную привычку терроризовать своихъ государей дворцовыми переворотами. Оно еще не образовало своего разума, а уже начинаетъ утрачивать свою в;ру и съ радостью готово брать «уроки чистого а;еизма» у доморощенныхъ или за;зжихъ вольтеріанцевъ. Оно еще не опомнилось отъ Пугачева, а уже начинаетъ забывать впечатл;нія отъ этого кровавого погрома, этого недавняго отголоска исторической татарщины. Оно еще не срослось въ великое національное единство съ простонароднымъ крестьянскимъ океаномъ; оно еще не научилось чтить въ простолюдин; русскій духъ и русскую мудрость и воспитывать въ немъ русскій національный инстинктъ; оно еще кр;пко въ своемъ кр;постническомъ уклад;, — а уже начинаетъ въ лиц; декабристовъ носиться съ идеей безземельнаго освобожденія крестьянъ, не помышляя о томъ, что крестьянинъ безъ земли станетъ безпочвеннымъ наемникомъ, порабощеннымъ и в;чно бунтующимъ пролетаріемъ. Русское либерально-революціонное дворянство того времени принимало себя за «соль земли» и потому мечтало объ ограниченіи правъ монарха, неограниченныя права котораго тогда какъ разъ сосредоточивались, подготовляясь къ сверхсословнымъ и сверхклассовымъ реформамъ; дворянство не вид;ло, что великія народолюбивыя преобразованія, назр;вавшія въ Россіи, могли быть осуществлены только полновластнымъ главой государства и в;рной, культурной интеллигенціей; оно не понимало, что Россіи /с. 15/ необходимо мудрое, государственное строителъство и подготовка къ нему, а не с;яніе революціоннаго в;тра, не разложеніе основъ національнаго бытія; оно не разум;ло, что воспитаніе народа требуетъ дов;рчиваго изученія его духовныхъ силъ, а не сословныхъ заговоровъ противъ государя...

Россія стояла на великомъ историческомъ распутіи, загроможденная нер;шенными задачами и ни къ чему внутренно не готовая, когда ей былъ посланъ прозорливый и свершающій геній Пушкина, — Пушкина пророка и мыслителя, поэта и національнаго воспитателя, историка и государственнаго мужа. Пушкину даны были духовныя силы въ исторически единственномъ сочетаніи. Онъ былъ т;мъ, ч;мъ хот;ли быть многіе изъ геніальныхъ людей запада. Ему былъ данъ поэтическій даръ, восхитительной, кипучей, импровизаторской легкости; классическое чувство м;ры и неошибающійся художественный вкусъ; сила остраго, быстраго, яснаго, прозорливаго, глубокаго ума и справедливаго сужденія, о которомъ Гоголь какъ то выразился: «если самъ Пушкинъ думалъ такъ, то уже в;рно, это сущая истина»... Пушкинъ отличался изумительной прямотой, благородной простотой, чудесной искренностью, неповторимымъ сочетаніемъ доброты и рыцарственной мужественности. Онъ глубоко чувствовалъ свой народъ, его душу, его исторію, его ми;ъ, его государственный инстинктъ. И при всемъ томъ онъ обладалъ той вдохновенной свободой души, которая ум;етъ искать новые пути, не считаясь съ запретами и препонами, которая иногда превращала его по вн;шней видимости въ «беззаконную комету въ кругу расчисленномъ св;тилъ», но которая по существу подобала его генію и была необходима его пророческому призванію.

А призваніе его состояло въ томъ, чтобы при/с. 16/ нять душу русскаго челов;ка во всей ея глубин;, во всемъ ея объем; и оформить, прекрасно оформить ее, а вм;ст; съ нею — и Россію. Таково было великое заданіе Пушкина: принять русскую душу во вс;хъ ея исторически и національно сложившихся трудностяхъ, узлахъ и страстяхъ; и найти, выносить, выстрадать, осуществить и показать всей Россіи — достойный ея творческій путь, преодол;вающій эти трудности, развязывающій эти узлы, вдохновенно облагороживающій и оформляющій эти страсти.

Древняя философія называла міръ въ его великомъ объем; — «макрокосмомъ», а міръ, представленный въ малой ячейк;, — «микрокосмомъ». И вотъ, русскій макрокосмъ долженъ былъ найти себ; въ лиц; Пушкина н;кій ц;лостный и геніальный микрокосмъ, которому надлежало включить въ себя все величіе, вс; силы и богатства русской души, ея дары и ея таланты, и, въ то же время, — вс; ея соблазны и опасности, всю необузданность ея темперамента, вс; исторически возникшіе недостатки и заблужденія; и все это — пережечь, перекалить, переплавить въ огн; геніальнаго вдохновенія: изъ душевнаго хаоса создать душевный космосъ и показать русскому челов;ку къ чему онъ призванъ, что онъ можетъ, что въ немъ заложено, чего онъ безсознательно ищетъ, какія глубины дремлятъ въ немъ, какія высоты зовутъ его, какою духовною мудростью и художественною красотою онъ повиненъ себ; и другимъ народамъ и, прежде всего, конечно — своему всеблагому Творцу и Создателю.

Пушкину была дана русская страсть, чтобы онъ показалъ, сколь чиста, поб;дна и значительна она можетъ быть и бываетъ, когда она предается боговдохновеннымъ путямъ. Пушкину былъ данъ русскій умъ, /с. 17/ чтобы онъ показалъ, къ какой безошибочной предметности, къ какой сверкающей очевидности онъ бываетъ способенъ, когда онъ несомъ сосредоточеннымъ созерцаніемъ, благородною волею и всевнемлющей, всеотверстой, духовно свободной душой...

Но въ то же время Пушкинъ долженъ былъ быть и сыномъ своего в;ка, и сыномъ своего покол;нія. Онъ долженъ былъ принять въ себя вс; отрицательныя черты, струи и тягот;нія своей эпохи, вс; опасности и соблазны русскаго интеллигентскаго міросозерцанія, — не для того, чтобы утвердить и оправдать ихъ, а для того, чтобы одол;ть ихъ и показать русской интеллигенціи, какъ ихъ можно и должно поб;ждать.

Въ то время Европа переживала эпоху утверждающагося религіознаго сомн;нія и отрицанія, эпоху философски оформляющагося безбожія и пессимизма, поэтически распускающагося богоборчества и кощунственнаго эротизма. Французскіе энциклопедисты и Вольтеръ, Байронъ и Парни привлекали умы русской интеллигенціи. Потомственно и преемственно начинаетъ съ нихъ и Пушкинъ, съ т;мъ, чтобы преодол;ть ихъ духъ. Опустошительное д;йствіе этого духа описано имъ въ его ранней элегіи «Безв;ріе» (1817) и поздн;е, со скорбной ироніей, въ стихотвореніи «Демонъ» (1823). Творческое безплодіе этого духа было разоблачено и приговорено въ «Евгеніи Он;гин;» (1822-1831). Изъ восьми главъ этого «романа въ стихахъ» не было закончено и четыре, когда, въ апр;л; 1825 года, въ годовщину смерти Байрона, Пушкинъ, еще не ув;ровавъ всей душой, какъ это было въ посл;дніе годы его жизни, заказываетъ об;дню «за упокой раба Божія боярина Георгія», т. е. Байрона, и вынутую просвиру пересылаетъ своему брату Льву Серг;евичу, — поступокъ столь же религіозный, сколь и жизненно-символическій. Въ 1827 году онъ записываетъ о /с. 18/ Байрон; формулы безошибочной м;ткости, духовнаго и художественнаго преодол;нія. А еще черезъ н;сколько л;тъ онъ пригвождаетъ мимоходомъ и энциклопедистовъ, и Вольтера, — прозорливымъ и точнымъ словомъ:

«...Циникъ пос;д;лый,
Умовъ и моды вождь пронырливый и см;лый...»
(«Къ Вельмож;», 1829).
Впосл;дствіи близкіе друзья его, Плетневъ и князь Вяземскій, отм;чали его высоко-религіозное настроеніе: «Въ посл;дніе годы жизни своей», пишетъ Вяземскій, «онъ им;лъ сильное религіозное чувство: читалъ и любилъ читать Евангеліе, былъ проникнутъ красотою многихъ молитвъ, зналъ ихъ наизусть и часто твердилъ ихъ»... —

Въ то время Европа переживала великое потрясеніе французской революціи, заразившей души другихъ народовъ, но не изжившейся у нихъ въ кровавыхъ буряхъ. Русская интеллигенція восл;дъ за западомъ бредила свободой, равенствомъ и революціей. За убіеніемъ французскаго короля посл;довало цареубійство въ Россіи. Возстаніе казалось ч;мъ то спасительнымъ и доблестнымъ.

Пушкинъ пріобщается къ этому недугу, чтобы одол;ть его. Достаточно вспомнить его раннія созданія «Вольность» (1819), «В. Л. Давыдову» (1821), «Кинжалъ» (1821) и другія. Но и тогда уже онъ постигъ своимъ благороднымъ сердцемъ и выговорилъ, что цареубійство есть д;ло «в;роломное», «преступное» и «безславное»; что рабство должно пасть именно «по манію царя» («Деревня», 1819); что в;рный исходъ не въ беззаконіи, а въ томъ, чтобы «свободною душой законъ боготворить» (тамъ же). Прошло шесть л;тъ и въ судьб; Андрэ Шенье Пушкинъ силою своего ясновидящаго воображенья /с. 19/ постигъ природу революціи, ея отвратительное лицо и ея законом;рный ходъ, и выговорилъ все это съ суровой ясностью, какъ в;чный приговоръ («Андрей Шенье», 1825). И когда съ 1825 года началось его сближеніе съ Императоромъ Николаемъ Павловичемъ, оц;нившимъ и его геніальный поэтическій даръ, и его изумительный умъ, и его благородную, храбрую прямоту, — когда дв; рыцарственныя натуры узнали другъ друга и пов;рили другъ другу, — то это было со стороны Пушкина не «изм;ной» прошлому, а вдохновеннымъ шагомъ зр;лаго и мудраго мыслителя. Въ эти часы ихъ перваго свиданія въ Николаевскомъ дворц; Московскаго Кремля — былъ символически заложенъ первый камень великихъ реформъ Императора Александра Второго... И какимъ безошибочнымъ предвид;ніемъ звучатъ эти пушкинскія слова, начертанныя поэтомъ посл; изученія исторіи Пугачевскаго бунта: «Не приведи Богъ вид;ть русскій бунтъ, безсмысленный и безпощадный. Т;, которые замышляютъ у насъ невозможные перевороты, или молоды и не знаютъ нашего народа, или ужъ люди жестокосердые, коимъ и своя шейка коп;йка, а чужая головушка полушка»...

4.
Такъ совершалъ Пушкинъ свой духовно-жизенный путь: отъ разочарованнаго безв;рія — къ в;р; и молитв;; отъ революціоннаго бунтарства — къ свободной лояльности и мудрой государственности; отъ мечтательнаго поклоненія свобод; — къ органическому консерватизму; отъ юношескаго многолюбія — къ культу семейнаго очага Мальвина. Исторія его личнаго развитія раскрывается /с. 20/ передъ нами, какъ постановка и разр;шеніе основныхъ проблемъ всероссійскаго духовнаго бытія и русской судьбы. Пушкинъ всю жизнь неутомимо искалъ и учился. Именно поэтому онъ призванъ былъ учить и вести. И то, что онъ находилъ, онъ находилъ не отвлеченнымъ только размышленіемъ, а своимъ собственнымъ бытіемъ. Онъ самъ былъ и становился т;мъ, ч;мъ онъ «училъ» быть. Онъ училъ, не уча и не желая учить, а становясь и воплощая.

То, что его вело, была любовь къ Россіи, страстное и радостное углубленіе въ русскую стихію, въ русское прошлое, въ русскую душу, въ русскую простонародную жизнь. Созерцая Россію, онъ ничего не идеализировалъ и не преувеличивалъ. Отъ сентиментальной фальши поздн;йшихъ народниковъ онъ былъ совершенно свободенъ. В;дь это онъ въ своемъ раннемъ стихотвореніи «Деревня» писалъ:

«Везд; нев;жества губительный позоръ»...
«Зд;сь барство дикое, безъ чувства, безъ закона»...
«Зд;сь рабство тощее влачится по браздамъ»...
Это онъ поставилъ эпиграфомъ ко второй глав; «Евгенія Он;гина» гораціевскій вздохъ «O, rus!», — т. е. «О, деревня!», и перевелъ по русски «О, Русь!», — т. е. приравнялъ Россію къ великой деревн;. Это онъ въ минуту гн;ва или протеста противъ своего изгнанія восклицалъ: «Святая Русь мн; становится не въ терпежъ» (1824); «я, конечно, презираю отечество мое съ головы до ногъ» (1826); «чортъ догадалъ меня родиться въ Россіи съ душою и талантомъ» (1836). Это онъ написалъ (1823)

«Паситесь, мирные народы!
Васъ не пробудитъ чести кличъ!
/с. 21/

Къ чему стадамъ дары свободы?
Ихъ должно р;зать или стричь.
Насл;дство ихъ изъ рода въ роды
Ярмо съ гремушками да бичъ».
Словомъ, Пушкинъ не идеализировалъ русскій строй и русскій бытъ. Но, им;я русскую душу, онъ изъ самой глубины ея началъ вслушиваться въ душу русскаго народа и узнавать ея глубину въ себ;, а свою глубину въ ней. Для этого онъ им;лъ дв; возможности: непосредственное общеніе съ народомъ и изученіе русской исторіи.

Пушкинъ черпалъ силу и мудрость, припадая къ своей земл;, приникая ко вс;мъ проявленіямъ русскаго простонароднаго духа и проникая черезъ нихъ къ самой субстанціи его. Сказки, которыя онъ слушалъ у няни Арины Родіоновны, им;ли для него тотъ-же смыслъ, какъ и п;ніе стиховъ о Лазар; вм;ст; съ монастырскими нищими. Онъ здоровался за руку съ кр;постными и вступалъ съ ними въ долгія бес;ды. Онъ шелъ въ хороводъ, слушалъ п;сни, записывалъ ихъ и самъ плясалъ вм;ст; съ д;вушками и парнями. Онъ никогда не пропускалъ Пасхальной Заутрени и всегда звалъ друзей «услышать голосъ русскаго народа» (въ отв;тъ на христосованіе священника). Онъ ;детъ въ Нижній, Казань, Оренбургъ, по казачьимъ станицамъ, и въ личныхъ бес;дахъ собираетъ воспоминанія старожиловъ о Пугачев;. Всегда и всюду онъ впитываетъ въ себя живую Россію и напитывается ея живою субстанціей. Мало того: онъ входитъ въ бытъ русскихъ народовъ, которыхъ онъ воспринимаетъ не какъ инородцевъ въ Россіи, а какъ русскіе народы. Онъ перенимаетъ ихъ обычаи, вслушивается въ ихъ говоръ. Онъ художественно облекается въ кихъ и, со всей своей непосредственностью, переод;вается въ ихъ одежды. Со/с. 22/временники вид;ли его во всевозможныхъ костюмахъ, и притомъ не въ маскарадахъ, а нер;дко на улицахъ, на большихъ дорогахъ, дома и въ гостяхъ: въ русскомъ крестьянскомъ, нищенскомъ-странническомъ, въ турецкомъ, греческомъ, цыганскомъ, еврейскомъ, сербскомъ, молдаванскомъ, бухарскомъ, черкесскомъ и даже въ само;дскомъ «ергак;». Братски, любовно принялъ онъ въ себя русскую многонаціональную стихію во всемъ ея разнообразіи, и зналъ это самъ, и выговорилъ это, какъ бы въ форм; «эпитафіи»:

«Слухъ обо мн; пройдетъ по всей Руси великой
И назоветъ меня всякъ сущій въ ней языкъ:
И гордый внукъ славянъ, и финнъ, и нын; дикій
Тунгузъ, и другъ степей калмыкъ»... —
А второй путь его былъ — изученіе русской исторіи.

Онъ принялъ ее всю, насколько она была тогда доступна и изв;стна, и всегда стремился къ ея первоисточникамъ. Его сужденія о «Слов; о Полку Игорев;» были не только самостоятельны, расходясь съ сужденіями тогдашней профессуры (Каченовскій), но оказались прозорливыми и в;рными по существу. Зр;лость и самобытность его воззр;ній на русскую исторію изумляла его друзей и современниковъ. Исторію Петра Великаго и пугачевскаго бунта онъ первый изучалъ по архивнымъ первоисточникамъ. Онъ питалъ творческіе замыслы, какъ историкъ, и хот;лъ писать изсл;дованіе за изсл;дованіемъ.

Что же онъ вид;лъ въ Россіи и ея прошломъ?... Вотъ его подлинныя записи.

«Великій духовный и политическій переворотъ нашей планеты есть христіанство. Въ этой священной стихіи исчезъ и обновился міръ» Алиса.

/с. 23/ «Греческое в;роиспов;даніе, отд;льное отъ вс;хъ прочихъ, даетъ намъ особенный національный характеръ. Въ Россіи вліяніе Духовенства столь же было благотворно, сколько пагубно въ земляхъ римско католическихъ» .

«Мы обязаны монахамъ нашей исторіей, сл;дственно и просв;щеніемъ» Нэт.

«Долго Россія была совершенно отд;лена отъ судебъ Европы. Ея широкія равнины поглотили безчисленныя толпы Монголовъ и остановили ихъ разрушительное нашествіе. Варвары не осм;лились оставить у себя въ тылу порабощенную Русь и возвратились въ степи своего Востока. Христіанское просв;щеніе было спасено истерзанной и издыхающей Россіей, а не Польшей, какъ еще недавно утверждали европейскіе журналы; но Европа, въ отношеніи Россіи, всегда была столь же нев;жественна, какъ и неблагодарна» Станислав Козлов.

«Россія никогда ничего не им;ла общаго съ остальною Европою...»; «исторія ея требуетъ другой мысли, другой формулы...» Лиса

У насъ не было ни «великой эпохи Возрожденія», ни «рыцарства», ни «крестовыхъ походовъ». «Нашествіе Татаръ не было, подобно наводненію Мавровъ, плодотворнымъ: татары не принесли намъ ни алгебры, ни поэзіи» Фотина.

«Россія вошла въ Европу, какъ спущенный корабль, при стук; топора и при гром; пушекъ. Предпринятыя Петромъ войны были благод;тельны и плодотворны какъ для Россіи, такъ и для челов;чества» Вещий Протей.

/с. 24/ Петръ Великій. «Онъ слишкомъ огроменъ для насъ близорукихъ, и мы стоимъ къ нему еще близко, — надо отодвинуться на два в;ка, — но постигаю его чувствомъ; ч;мъ бол;е его изучаю, т;мъ бол;е изумленіе и подобострастіе лишаютъ меня средствъ мыслить и судить свободно Тата.

Полноправіе русскихъ Государей «спасло насъ отъ чудовищнаго феодализма, и существованіе народа не отд;лилось в;чною чертою отъ существованія дворянъ. Если бы гордые замыслы Долгорукихъ и проч. совершились, то влад;льцы душъ, сильные своими правами, вс;ми силами затруднили бы или даже вовсе уничтожили способы освобожденія людей кр;постного состоянія, ограничили бъ число дворянъ и заградили бъ для прочихъ сословій путь къ достиженію должностей и почестей государственныхъ» Гоблин.

«Напрасно почитаютъ русскихъ суев;рными» Клио.

Напрасно почитаютъ ихъ и рабами: «Взгляните на русскаго крестьянина: есть ли и т;нь рабскаго уничиженія въ его поступи и р;чи? О его см;лости и смышлености говорить нечего. Переимчивость его изв;стна; проворство и ловкость удивительны... Никогда не зам;тите въ немъ ни грубаго удивленія, ни нев;жественнаго презр;нія къ чужому... Нашъ крестьянинъ опрятенъ по привычк; и по правилу» Наталья Мамченко.

«Нынче же политическая наша свобода неразлучна съ освобожденіемъ крестьянъ» Даша.

/с. 24/ «Твердое, мирное единодушіе можетъ скоро поставить насъ наряду съ просв;щенными народами Европы» Юганка.

«Гордиться славою своихъ предковъ не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушіе» .

«Россія слишкомъ мало изв;стна русскимъ» Слепой.

«Какъ матеріялъ словесности языкъ Славяно-русскій им;етъ неоспоримое превосходство передъ вс;ми Европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива» Аннет Вуа.

«Клянусь вамъ моею честью, что я ни за что не согласился бы — ни перем;нить родину, ни им;ть другую исторію, ч;мъ исторія нашихъ предковъ, какую намъ послалъ Богъ» Helena.

Вотъ основы національно-историческаго созерцанія Пушкина. Вотъ его зав;щаніе. Вотъ его пріятіе и испов;даніе Россіи. Оно взращено любовью къ русскому народу, в;рою въ его духовныя силы, въ благородство его натуры, въ его самобытность и своеобразіе, въ его религіозную искренность, въ сокровенную сталь его характера.

«Но въ искушеньяхъ долгой кары
Перетерп;въ судебъ удары,
Окр;пла Русь. Такъ тяжкій млатъ,
Дробя стекло, куетъ булатъ».
И еще:

«Сильна ли Русь? Война, и моръ,
И бунтъ, и вн;шнихъ бурь напоръ,
Ее, б;снуясь, потрясали —
Смотрите жъ: все стоитъ она!»
/с. 26/ Пушкинъ, какъ никто до него, вид;лъ Россію до глубины. Онъ вид;лъ ее по русски. А вид;ть по русски — значитъ вид;ть сердцемъ. И онъ самъ зналъ это; потому и написалъ: «Н;тъ уб;дительности въ поношеніяхъ, и н;тъ истины, гд; н;тъ любви» . Но именно силою любви онъ и могъ разр;шить свое великое заданіе.

5.
Это заданіе состояло въ томъ, чтобы духовно наполнить и оформить русскую душевную свободу, — и т;мъ оправдать ее религіозно и исторически, и т;мъ указать ей ея пути, и т;мъ заложить основу ея воспитанія, и т;мъ пророчески указать русскому народу его жизненную ц;ль.

Вотъ она, эта ц;ль: жить въ глубочайшей ц;льности и искренности — божественными содержаніями — въ совершенной форм;...

Кто, кром; Пушкина, могъ поднять такое заданіе? И ч;мъ, если не боговдохновеннымъ вдохновеніемъ, возможно разр;шить его? А Пушкинъ принялъ его, разр;шилъ и совершилъ.

Свобода — вотъ воздухъ Россіи, которымъ она дышетъ и о которомъ русскій челов;къ всюду тоскуетъ, если онъ лишенъ его. Я разум;ю не тягу къ анархіи, не соблазнъ саморазнузданія, и не политическую свободу. Н;тъ, это есть та свобода, которая уже присуща русскому челов;ку, изначально данная ему Богомъ, природою, славянствомъ и в;рою; — свобода, которую надо не завоевывать, а достойно и творчески нести, духовно наполнять, осуществлять, освящать, оформлять... Я разум;ю свободу, какъ способъ быть и д;йство/с. 27/ вать; какъ укладъ души и инстинкта; какъ живой стиль чувства и его проявленія, — естественнаго, непосредственнаго, откровеннаго въ личномъ и искренняго въ великомъ. Я разум;ю свободу, какъ ритмъ дыханія, р;чи, п;сни и походки, какъ размахъ души и полетъ духа; какъ живой способъ подходить ко всему и вступать со вс;ми вещами и людьми — въ отношеніе и общеніе.

Русскій челов;къ чуетъ ее въ себ; и въ другомъ; а въ комъ онъ ея не чуетъ, т;мъ онъ тяготится. А западные народы досел; не постигаютъ ея въ насъ; и досел;, когда зам;чаютъ ее, даютъ ей неподходящія или даже пренебрежительныя названія; и осуждаютъ ее и насъ за нее, — пока не побываютъ у насъ въ здоровой Россіи Флоренсийа; а побывавъ, вкусивъ ея, насладившись ею, часто полюбляютъ на всю жизнь эту русскую свободу, — и насъ за нее...

Пушкинъ самъ дышалъ этой свободой, упоенно наслаждался ею и постепенно нашелъ пути къ ея в;рному употребленію, къ в;рному, идеальному, классически-совершенному наполненію ея и пользованію ею. И потому онъ сталъ русскимъ національнымъ учителемъ и пророкомъ.

Эта внутренняя, жизненно-душевная свобода выражается въ чертахъ, свойственныхъ русскому характеру и русскому общественному укладу. Таковы эти черты: душевнаго простора, созерцательности, творческой легкости, страстной силы, склонности къ дерзновенію, опьян;нія мечтою, щедрости и расточительности, и, наконецъ, это искусство прожигать бытъ см;хомъ и поб;ждать страданіе юморомъ.

/с. 28/ Эти національно-русскія черты таятъ въ себ; великія возможности и немалыя опасности. Въ нихъ расцв;лъ талантъ и геній Пушкина. И, расцв;тши въ нихъ, — онъ ими овлад;лъ, ихъ наполнилъ, оформилъ и освятилъ. И именно поэтому онъ сталъ русскимъ національнымъ воспитателемъ и предвозв;стителемъ.

6.
И вотъ, эта русская душевная свобода выражается, прежде всего, въ особомъ простор; души, въ ея объемности и всеоткрытости. Это есть способность вм;стить въ себя вс; пространства земли и неба, вс; діапазоны звуковъ, вс; горизонты предметовъ, вс; проблемы духа; — объять міръ отъ края и до края.

Опасность этой душевной открытости въ томь, что душа останется пустою, незаселенною, безпредметною, или же начнетъ заселяться вс;мъ безъ разбора и безъ качественнаго предпочтенія. Начнется провалъ въ дурную бездну пустыни, въ ложную и праздную проблематичность, или же въ хаосъ всесм;шенія. Для того, чтобы этого не случилось, нужна способность неутомимо «брать», воспринимать, трудиться, учиться; — способность духовно голодать и, духовно напитываясь, никогда не насыщаться. И еще — способность отличать главное отъ неглавнаго, предпочитать во всемъ главное, предметное, Божественное, и Имъ заселять себя и свои просторы.

Вся душа Пушкина была какъ бы отверстымъ алканіемъ. Онъ жилъ изъ своего глубокаго, абсолютно отзывчиваго чувствилища, — всему открытый, подобно самой русской земл;, на все отзываясь, подобно восп;тому имъ «эхо». Вся жизнь его проходила въ воспріятіи все новыхъ міровъ и новыхъ плановъ бытія, въ в;чномъ, /с. 29/ непроизвольно-творческомъ чтеніи Божіихъ іероглифовъ. Въ юности все, что ему посылала жизнь, затопляло его наводненіемъ, засыпало его лавиною, не встр;чая властнаго, качественнаго отбора. Душа его захлебывалась, содрогалась, металась, — великое м;шалось съ пустякомъ, священное съ шалостью, геніальное съ безпутнымъ. И друзьямъ его казалось подчасъ, что онъ «весь исшалился» 22, что имъ не удастся «образумить» эту «безпутную голову» Лана.

Но геній мужалъ и вдохновеніе поборало. Опытъ жизни дарилъ ему обиды и муки; разочарованія и испытанія рано несли ему мудрую горечь и науку качественнаго выбора. Радостно сл;дить, какъ Пушкинъ годъ за годомъ все бол;е преодол;ваетъ свою и общерусскую опасность всесм;шенія въ свобод;; какъ «духовная жажда» поб;ждаетъ все; какъ вдохновенно онъ заселяетъ свои духовные просторы, — и наши. Геній наполнялъ и обуздывалъ игру таланта. Въ ребенк; зр;лъ пророкъ. —

Эта всеоткрытость души д;лаетъ ее воспріимчивою и созерцательною, въ высшей степени склонною къ тому, чт; Аристотель называлъ «удивленіемъ», т. е. познавательнымъ дивованіемъ на чудеса Божьяго міра. Русская душа отъ природы созерцательна и во вн;шнемъ опыт;, и во внутреннемъ, и глазомъ души, и окомъ духа. Отсюда ея склонность къ странничеству, паломничеству и бродяжеству, къ живописному и духовному «взиранію».

Опасность этой созерцательной свободы состоитъ въ пассивности, въ безплодномъ наблюденіи, въ сонливой л;ни. Чтобы эта опасность не одол;ла, созерцатель/с. 30/ность должна быть творческою, а л;нь — собираніемъ силъ или преддверіемъ вдохновенія...

Пушкинъ всю жизнь предавался вн;шнему и внутреннему созерцанію, и восп;валъ «л;нь»; но чувствовалъ, что онъ им;лъ право на эту «л;нь», ибо вдохновеніе приходило къ нему именно тогда, когда онъ позволялъ себ; свободно и непринужденно пастись въ поляхъ и лугахъ своего созерцанія. И, Боже мой, чт; это была за «л;нь»! Ч;мъ заполнялась эта «пассивная», «праздная» созерцательность! Какіе плоды она давала!

Вотъ чему онъ предавался всю жизнь, вотъ куда его влекла его «кочующая л;нь», его всежизненное, всероссійское бродяжество:

«По прихоти своей скитаться зд;сь и тамъ,
Дивясь божественнымъ природы красотамъ,
И предъ созданьями искусствъ и вдохновенья
Безмолвно утопать въ восторгахъ умиленья —
Вотъ счастье! вотъ права!..
Правъ былъ Аристотель, отстаивая право на досугъ для т;хъ, въ комъ живетъ свободный духъ! Правъ былъ Пушкинъ, восп;вая свободное созерцаніе и творческое безд;ліе! Онъ зав;щалъ каждому изъ насъ — заслужить себ; это право, осмыслить національно-русскую созерцательность творчествомъ и вдохновеніемъ. —

Дал;е, эта русская душевная свобода выражается въ творческой легкости, подвижности, гибкости, легкой приспособляемости. Это есть н;кая эмоціональная текучесть и п;вучесть, склонность къ игр; и ко всякаго рода импровизаціи. Это — основная черта русскости, русской души. Опасность ея — въ пренебреженіи къ труду и упражненію, къ духовной «наук;»; — въ безпочвенной самонад;янности, въ чрезм;рной надежд; на «авось» и «какъ нибудь»...

/с. 31/ Пушкинъ былъ весь — игра, весь — творческая легкость, весь — огонь импровизаціи. Не за это ли друзья его, — Жуковскій, Вяземскій, Дельвигъ, — прозвали его «Сверчкомъ»? И вотъ, на протяженіи всей своей жизни онъ учится духовной концентраціи, предметному вниманію, сосредоточенному медитированію. Вотъ что означаютъ его признанія:

«Учусь удерживать вниманье долгихъ думъ»; Девочка Которой Нет
«Иль думы долгія въ душ; моей питаю»; Aiex Shumilin
«И ваши творческія думы
Въ душевной зр;ютъ глубин;.
И на протяженіи всей своей жизни онъ требуетъ отъ своего импровизаторскаго дара — совершенной формы. Строгость его требованій къ себ; была неумолимой. Онъ всегда чувствовалъ, что онъ «долженъ» сказать, и чего онъ «не властенъ» и «не см;етъ» сказать Dj Dmitry. За н;сколько л;тъ до смерти онъ пишетъ о себ;: «Прозой пишу я гораздо неправильн;е (ч;мъ стихами), а говорю еще хуже»... Акрополь

Итакъ, вотъ его зав;щаніе русскому народу: гори, играй, импровизируй, но всегда учись сосредоточенному труду и требуй отъ себя совершенной формы. —

Эта русская душевная свобода есть, дал;е, н;кая внутренняя сила, сила страсти, сила жизненнаго заряда, темперамента, — для которой русскій народный эпосъ им;етъ два описанія: «а сила то по жилочкамъ такъ живчикомъ и переливается»...; и еще: «отъ земли стоялъ столбъ бы до небушки, ко столбу было бъ золото /с. 32/ кольцо, за кольцо бы взялъ — Святорусску поворотилъ»...

Опасность этой страсти — въ ея бездуховности и противоразумности, въ ея личномъ своекорыстіи, въ ея духовной безпредметности, въ ея чисто-азіатскомъ безудерж;… Кто не знаетъ этой русской страстности, грозящаго ей разлива, ея гона, ея ск;чки, ея неистовства, ея гомона, — «Пугачевскаго», сказалъ Пушкинъ, «Карамазовскаго», сказалъ Достоевскій, «Дядю Ерошку» назвалъ Левъ Толстой, — тотъ, по истин;, не знаетъ Россію. Но и обратно скажу: кто не знаетъ духовнаго, религіознаго, разумнаго и государственнаго преображенія этой русской страстности, — прежде всего нашихъ православныхь Святыхъ, и дал;е, Мономаха, Невскаго, Скопина-Шуйскаго, Гермогена, Петра Великаго, Ломоносова, Достоевскаго и другихъ, вплоть до нашихъ черныхъ дней, — тотъ тоже не знаетъ Россію...

Въ ряду этихъ русскихъ великановъ страсти и духа — Пушкину принадлежитъ свое особое м;сто. Одинъ изъ его современниковъ, поэтъ ;. Н. Глинка, пишетъ о немъ: «Пушкинъ былъ живой волканъ, внутренняя жизнь била изъ него огненнымъ столбомъ» профиль удален. И этому черезъ край уходящему кип;нію души, этому страстному изверженію соотв;тствовали — пронизывающая сила остраго ума, неошибающійся эстетическій вкусъ, качественное благородство души и способность трепетомъ и умиленіемъ отв;чать на все Божественное.

И вотъ, зд;сь мы касаемся одной изъ великихъ тайнъ Пушкина и его пророческаго духа. Именно: страсть, озаренная до глубины разумомъ, есть новая страсть — сила духовной очевидности. Разумъ, насыщенный страстью изъ глубины, есть новый /с. 33/ разумъ — буря глубокомыслія. Страсть, облеченная въ художественный вкусъ, есть сила поэтическаго вдохновенія. Страсть, изливающаяся въ сов;стное благородство, есть сразу: сов;сть, отв;тственная свобода духа и беззав;тное мужество души. Страсть, сочетающаяся съ религіозной чуткостью, есть даръ прозр;нія и пророчества. Въ орлемъ пареніи страсти родится новый челов;къ. Въ страстномъ насыщеніи духа новый челов;къ возносится къ Богу. Молнія пробуждаетъ вулканъ и вулканъ извергаетъ «сокровенная и тайная»...

Такъ возникаетъ передъ нами сіяющій обликъ Пушкина — поэта и пророка. Отсюда рождались его вдохновенн;йшія созданія: «Пророкъ», «Поэтъ», «Вакхическая П;снь», «Чернь», «Поэту», «Монастырь на Казбек;» и другія, неисчислимыя.

И голосъ этого пророческаго зова, обращеннаго къ Россіи, не забудется, пока русскій народъ будетъ существовать на земл;: — Страсть есть сила, Богомъ даруемая; не въ ней гр;хъ, а въ злоупотребленіи ею. Ищи ея одухотворенія, русскій челов;къ, и ты создашь великое. И на твой безудержъ есть совершенная м;ра благородства, вкуса, разума и в;ры... —

Вотъ почему эта свобода является свободой дерзновенія.

Пушкинъ, какъ настоящій русскій челов;къ, жилъ въ формахъ отваги и мужества: — не только политическаго, но и общественнаго; не только общественнаго, но и личнаго, не только бытовою храбростью, но и духовнымъ дерзаніемъ.

Остро и чутко испытывая вопросы личной чести, онъ былъ готовъ въ любой моментъ поставить свое мужество на публичное испытаніе. Въ этомъ смыслъ его дуэлей. Итти къ барьеру, вызвать на дуэль, послать /с. 34/ противнику картечь — не затрудняло его. И подъ пулею противника онъ стоялъ съ т;мъ же потрясающимъ спокойствіемъ, съ какимъ онъ мчался на Кавказ; въ атаку противъ горцевъ.

Съ т;мъ-же рыцарственнымъ мужествомъ онъ заявилъ Императору Николаю Павловичу, при первомъ же свиданіи, что онъ по прежнему любитъ и уважаетъ декабристовъ и что только случай спасъ его отъ участія въ демонстраціи на площади.

Съ такою же легкою и отважною безпечностью онъ совершалъ по всей Россіи свои безчисленныя шалости, которыя потомъ передавались изъ устъ въ уста, волнуя сердц; обывателей Г-Н Гусеницын.

А когда это дерзновеніе творчески осмысливалось и духовно углублялось — тогда оно приводило его въ искусств; къ гранямъ жизни и смерти, къ пред;ламъ мистическаго опыта и запред;льнаго міра. Смерть не страшила его, а звала его, говоря его сердцу «о тайнахъ в;чности и гроба». Вотъ откуда родился этотъ гимнъ, звучащій испов;дью:

«Есть упоеніе въ бою
И бездны мрачной на краю,
И въ разъяренномъ океан;
Средь грозныхъ волнъ и бурной тьмы,
И въ аравійскомъ ураган;,
И въ дуновеніи чумы!
Все, все, что гибелью грозитъ,
Для сердца смертнаго таитъ
Неизъяснимы наслажденья —
Безсмертья, можетъ быть, залогъ!
И счастливъ тотъ, кто средь волненья
Ихъ обр;тать и в;дать могъ»....
/с. 35/ Пушкинъ жилъ въ н;кой изумительной ув;ренности, что грань смерти не страшна и удобопереступаема; что т;лесная жизнь и т;лесная мука не существенны; что земная жизнь не есть конецъ личнаго бытія и что общеніе съ умершими возможно въ силу таинственныхъ, отъ Бога установленныхъ законовъ мірозданія. Вотъ откуда возникли такія дерзающія и ужасныя творенія его, какъ «Заклинаніе», «Для береговъ отчизны дальной», «Люблю вашъ сумракъ неизв;стный», «Герой», «Строфы къ Родригу», «Утопленникъ», «Каменный Гость», «Пиковая Дама», «Пиръ во время чумы», «Русалка», «М;дный всадникъ».

Съ тою-же величавою простотою и скромнымъ мужествомъ онъ ушелъ и самъ изъ жизни, повергнувъ въ трепетъ своихъ друзей и въ умиленіе — своего духовнаго отца. Онъ жилъ и ушелъ изъ жизни, какъ челов;къ дивнаго мужества, какъ поэтъ дерзающаго вдохновенія, какъ рыцарь и прозорливецъ. Онъ жилъ и умеръ, какъ челов;къ всегда пребывавшій одною и притомъ существенн;йшею частью своего существа въ потустороннемъ мір;. И, уходя, онъ зав;щалъ русскому народу: свободенъ тотъ, кто не дорожитъ земною жизнью, кто властно дерзаетъ передъ земною смертью, не полагая ее своимъ концомъ. Свободенъ тотъ, кто, творя по сов;стному вдохновенію волю Божію Alesja, помышляетъ не о судьб; своей земной личности, а лишь о духовной в;рности своихъ свершеній. Таковъ Аріонъ, сей «таинственный п;вецъ», полный «безпечной в;ры» и в;рный своимъ «гимнамъ». Онъ — въ рук; Божіей, ибо

«Наперснику боговъ не страшны бури злыя:
Надъ нимъ ихъ промыселъ высокій и святой...» Liza
/с. 36/ Именно изъ этого метафизическаго самочувствія возникло и окр;пло у Пушкина великое дов;ріе къ своему художественному воображенію. Свобода мечты, — столь характерная для русской души, была присуща ему въ высшей степени.

Опасность этой свободы, отм;ченная Пушкинымъ въ Он;гин;, Гоголемъ — въ образ; Манилова, Гончаровымъ — въ образ; Обломова, Достоевскимъ и Чеховымъ во множеств; образовъ, — состоитъ въ духовной безпредметности и жизненной безпочвенности мечтанія, въ его сердечномъ холод;, въ безотв;тственной пассивности, въ личной пустот; и пошлой незначительности. Мечтательность есть великій даръ и великій соблазнъ русскаго челов;ка. Черезъ нее онъ вкушаетъ призрачную свободу, а самъ остается въ мнимости и ничтожеств;. Это есть своего рода душевное «піанство», которое слишкомъ часто ведетъ къ бытовому пьянству и завершается запоемъ...

Пушкинъ, хорошо знавшій налеты этого піанственнаго буя, самъ же и противопоставилъ ему классическую силу духовнаго трезвенія. И вотъ, блужданія мечты повели его къ духовной реальности; — не къ бытовому «реализму» или «натурализму», не къ безм;рной фантастик; романтизма, и не къ пустотамъ сентиментальнаго идеализма, но къ истиннымъ высотамъ художества.... Вс;, самыя противоположныя опасности современной ему литературы, — отъ Фонъ-Визинскаго быта до отвлеченнаго идеализма Батюшкова, отъ французской «позы» и «фразы» до сентиментальности Жуковскаго, отъ субъективной прихоти Байрона, а иногда и Гете, до безм;рной фантастики Гофмана, — вс; были преодол;ны классической м;рою и зорко-утонченнымъ вкусомъ Пушкина, энергіей его чуднаго стиха и скромной точностью его прозы. Зд;сь эмпирическая правда быта /с. 37/ соблюдена, но насыщена духовной глубиной и символикой. Полетъ фантазіи остается свободнымъ, но нигд; не преступаетъ м;ру правдоподобія и в;роимности. Все насыщено чувствомъ, но м;ра чувства не допускаетъ ни сентиментальности, ни аффектаціи. Это искусство показываетъ и умудряетъ, но не наставничаетъ и не доктринерствуетъ. Въ немъ н;тъ «тенденціи» или «нравоученія», но есть углубленіе ви;д;нія и обновленіе души. Посл; этого искусства напыщенность и ходульность оказались скромпрометированными навсегда; «;еатральность», ложный па;осъ, поза и фраза — стали невыносимы.

Піанство мечты было обуздано предметною трезвостью. Простота и искренность стали основою русской литературы. Пушкинъ показалъ, что искусство чертится алмазомъ; что «лишнее» въ искусств; нехудожественно; что духовная экономія, м;ра и искренность составляютъ живыя основы искусства и духа вообще. «Писать надо», — сказалъ онъ однажды, «вотъ этакъ: просто, коротко и ясно» Bergstrich. И въ этомъ онъ явился не только законодателемъ русской литературы, но и основоположникомъ русской духовной свободы: ибо онъ установилъ, что свободное мечтаніе должно быть сдержано предметностью, а піанство души должно проникнуться духовнымъ трезвеніемъ... —

Такою же м;рою должна быть скована русская свобода и въ ея расточаемомъ обиліи.

Свободенъ челов;къ тогда, когда онъ располагаетъ обиліемъ и властенъ расточить его. Ибо свобода есть всегда власть и сила; а эта свобода есть власть /с. 38/ надъ душою и надъ вещами, и сила въ щедрой отдач; ихъ. Обиліемъ искони славилась Россія; чувство его налагало отпечатокъ на все русское; но, увы, новыя покол;нія Россіи лишены его... Кто не знаетъ русскаго обычая дарить, русскихъ монастырскихъ трапезъ, русскаго гостепріимства и хл;босольства, русскаго нищелюбія, русской жертвенности и щедрости, — тотъ, по истин;, не знаетъ Россіи. Отсутствіе этой щедрой и безпечной свободы ведетъ къ судорожной скупости и черствости («Скупой Рыцарь»). Опасность этой свободы — въ безпечности, безхозяйности, расточительности, мотовств;, въ способности играть и проигрываться...

Какъ истинный сынъ Россіи, Пушкинъ началъ свое поэтическое поприще съ того, что расточалъ свой даръ, сокровища своей души и своего языка — безъ грани и м;ры. Это былъ, по истин;, поэтическій вулканъ, только что начавшій свое изверженіе; или гейзеръ, мечущій по в;тру свои сверкающія брызги: он; отлетали и онъ забывалъ о нихъ, другіе подхватывали, повторяли, записывали и распространяли... И сколько разъ впосл;дствіи самъ поэтъ съ мученіемъ вспоминалъ объ этихъ шалостяхъ своего дара, клялъ себя самого и уничтожалъ эти несчастные обрывки... No.9

Уже въ «Он;гин;» онъ борется съ этой непредметной расточительностью и въ пятой глав; предписываетъ себ;

«Эту пятую тетрадь
Отъ отступленій очищать».
Въ «Полтав;» его геній овлад;лъ безпечнымъ юношей: талантъ уже нашелъ свой законъ; обиліе заковано въ дивную м;ру; свобода и власть цв;тутъ въ совершенной форм;. И такъ обстоитъ во вс;хъ зр;лыхъ /с. 39/ созданіяхъ поэта No.: всюду царитъ н;кая художественно-метафизическая точность, — щедрость слова и образа, отм;ренная самимъ эстетическимъ предметомъ. Пушкинъ, поэтъ и мудрецъ, зналъ опасности Скупого Рыцаря и самъ былъ совершенно свободенъ отъ нихъ, — и поэтически, силою своего генія, и жизненно, силою своей доброты, отзывчивости и щедрости, которая донын; еще не оц;нена по достоинству.

Таково зав;щаніе его русскому народу, въ искусств; и въ историческомъ развитіи: добротою и щедростью стоитъ Россія; властною м;рою спасется она отъ вс;хъ своихъ соблазновъ. —

Укажемъ, наконецъ, еще на одно проявленіе русской душевной свободы — на этотъ даръ прожигать бытъ см;хомъ и поб;ждать страданіе юморомъ. Это есть способность какъ бы ускользнуть отъ бытового гнета и однообразія, уйти изъ клещей жизни и посм;яться надъ ними легкимъ, преодол;вающимъ и отметающимъ см;хомъ.

Русскій челов;къ вид;лъ въ своей исторіи такія б;ды, такія азіатскія тучи и такую европейскую злобу, онъ поднялъ такія бремена и перенесъ такія обиды, онъ перетеръ въ порошокъ такіе камни, что научился не падать духомъ и держаться до конца, поб;ждая вс; страхи и мо;роки. Онъ научился молиться, п;ть, бороться и см;яться...

Пушкинъ ум;лъ, какъ никто, см;яться въ п;ніи и п;ть см;хомъ; и не только въ поэзіи. Онъ и самъ ум;лъ хохотать, шалить, р;звиться какъ дитя и вызывать общую веселость. Это былъ великій и геніальный ребенокъ, съ чистымъ, простодушно-дов;рчивымъ и прозрачнымъ сердцемъ, — именно въ томъ смысл;, въ какомъ Дельвигъ писалъ ему въ 1824 /с. 40/ году: «Великій Пушкинъ, маленькое дитя. Иди какъ шелъ, т. е. д;лай, что хочешь»...

Въ этомъ геніальномъ ребенк;, въ этомъ поэтическомъ предметовидц; — веселіе и мудрость м;шались въ н;кій чистый и кр;пкій напитокъ. Обида мгновенно облекалась у него въ гн;вную эпиграмму, а за эпиграммой сл;довалъ взрывъ см;ха. Тоска преодол;валась юморомъ, а юморъ сверкалъ глубокомысліемъ. И, — черта чисто русская, — этотъ юморъ обращался и на него самого, сверкающій, очистительный и, когда надо, покаянный.

Пушкинъ былъ великимъ мастеромъ не только философической элегіи, но и освобождающаго см;ха, всегда умнаго, часто наказующаго, въ стихахъ — всегда м;ткаго, иногда безпощаднаго, въ жизни — всегда беззав;тно-искренняго и д;тскаго. Въ мудрости своей онъ ум;лъ быть, какъ дитя. И эту русскую д;тскость, столь свойственную нашему народу, столь отличающую насъ отъ западныхъ народовъ, серьезничающихъ не въ м;ру и не у м;ста, Пушкинъ зав;щалъ намъ, какъ в;рный и творческій путь.

Кто хочетъ понять Пушкина и его восхожденіе къ в;р; и мудрости, долженъ всегда помнить, что онъ всю жизнь прожилъ въ той непосредственной, прозрачной и н;жно-чувствующей д;тскости, изъ которой молится, поетъ, плачетъ и пляшетъ русскій народъ; онъ долженъ помнить Евангельскія слова о близости д;тей къ Царству Божьему.

7.
Вотъ, каковъ былъ Пушкинъ. Вотъ, ч;мъ онъ былъ для Россіи и ч;мъ онъ останется нав;ки для русскаго народа.

/с. 41/ Единственный по глубин;, ширин;, сил; и царственной свобод; духа, онъ данъ былъ намъ для того, чтобы создать солнечный центръ нашей исторіи, чтобы сосредоточить въ себ; все богатство русскаго духа и найти для него неумирающія слова. Онъ данъ былъ намъ, какъ залогъ, какъ об;тованіе, какъ благодатное удостов;реніе того, что и на нашъ просторъ, и на нашу страсть можетъ быть найдена и создана совершающая и завершонная форма. Его духъ, какъ великій водоемъ, собралъ въ себя вс; подпочвенныя воды русской исторіи, вс; живыя струи русскаго духа. И къ ц;лебнымъ водамъ этой вдохновенно возмущенной купели будутъ собираться русскіе люди, пока будетъ звучать на земл; русскій языкъ, — чтобы упиться этой гармоніей бытія и исц;литься отъ смуты, отъ застоя и броженія страстей.

Пушкинъ есть начало очевидности и радости въ русской исторіи. Въ немъ русскій духъ впервые осозналъ и постигъ себя, явивъ себя — и своимъ, и чужимъ духовнымъ очамъ; зд;сь онъ впервые утвердилъ свое естество, свой укладъ и свое призваніе; зд;сь онъ нашелъ свой путь къ самоодол;нію и самопросв;тленію. Зд;сь русское древнее язычество (ми;ъ) и русская св;тская культура (поэзія) встр;тились съ благодатнымъ дыханіемъ русскаго Православія (молитва) и научились у него трезвенію и мудрости. Ибо Пушкинъ не почерпнулъ очевидность въ в;р;, но пришелъ къ в;р; черезъ очевидность вдохновеннаго созерцанія. И древнее освятилось; и св;тское умудрилось. И русскій духъ позналъ радость исц;ленности и радость ц;льности. И русскій пророкъ совершилъ свое великое д;ло.

Все бремя нашего существованія, вс; страданія и трудности нашего прошлаго, вс; наши страсти, — все принято Пушкинымъ, умудрено, очищено и прощено въ /с. 42/ глаголахъ законченной солнечной мудрости. Все смутное прояснилось. Вс; страданія осв;тились изнутри св;томъ грядущей поб;ды. Оформились, не умаляясь, наши просторы; и дивными цв;тами зацв;ли горизонты нашего духа. Все нашло себ; легкіе законы неощутимо-легкой м;ры. И самое безуміе явилось намъ въ образ; прозр;нія и в;щающей мудрости. Взоры русской души обратились не къ больнымъ и безплоднымъ запутанностямъ, таящимъ соблазнъ и гибель, а въ глубины солнечныхъ пространствъ. И дивное глубокочувствіе и ясномысліе сочеталось съ поющей и играющей формой...

Съ т;хъ поръ въ Россіи есть спасительная традиція Пушкина: что пребываетъ въ ней, то ко благу Россіи; что не вм;щается въ ней, то соблазнъ и опасность. Ибо Пушкинъ училъ Россію вид;ть Бога и этимъ ви;д;ніемъ утверждать и укр;плять свои сокровенныя, отъ Господа данныя національно-духовныя силы. Изъ его устъ раздался и былъ проп;тъ Богу отъ лица Россіи гимнъ радости сквозь вс; страданія, гимнъ очевидности сквозь вс; пугающіе земные страхи, гимнъ поб;ды надъ хаосомъ. Впервые отъ лица Россіи и къ Россіи была сказана эта чистая и могучая «Осанна», осанна искренняго, русскимъ Православіемъ вскормленнаго міро-пріятія и Бого-благословенія, осанна поэта и пророка, мудреца и ребенка, о которой мечтали Гераклитъ, Шиллеръ и Достоевскій.

А русская исторія была такова, что народъ нашъ им;лъ особую потребность и особое право на это радостное самоутвержденіе въ Бог;. И потому этотъ радостный и чудный п;вецъ, этотъ совершитель нашего духовнаго акта, этотъ основоположникъ русскаго слова и русскаго характера былъ дарованъ намъ для того, чтобы стать солнечнымъ центромъ нашей исторіи.

/с. 43/ Пушкинъ, нашъ шестикрылый серафимъ, отверзшій наши з;ницы и открывшій намъ и горнее, и подводное естество міра, вложившій намъ въ уста жало мудрыя зм;и и зав;щавшій намъ превратить наше трепетное и неуравнов;шенное сердце въ огненный угль, — онъ далъ намъ залогъ и удостов;реніе нашего національнаго величія, онъ далъ намъ осязать блаженство завершонной формы, ея власть, ея зиждущую силу, ея спасительность. Онъ далъ намъ возможность, и основаніе, и право в;рить въ призваніе и въ творческую силу нашей родины, благословлять ее на вс;хъ ея путяхъ и прозр;вать ея св;тлое будущее, — какія бы еще страданія, лишенія или униженія ни выпали на долю русскаго народа.

Ибо им;ть такого поэта и пророка — значитъ им;ть свыше великую милость и великое об;тованіе.

Берлинъ. 1937г. январь-мартъ.

Прим;чанія:
Лейт См. «Дневникъ Писателя» за 1880 годъ.
Мальвина Срв.: «Домовому» (1819), «Еще одной высокой, важной п;сни» (1829), «Евгеній Он;гинъ» глава 8, «Два чувства» (1831) и др.
Алиса «Исторія Русскаго народа, сочиненіе Николая Полевого». 1830.
«Историческія зам;чанія». 1822.
Нэт Тамъ же.
Станислав Козлов «О русской литератур;...»
Лиса «Исторія Русскаго Народа». 1830.
Фотина «О русской литератур;...»
Вещий Протей «О русской литератур;».
Тата В. И. Даль. Воспоминанія о Пушкин;. См. Вересаевъ. Пушкинъ въ жизни III стр. 112.
Гоблин «Историческія зам;чанія». 1822.
Клио Тамъ же.
Наталья Мамченко «Мысли на дорог;». 1833-1834.
Даша «Историческія зам;чанія».
Юганка Тамъ же.
«Отрывки». 1827.
Слепой «О народномъ воспитаніи». 1826.
Аннет Вуа «О предисловіи г-на Лемонте къ переводу басенъ И. А. Крылова». 1825.
Helena Письмо къ Чаадаеву.
«Александръ Радищевъ». 1836.
Флоренсийа Срв. у Пушкина: «Разговоръ съ англичаниномъ». «Я. — Что поразило васъ бол;е всего въ Русскомъ крестьянин;?» «Онъ. — Его опрятность и свобода». Изъ «Мыслей на дорог;». 1833-1834.
22 Письмо А. И. Тургенева къ Вяземскому отъ 28 августа 1818 г.
Лана Письмо Н. М. Карамзина къ И. И. Дмитріеву отъ 19 апр;ля 1820 г.
Девочка Которой Нет «Чаадаеву». 1821.
Aiex Shumilin «Осень». 1830. «Еще одной высокой, важной п;сни». 1829.
«Деревня». 1819.
Dj Dmitry См. его письмо къ Вяземскому. 1823.
Акрополь «Вотъ уже 16 л;тъ, какъ я печатаю». 1828.
профиль удален Письмо къ Ивановскому отъ 27 ноября 1827. См. Вересаевъ II, 107.
Г-Н Гусеницын «Шалости обнаруживающія см;лость и пылкость характера». «Метель».
Alesja «Вел;нью Божію, о муза, будь послушна...»
Liza Дельвигу. 1817.
Bergstrich П. И. Миллеръ. Встр;ча съ Пушкинымъ. См. Вересаевъ. Пушкинъ въ жизни. III, 67.
No.9 Срв. отрывокъ: «Къ стати. Началъ я писать». 1830.
No. Исключеніемъ является «Домикъ въ Коломн;». 1830.

Источникъ: И. А. Ильинъ. Пророческое призваніе Пушкина. Торжественная р;чь, произнесенная въ Риг; 27 января – 9 февраля 1937 г. — По порученію Пушкинскаго комитета издано Русскимъ Академическимъ Обществомъ въ Риг;. — Рига, 1937. — 44 с.

Другие статьи в литературном дневнике:

• 13.02.2024. Вселенская Церковь и русское Православие.
• 11.02.2024. Пророческое призвание Пушкина.
• 04.02.2024. Собор новомучеников и исповедников Церкви Русской