Окно в сад. вечером закрывая книгу
http://www.stihi.ru/2001/12/18-502
на столе между желтых страниц засыпала Джульетта
псевдосмертью ее наполнялась веранды прохлада
дальше книгу закрою, ведь все мы читали об этом…
просто лето кончалось, тайком удирая из сада…
просто сад, наливаясь румянцем и сочностью яблок
и краснея вишневой зарею - неловкий любовник - ,
вспоминал мои пальцы на тонкости книжных закладок,
отмечающих место, где я вдруг захлопнула томик…
просто томик-потрепыш шершавой страничною рванью
снова стерпит судьбу по-шекспировски тихо-тихо…
всем мы знаем, Джульетта умрет и растает в тумане
столько раз, сколько будет прочитана вечная книга
Как правило, стихи начинающего поэта интересны своей непосредственностью, здесь, у Елены Гончаровой собственно непосредственности как раз нет, но в этом не слабая, а сильная сторона ее поэзии, показатель того, что автор живет в ногу со временем, что его стихи - продукт современной эпохи. В молодой поэзии произошел некий интеллектуальный сдвиг, когда в стихах начинающих сразу же прослеживается некая общекультурная норма, уравнивающая их с профессионалами если не по силе стиха, то хотя бы по символичности его: молодое поколение накладывает матрицу культуры на собственные ощущения и возникает некое новое прочтение - очередное умирание Джульетты в душе еще одной девушки.
Именно так представляет себя и свое творчество Елена Гончарова, об этом можно в том числе и по ее стихотворению «Окно в сад. вечером закрывая книгу».
В этой литературе много всего, к чему можно было бы добавить приставку «псевдо», так же как в мире читающей Шекспира героини. У них не смерть, а псевдосмерть, не любовь, а псевдолюбовь - но эти все псевдосмерти и псевдолюбви ни в коей мере нельзя недооценивать или относить их по аналогии к псевдокультуре - таков мир новой, только что зародившейся культуры, возникающей на обломках старых иллюзий.
Мед
http://www.stihi.ru/2002/03/17-534
короткий слой избитой стрижки,
ужимки - призрак старой моды,
и он, как маленький воришка,
крадет ноздрями запах меда
ее волос… и пальцы ранит
щемящий воздух траекторий
любовных драм между кудрями -
уже исплаванное море,
и сутки, месяцы… и сутки...
лицо изъятое из рамки…
какие маленькие грудки,
сосцы - малиновые ранки…
и рот надорванный, махровый -
мед… кофе… запах мятной пасты…
позволит вновь, позволит снова
в себя, как в темный лес, прокрасться,
не выбирать из расписаний,
из комбинаций карт игральных,
и умереть последней дрянью
в его священной духом спальне,
глаза в глаза в него вглядеться,
увидеть все в ночи по-совьи -
от мелких перепонок детских
до дыр, прогрызенных любовью
и мед… и губы с медом толще,
и волосы… и что-то ниже,
такое мягкое на ощупь,
где край судьбы железом выжжен…
Эрос проявляет в стихотворении «Мед» свою результативность как предмет кулинарного вкуса, «мед... кофе... .» , и, одновременно, как предмет вкуса эстетического, но именно эстетический критерий является в конечном итоге определяющим. Однако особенность применения этого критерия не в том, чтобы было красиво, а в том, чтобы замазать эстетическим «медом» пустоты: «дыры, прогрызенные любовью», рамку, из которой вынут портрет, «малиновые ранки» сосцов, выжженный железом «край судьбы». Ноздри, которыми «Маленький воришка крадет ноздрями запах меда» - тоже зияющие пустоты, которые должны быть заполнены для восстановления не выносящей пустот мировой гармонии. (Говорят, Кант не мог читать лекцию, если перед ним сидел какой-нибудь щербатый студент... ) « Губы с медом толще...», а мир становится более цельным. Поэт не отказывается и от попытки свести эстетическое к духовному: появляются всевидящие совьи глаза: умение видеть то, что недоступно человеческому глазу, спальня заявлена как «священная духом». Выжженный железом «край судьбы» в финале стиха вызывает эффект разорванности и незавершенности. Это не только символ страдания, но и символ прекращения эстетичности - «мягкое на ощупь» заканчивается, достигнув своего предела, происходит трансформация мгновения в судьбу.
Лютики
http://www.stihi.ru/2002/02/15-56
я хмелею, мои золотые бесстыжие лютики,
раскрывавшие рты в поцелуе, дарующем нёбо,
под увядший растертый аккорд между кистью и лютнею,
выпивая нектар, заключенный в бутылочку-глобус…
я люблю вас, мгновенья мои, желтогла... желторотые,
за бессонные ночи в полях у мельчающей плоти
заозерных зарниц, зазеркаленных за поворотами
моих взглядов, измученных тем, как вы громко цветёте
мои лютики сонные, я целовала желтки лепестковые,
над обрывом, шептала и эха боялась - валера…
вы простите меня, и влюбленную и бестолковую,
увядайте и сыпьте словами прощанья и веры…
Поэт выбрал неприметный предмет для рефлексии - лютик, цветок, мимо которого пройдешь, и не заметишь, тем не менее, он выбран как весьма антропоморфный цветок, который представляется и глазом и ртом одновременно.
Лютик, без сомнения, цветок хмеления и засыпания. Напиток из лютиков усыпил Джульетту, и здесь, от целования «желтков лепестковых» лирическая героиня захмелела, влюбилась, потеряла голову. Само сочетание «желтогла... желторотые» выводит из неопределенности между художественным и телесным и указывает на снижение модуса рефлексии - от глаз к рту, от век к нёбу, от знака духовного к знаку телесного, от яркости цвета к громкости цветения. И восхитительная грамматическая неправильность в последней строки «увядайте и сыпьте словами прощанья и веры» дает возможность представить увядание веры как результат отрезвления, несомненно сопутствующего увяданию цветка и любви.
Козлова не плачет
http://www.stihi.ru/2003/11/20-425
где крестиком вышит потопленный флот
на мятой странице из школьной тетради,
забор – как хранилище скрытых симпатий,
к о з л о в а н е п л а ч е т п е т р о в у н а з л о.
ату ее, дуру, ребята, ату!
и били всей стаей,
и били куранты,
и белые банты,
к апрелю растаяв,
у всех на глазах превращались в фату…
где сном невесомым проходит межа,
навек разделяя поступок и слово,
по стенам стекают портреты петрова –
к о з л о в а н е п л а ч е т, н о р у к и д р о ж а т.
была бы возможность на память пенять –
он тянется жилой,
он бесится с жиру,
то ветром кружит он,
то сходит в могилу –
никак не оставит в покое меня…
Не детский стих, но стих из детства, когда состояние первой влюбленности еще сопряжено с болью и слезами. Слезы - это та неизбежная реакция, которая сопровождает и детскую боль, и детскую влюбленность. Отказавшись плакать, героиня стиха заявляет о себе, как человеке взрослом, а ведь именно страдание без внешних признаков выражения, умение себя сдерживать - несомненный признак взрослости. Ее окрыляет немного стыдная, но в целом приятная уверенность, что Петров «бьет, потому что любит». Это цитата из деревенского запойного взрослого мира перешла в детский школьный мир усилиями наших учительниц-психологинь, недалеко в своем развитии ушедших от менталитета и рудиментов прошлого уже века. Если не учитывать фактора навязывания этих стереотипов повсеместно, то поди пойми, почему у девочки оттаявший сорванный хулиганами белый бантик ассоциируется с фатой. Скорее всего Петров бьет Козлову, потому что ему просто нравится бить, потому что девочка не умеет ответить.
Особенно много души автором вложено в описание рефлексии героини по поводу ее дворового возлюбленного: вот по стенам стекают его портреты, вот он тянется жилой, вот он ветром кружит, вот сходит в могилу.
Эта псевдолюбовь под воздействием матрицы взрослого мира - сугубо эстетический и вполне добросовестный подход автора к собственному творчеству, осознающему в стихе самое себя.