Предисловие
…часто снились сны, черные сны, от которых хотелось бежать, веяло темным страхом и он окутывал фонарный свет за окном, заставлял кожу вздыматься и вжиматься в подушку в сковавшем бреду. Забыться, лишь для того что бы не знать, не ведать того, что они несли не запутавшись в центре подвешенной паутины – трясины снов и ночной боли, маятника, который когда-нибудь просыпал бы все это на спящую голову. Вода, ледяная, пробуждающая к жизни, к какой то новой жизни за спиной которой смерть, она навещала меня. Ладони в струе, словно пытающиеся остановить ее как время, как песок, становились такими же холодными и безжизненными. Вера - все что могло подарить существование в этой холодной квартире этих страшных предвестников, вода не уносила, ветер дышал ознобом утихая и россыпью бросая с неба этот белый пух. Забыться бы от всего, забыться что есть кто то там, черствый, пытающийся забыть так же, но те прикосновения обжигающие будут жить и она будет жаждать их, желать ли вечной осени, плакать в дождь и я бегу к подъезду, где меня ждет зимнее молчание, воздух звезд. Коктейль минора, удушающего одиночества, спрятаться бы под полотном, трогать языком кровь с губ, открыв глаза пытаясь уснуть, лаская щеки ручьями ноющей болезни. Неделя, дни, сутки: они все приходили ко мне мертвыми, пропуская в очереди тайны кошмаров. А я вдыхал один печальные улицы в ритме пешеходов. Кто то давал понять слабость внутри и я принимал ее как голуби хлеб прохожих. В погоне за мечтами можно было оказаться в плену у иллюзий и продолжать бег, в понимании того, что их никогда не нагнать, куда бы они не покинули нас. Трудно и бессмысленно было так же быть зеркалом окружающим, люди не любили видеть себя и настаивали на другом свете, хотя их жгучие лица всегда были неизменны. Бродяжья кровь ищущая притона всегда дарила лучшее настроение, настроение когда забывал обо всем и летел вместе с весенним ветром туда куда вели переулки ладоней и манили люди навязывая себя в компаньоны, обещая утолить сладкую жажды живущую в сознании. Пустые карманы обвисали больше, чем если бы в них была хотя бы малейшая власть в этом мире. Они и учили жить душой, отвергая материю предлагаемую изо всех сторон грязными руками настоящих капиталистов забывших ценности, забывших души, неверующих что они отражаются в глазах. И так мимо безразличия пихавшихся в толпе, алчности услаждающих, скупости чувств других, можно было пробираться к счастью на дне, но на самом деле в центре. Каждый когда либо пытался нарисовать, ощутить и насладиться приятным ароматом достигнутого его, но мало кто познал его в своей пустоши. Небо кусками было землей в лужах и я вспоминая обрывки снов, вдыхая новыми прелестями, будто очистившийся шел медленными шагами без соли на сердце к этому счастью после утомительной жизни - поисков…
Глава 1
Вдыхать сырой и тяжелый воздух мяты под Венерой было трудно и через раз совсем не хотелось. Хотелось замереть и не считая секунды просто ждать, когда голову вскружит легкое чувство опьянения и будто специально поддавшись захлестнуть жадными легкими аромат этих чувств между. Комната разговоров дышала и была пропитана на сквозь от плинтусов, до немного желтевшей в потоке лет эмали на потолке, дымом и пеплом, откровениями друзей и собственными переживаниями. Здесь можно было укрыться от нежелательных людей, чужих страхов, единственное от чего она не могла уберечь – от себя самого! Память напоминала сколько впитали эти стены и будучи зажатым в них, как в узких рамках, я осознавал, сколько еще мне придется понять и сколько раз поменять себя, дабы взгляды в мою сторону были без присутствующего презрения и легкой насмешки. Дым заполнял пространство до потолка, как сливки на поверхности молока, неся в себе привкус того, что было ниже. Что помогало мне жить здесь: потертые обложки книг сложенных стопками на полу, вынесенных из книжных шкафов других комнат и дарующих так много мыслей других, что порой было трудно впитывать их, или умятая койка, на которой обычно приходили различные домыслы сознания – картины невзлюбленные никем, но так знакомы всем, что каждый находил место в комнате, будучи в ней. Я выдыхал весь сумбур накопившийся во мне, выдыхал острые слова высказанные в адреса тех, чье лицо всегда страшило произнести их, передать изустно, значило принести неуверенность переживаний и боль. Дарящий боль всегда думал, что боль сладка и в ней есть искупление, но дети без отцов врядли знали это, каждый пытался стать человеком без наставника. Был сезон, в котором обычно утихают страсти, замерзает тепло и не стоило ничего от него ожидать, кроме своих побуждений развеяться на холоде. Звонок, на который внезапно реагировали все мышцы спохватившись, заставил открыть глаза, все было за белой пеленой, тело морозило, а кого то несло в этот морозный образ. Опираясь на непослушные ноги, под которыми половицы хрустели я передвигался к двери, нас разделяли перегородки бетонных блоков. В глазок слепил свет парадной, такой, к которому глаза привыкают не сразу, а он режет медленно напрягая сознание. Минута молчания – это так много, шестьдесят ударов маленькой стрелки и засов замка щелкнул в обратную сторону открывшись. Передо мной стоял человек обуглившийся в не дарующимся тепле солнце, он горел внутри, горел манящей жизнью, горел радостью встречи. Я почувствовал легкое жжение в груди, пахло далекими реками, куда я стремился и от него веяло ими. Прижимал сырые волосы от влаги в братских объятьях и думал о стонущей простуде, вырывающейся наружу. Жизнь сводит на линиях жмущих с особой любовью руки, видит глазами людей их же самих и дарует шанс быть на какое то время плечам, уверенным в поддержке вместе. Психологию не "названых" братьев врядли кто когда нибудь перенесет в свою книгу, но повествования будут вечно вторить чувствующим сердцам. Мы прожигали время у порога укоризненно смотря друг на друга, пытаясь вымолвить слово, как бывает трудно проститься, но иногда бывает трудней встретиться достойно и не важно как, мы все понимали. Обещали вернуться, обещали быть вместе, что притягивало живших когда то под одним шатром, с одними мечтами на двоих, быть может нам не дано знать и мы продлевали молчание в которое внимали часами. Комната теперь наполнялась запахом сырости, предчувствием неизвестного, которое в легком стеснении автора оставалось в ней, стены тоже слушали:
- …я выпускал густой дым и он растворялся в небольшом расстоянии от меня, что то уносило прошлое возвращая с еще большей силой назад. Где то внутри я чувствовал настоящую радость, ведь теперь мало что можно назвать «радостью»! – мой собеседник улыбнулся холодной улыбкой, - как вы тут? – бросил он сбросив пепел, специально промазав над расставленной ладонью. Игры «на пределе» были его способом жить и в самоутверждении он искал особое наслаждение. Это был именно тот человек, который всегда находил смысл жизни в бессмысленном, тот кто дарил уверенность в недостижимом, скрывая под своей коркой слабости, которые никто не знал, даже близкие к нему люди.
- Пытаемся жить – выдавил первое что считал нужным сказать, - а вообще просто отпускаем молодость!
Черты моего лица погрубели и я улыбнулся чувству охватившему меня в тот момент – я гнался за солидностью, хотел уважения и думая что меняюсь, менял лучшее приобретая набор переосмыслений и других взглядов, оставляя все те же далеко не позитивные стороны своего внутреннего эго.
- Скажи мне, что это? Мы сидим и по прежнему дышим тем же дымом на пару, вот только в том как мы это делаем хотим показать насколько мы поменялись, в то же время не хотя стать чужими? – меня действительно волновал этот вопрос, да и мысль о понимании этого могла показать ключи к пониманию много в нас самих.
- Это знаешь как ничто в мире не делается зря, так и время никуда не уходит, оно просто откладывается прослойками в нас, хочешь их увидеть, загляни мне в глаза и быть может тебе откроется даже не тот Я, который сидит перед тобой, где то в центре глазного яблока пыль – помутнения, как круги в стволе дерева. И наши иные привычки, которым мы аппелируем лишь защитная оболочка – промежуточный период до тех пор, пока мы снова не научимся понимать друг друга с полу слова… Однажды мы смогли научиться, а для многих это как научиться летать и они в одиночестве мечтали создать такие конструкции с которыми они бы смогли пройтись по небу, но не было никогда еще такого безумца!
Это мысль о безумцах зацепила во мне что то, этот мир вокруг сам по себе безумен и воздержаться в нем быть идентичным ему же, значить искать гармонию, не придумывая своих правил. Я смял пачку в руке, другой потянувшись в карман, что бы открыть для себя, были ли у меня деньги на пачку долгих леденцов к бергамотовому чаю. Мы начали нашу встречу с чувственного, закончив глубоким размышлением окружающих нас рамок. Надо было хотя бы открыть форточку и выветрить эти разговоры вместе с накопившимся дымом, который медленно витал вставая столпом. Скулили суставы и поэтому было сложно встать и проделать это вроде бы простое решение, но в след обитателю того или иного места, место принимало чаще всего в своей напыщенной атмосфере внутренний голос его и само перенимало черты, побуждая хозяина на новые проявления слабоволия. Человек всегда создает вокруг себя все под стать себе же, но настает время когда мы ломаем привычки, устои и установки, правила, сжимаем кулаки и становимся решительными, казалось бы в нас не было этой решительности, но многие мудрые говорили об этом, сколько же мы таим в себе не зная сами? Стало даже как то страшно и еще больше пасмурно в комнате, я подскочил и будто вырываясь из лап глубины открыв форточку сильно вдохнул мокрый воздух. Голову снова вскружило, это как баловаться спичками и дышать серой, потом отплевываясь странным вкусом этих обмокших и размякших кусочков дерева.
- Что то я тебя притомил в плену квартирки, - обратился я состряпав провинциальную ухмылку – давай прогуляемся, развеемся, возьмем чего нибудь к чаю, пока будет греться, потом беседа станет теплее!
Он с особой податливостью кивнул головой:
- Конечно! Да и давно я не прохаживался по этим узким улочкам, грязь на которых стала как будто роднее, а кроны деревьев свисают прямо над макушкой головы и хочется потянуться за веткой руками, это целая романтика, большой ком воспоминаний! – и он слизав сухость с губ впитал всю эту прекрасную, отдельную комнату для человека, в которую он часто заглядывает за чем то драгоценным или кидая что то на пол вовсе не хочет смотреть на то, что оставил – комнату воспоминаний, на одном уровне с комнатой грез. В нерешительности он покачался на стуле, потом захватив рукой спички со стола двинулся в прихожую импровизируя тонкую походку, образ этакого человека на струнках. Прихожая была темным местом всей квартиры, этажа и может даже дома, до нее не дотягивался свет небес из окон, а лампочка перегорела уже давно и болталась высоко, практически под самым потолком на голом проводе. Там не нужны были люстры, где обстановкой не хотели показать какое то внешнее богатство собственного уюта. Потом на ощупь, по стенам, ища ногами в полной темноте ступеньки хлопнув за собой дверной скважиной, пробираться к свету мрачного на сегодня неба. Путь знакомый, по привычке сложившейся за год моего проживания без кого то либо рядом я закурил у подъезда, отпустив первый втянувшийся дым в глубину моих легких куда выше, чем он мог взлететь. Местность в округе дома была вся изъедена сыростью, климат душил людей, сердца болели от расширения сосудов, постоянный насморк, теплые накидки, плащи – это стандартный набор, который от своей специфики можно было продолжать еще долгим списком, дабы удивить кого то на контрасте. С домов слетала отделка, а кто то сверху плевал на это и оставлял все как есть. У фундамента старых домов, построенных еще в тридцатых, кирпичная кладка была покрыта зеленым мхом, теряющим цвет от копоти машин, а пруды неподалеку от точки на карте где я жил все так же плакали склонившимися ивами. Мало кто бы мог вообразить, здесь жизнь была накипью, коростой на этих просторах, где люди сменяли друг друга поколениями не стремясь жить, они выживали и эти распластанные краски печали впитались во все, от прогнивших скамеек, до ржавых качелей и каруселей завалившихся на бок. Мы все стояли, нас продували стонущие ветром арки, а мы смотрели в окна подвалов из которых исходил уже приевшийся запах…
- Придется пройтись по лабиринтам дворов, «спален» и узких проходов, чуть покружить и мы выйдем к близ лежащей лавке с продовольствием! – решительно я разбил на общие детали план нашей вылазки.
- Сейчас как не крути, не мое время выбирать маршруты, а тем более спорить, - с удушливой откровенностью заявил он – я в гостях! – так звучно, громко и с захлестывающими эмоциями, которые перебивали море тех впечатлений, которые можно было ловить каждое мгновение, находясь там, где когда ты строил свой первый мир, откровенно желая что бы он расширился, стал еще больше и с самого детства я знал лишь крыльцо парадной, чуть позднее мои познания расширились увядшим еще тогда двором и только годам к шести я научился выходить сквозь паутины лабиринтов на большую мостовую, где от изумление открывал рот и не смел моргать глазами. И снова глубокая память посещала меня, теперь во взгляде часто сквозило уныние и сквозь него я видел: перепрыгивая через ступеньки, босые ноги неслись куда то как летний ветерок, вставши за углом, перешептываясь, кратко выкладывали все увиденное до этого и готовились опять взглянуть хотя бы через заборные щели на эту удивительную картину шоссе и несущихся куда то, где ничего еще не было известно автомобилей, до сих пор я чувствую ту тягу к неизвестному, не познанному, загадочному, она остается у каждого с младых ногтей. Подсматривать тоже одна из самых больших страстей, которую мы проносим через всю жизнь норовя заглянуть в чью то судьбу, или узнать затемненные подробности, которые будто специально вуалируют от нас – люди какими бы они не были публичными, не любят пускать кого то близко к себе, раскрываться, выдавая толпам лишь свои амплуа – меньше теней. Одной из моих самых больших пристрастий была прогулка. Я всячески избегал транспорта, только большие дистанции могли с подвигнуть сесть в душные маршрутные такси или уйти в туннели, даже когда я был в спешке, я все равно предпочитал пройтись по застывшим аллеям. Но сейчас можно было впитать всю прелесть этого незаурядного процесса: тучи не гневались, хотя хмуро нависали над крышами и раскрытыми зонтиками людей, которые не хотели что бы тротуары размочил ливень, хотя сами провоцировали его на это.
- Погода, как напоминание о том лете! Сколько раз сошел на нет календарь с той поры… - Оглядывая окрестность тихо, будто бурча восхищался он. Мы пробирались через уголок маленькой «Италии» на этом островке детства проведенного вместе, в тесных узах. Под кожей чувствовалось какое то возбуждение – истории повторяются! Но это пройденный этап и не было чувства схожему боязни, лишь восхищение.
- Много же изменилось! – растеряно оглядываясь, пытаясь найти себя в новых фрагментах, еще не знакомых глазу, говорил он.
Вся наша беседа была о том, чего не вернуть, как бы нам не хотелось, руки этого района вели по своим углублениям и совсем видным линиям-улицам, как когда то, десять лет назад. От куда то из сторон веяло морским вкусом, разносящимся по открытым окнам и гнилым подвальчикам, где те корабли, что отправляются в детство, я поник в себе прикрыв веки, смотря в распахнутое небо.
***
Узкие, как будто пропитанные влажностью улочки неслись казалось куда то вниз и это увиливание было трудно настичь ногами. Не мы выбирали эти пути, нас выбирали. Из окон: шум помех телевизора, орущие, нарушающие покой стариков радио, возгласы детей и просто молчание – старческое, одинокое, депрессивное, каждое окно хранило свой огонек жизни, какой? Трудный вопрос для человека не испробовавшего всю едкость мрачных обителей и напротив пушистую атмосферу других. Это всего лишь взгляд со стороны, каким бы он мизерным не казался, но обрисовывающий питающим к этому сознанием.
Музыка ретро баров давно минувшей старины, напевы джаза и все! В этом терялся этот закуток, будто отбросивший новизну, навсегда. Там где голоса заглушают тысячи инородных звуков, сигналов, где не сосредоточившись можно растеряться в мелочах. Торговля – на выбор, можно все купить: радость, набор печали и неопределенность выбора – главное, что хотеть. Тут же в переулке паб, живая музыка, сюда я бегу по пятницам забивать фибры души прекрасным, самобытным искусством, для чьего то восприятия искусственным на вкус. Мы проходили под сводами застывшими в камне к красочной витрине, магазин, наверное единственный во всей округе где было действительно приятно приобретать что то, даже если это был выпуск дневной газеты или пачка леденцов. Где те старые универмаги, в которых казалось не было никакой универсальности, все было в дефиците или малыми порциями, из-за скупки людьми на месяц вперед нужной - не нужной провизии, теперь же магазины «пустовали» попросту, пытаясь любыми обводными способами заманить клиентуру.
Выдыхая, тепло из груди превращалось в пар, немой пар, но говорящий иногда сам за себя. Мы прошли по мраморному полу магазина, звук смягченных ударов и… улыбающаяся продавщица, думающая околдовать нас своим обаянием. Вполне бытовая обстановка, но почему то отложившаяся в памяти этими впечатлениями, которые могли бы быть знакомы вам. А потом, когда за нашими спинами любезно закрылись автоматические двери, мы стояли визави с прекрасным вечером:
- Долгий, добрый вечер! Поспешим, в любой момент гроза может порезать небо и польется дождь… - и мы как те дети, снова бежали на вздымающиеся переулки, наперегонки, кто перевей!
***
- Быть любителем – это низко! Быть гурманом, высасывая по жилам того или иного все соки, истинно наслаждаясь, но я не из тех, кто, пригубив совсем немного, будут гласить о себе, как о «гурмане» - питателя утонченного вкуса – размышлял я, держа, как истинный аристократ двумя пальцами ушко кофейной чашки о подливании пятизвездочного коньяка в молотый кофе. Кофе мешать с первосортным коньяком мне казалось преступлением против внутренней нравственности определенных вещей. Мода задавала безумные вещи!
Утро скалилось, а я только закончил читать некого господина Брауна, с его беллетристикой. Никогда не думал, что книга может так ломать стереотипы и мировоззрение, но пустого ажиотажа вокруг его произведения действительно не было, все было искусно обернуто в смысл, искал ли я тот, что прятал автор? Нет, я нашел смысл в себе, под коркой слоем впечатлений и переживаний, оставив лишь животный инстинкт и немного помрачающих людских переживаний. Ветер сильный за окном тревожил пыль, а я сидел… Еще один мертвец в сердце, живой мертвец! И я бы мог не бояться смерти, если бы она не приходила в своей грязной сутане к людям вокруг меня. Они устраивали панихиды и плакали от боязни, кидая горсти сырой, пахнущей недрами души, изъеденной повседневными страхами перед главным страхом, пред которым сама жизнь вставала на колени, земли - пухом, а мы отдавали дань. Лица на фотографиях словно высыхали обернутые черной лентой и матовая бумага желтела с обратной стороны – это как последний выдох перед новой жизнью, к которой теряя смыслы этой мы стремимся. Что они слышали в этот момент и что уносили с собой останется за скорбью опустевшего мира, за глазами, которые закрывшись дали знать о горькой утрате, о неминуемом для каждого из нас! …долгое молчание, уходили в себя и кто бы мог подумать, что он был среди нас, но не отдавался молитвам и причитаниям, протягивал руку помощи и обещал, что мы окрепнем в этой суровости, научимся быть сильней, научимся сострадать сердцем минуя болезненные срывы своих слабостей, которые мы порой передавали травя других собой. А я как бы завязывал черной марлей глаза в знак сочувствия и прятал их, не давая увидеть что скрывалось под ними. Знал, что настанет то время, когда придется либо рискнуть жизнью, либо развеяться прахом, в прихоть тем кто ждал, наблюдая за моей «дешевой» во всех планах жизнью: мы были гордыми, что бы признавать свое нищенское проживание вознесшихся на этажах перестроек. Не актуально, жалко, омерзительно и словно перчинка острой болью попадала при мыслях об этом.
В ее электронном голосе я слышал отголоски не той печали о которой они молвили, а наоборот, о каком то насыщенном, терзающим тебя впечатлением, букой она будто что то скрывала, утаивала, но никто не мог поймать за кончик мою душу и все эти откладывающиеся эмоции были мимо нее, долгий ящик полнел, но не был востребован. Моя жизнь до этого дня просто жаждала разбавить этот чрезмерный раствор одиночества, всего того, что накипело, всю злобу, которую не отпустишь как птицу в небо с руки. Вещие сны, предположения, догадки – это как большая мозаика, полный и развернутый ковер которой мне никогда не увидеть, это как быть на пути к солнцу и с каждым новым шагом слепнуть. Река забвения заберет все наши знания, помните?
***
Выкраивали с осенней хандрой по орнаменту разводов под глазами набившиеся оскомины, время, когда мы не могли быть опорой, поддержкой друг другу, когда мы боялись что остались одни, а остальные ушли вперед и нам никогда, как бы мы не тянулись, не достать до них, глотая пыль, вороша грунт.
- Братик, - тяжело сопя, сдерживаясь от ручьев в руслах щек, шептал он, а мне казалось будто он глотал свои гланды, этот надрыв – высокая нота, сбавленная баритоном и нет слов на самом деле, есть только чувства - просто закрой глаза и знай – продолжал он, - что тем не надо слов, кто чувствует, живет в этой тонкой гармонии: земля, небо, вода и свет над нами. И эти механизмы дышат не переставая удивлять нас, а мы много говорим, упуская шанс созидать и быть частицей песка на тех пляжах. Научимся ли мы молчать? Попробуй прекратить самый долгий разговор в твоей жизни и ты будешь чувствовать что мертва. Мы сами себя загнали, одиночество - фабула тех переживаний и тех мыслей. Долгими вечерами я пытался удушить их, но не смог, проиграл себе, оказался сильней и в тоже время слабым и немощным. Сжимая вески, и стены тянулись все дальше к свету, и мгновение я не помню, я потерял ту нить, я взлетел, я смог взглядом сказать тебе все, хотя тебя не было рядом. Мы станем птицами, мы станем этим миром, нужно только время. В нас будут говорить языки пламени, мы будем смотреть друг на друга через зеркальные поверхности вод, дышать небо и слушать одинокое соло ветра, мы одиноки…
Он затянул будто последнюю петлю – приговор и склонил голову укрыв лицо прядями волос, казалось что он выложил все накипевшее, а вместе с тем отдал всю энергию, глаза потухли.
- Знаешь я перестал чувствовать одиночество с тех самых пор, как рассказал о нем матери, это было совершенно невероятное чувство и я проснулся, а вокруг столько лиц – заметил я скептически пытаясь хоть как то разбудить собеседника, – и пусть среди нас много тех кто никогда не знал что такое поднимать голову вверх, устремляться и тянуться к небу, может это и помогло человеку приобрести прямую осанку, но за еще одну интересную и неоспоримую теорию явно смахивает! – я сквозил улыбкой, ощущение вроде того, когда входишь в раш, этакая смесь с ребячеством, помню я поймав волну начинал остроумничать, но все это такие глупости.
- Смотря всю жизнь на сбитые дороги, чувствуя усталость стоп невольно будешь чувствовать себя ущемленным и одиноким, тогда и не останется ничего кроме мыслей о себе родном, жалость – это та капля кислого, когда мы объелись безмерных сладостей – я проговорил мысль, которая днями хранилась и если бы могла запылиться, то давно запылилась в моей голове. Меня наконец то услышали с моими мыслями! Теперь не важно, что он будет думать об этом, но сейчас это показалось ему не лишенным здравого смысла позицией.
***
Двенадцать часов всегда незаметно наступали слезившимися глазами и легкой усталостью, хотя я любил вот так по - долгу изливать все боли ран и шрамов. Спросите о ощущениях? Это как берешь цыганское шило, разрываешь подживавшую плоть и начинаешь дырявить ее пронизывая грязными нитями быстро впитывавших, словно вата, сочившуюся кровь. Омерзительно! Но это был мой единственный способ, единственный выход от крадущегося сзади страха, иногда доходившего своими острыми ноготками до лопаток, а ты обливался потом. Я сливал накипь и она уходила с душевной простотой, как хлор в кране, кто то же предпочитал принимать антистресовые таблетки стабилизаторы, но в первом и во втором случае мы все равно говорим об одном и том же, так что я вас не задевал. Хотя какого черта, я давно вам хотел сказать: без вас бы я умер в панике, если бы вы не хлестали по щекам и не оставляли тех глубоких кровавых царапин, закаляя боль во мне большим, похожим на свисающий сталактит недоверием к вашей искренности со мной. Теперь я могу быть спокоен и помните с каждой такой моей выходкой ледяной ручей во мне становится все горячее и скоро превратится в горячий ключ.
- Можешь не соглашаться со мной, но тебе не хватало оптимизма однозначно! – произнес я победно, не зная тогда, что победы над друзьями хуже всякого поражения. Он улыбнулся и в этой улыбке, которую глаза считывали как вопрос, предлагал что то загадочное, что то за моим миром и вне понимания его, то чего мы хотим докоснуться хоть раз в жизни оставив воспоминание, пламенный миг. У меня словно эврика горела на лице, а откуда то из солнечного сплетения медленно переплетаясь и разрастаясь по мне расходились холод и странное изнеможение: я хочу знать это сейчас или никогда не зарекайся даже.
(Незаконченно)