ВОСЬМАЯ ЭЛЕГИЯ
Рудольфу Касснеру посвящается
Всем зрением внимают существа
Открытому. И только наши очи
наоборот, расставлены вокруг
ловушками, перекрывая выход.
Что там вовне, мы знаем лишь по лику
зверей: детей мы понуждаем
взгляд отводить и видеть наизнанку,
не то открытое, что нам являет зверь
своим лицом, в котором смерти нет.
Смерть зрим лишь мы; свободный зверь
ее оставил позади и видит
лишь бога пред собой и, уходя,
уходит в вечность, как сухой колодец.
Мы никогда, ни дня перед собой
простора чистого не видим, где цветы
раскрыты бесконечно. Мир есть
всегда, он никогда Нигде, он чист
и волен, им дышать легко, и
он бел безмерно и лишен страстей.
Дитя в нём затеряется во сне –
его разбудят. То же перед смертью:
да, смерть вблизи невидима как смерть,
весь взор вовне, открытый, как у зверя.
Влюбленные, когда бы им любимый
не застил взор, могли бы видеть так же,
как будто по ошибке, изумляясь,
что брезжит там? Но снова взор отводят,
и видят мир, который могут видеть.
Всегда лицом к творенью, видим мы
лишь только отражение свободы,
его мы искажаем. Или зверь
глядит сквозь нас безмолвно и спокойно.
И вот судьба: быть рядом и вдали,
вдали и рядом, и никак иначе.
Будь разум наш живому зверю дан,
навстречу нам идущему, и все же
в другую сторону, – тогда и он бы нас
с собой увлёк. Но бытие его
безмерно, непонятно, он в себя
не устремляет чистый взор, и там,
где ищем мы грядущее, всё видит
и исцеляет сам себя во всём.
И все же тёплый бодрствующий зверь
отягощён заботою немалой.
Ведь и ему довлеет то, что нас
порою поражает: эта память,
как будто все, чего мы ожидаем,
всё было в прошлом ближе и нежнее
безмерно. Далью стало здесь,
что было там дыханьем. После первой
вторая так смутна его отчизна.
О легкое блаженство мелкой твари,
она навечно пребывает в чреве;
о счастье мошки, что всегда внутри,
и в брачной неге, ибо все есть чрево.
Взгляни на зыбкую надёжность птицы,
что вроде всё о зарожденье знает,
как будто бы у неё душа этруска,
умершего, и все над ним пространство
лишь спящая фигура как надгробье.
Как изумлён, кто вынужден лететь
и покидает чрево! Пред самим собой
в испуге режет воздух, так бежит
по чашке трещина. Так след летучей мыши
в фарфоре вечера зиянье оставляет.
Мы: соглядатаи всего и вся, всегда
вовне обращены, но где исход!
Все, что мы строим, все идет на нет,
и строим снова, сами распадаясь.
Так кто нас вывернул настолько, что мы
как ни стараемся, на тех похожи, кто
вот-вот исчезнет? На холме,
в последний раз он видит всю долину,
оглядывается, застывает, медлит –,
так наша жизнь – сплошное расставанье.