Когда встречаются глаза – встречаются души. И понимают друг друга. Понимают не только родство, но столь же определенно – обоюдную непримиримость. Понять врага – это так же важно, как найти друга. Понять – значит простить? Ни в коем случае! Понять – значит только найти аргументы: для мира или для войны. Знаете, как таежники советуют вести себя человеку, неожиданно встретившемуся с медведем в лесу? Не смотрите в его глаза в упор – это вызов! Есть и другой "рецепт" поведения – смотрите глаза в глаза! Кто-то должен освободить дорогу. И тот и другой рецепты – правильны. Первый означает – "Повинуюсь, ты хозяин". И "хозяин", возможно, не тронет…. Второй рецепт – вызов: "Я тебя не боюсь!" И соперник может не рискнуть вступить в бой…
Глаза покорности. Глаза любви. Глаза ненависти. Глаза силы…
Илья Глазунов. Только за то, что в огромных и великолепных по композиции и живописному исполнению тысячефигурных полотнах Глазунов сказал о своем понимании России – он антипатичен мне. Интеллектуал, разделяющий отечество на русских и не-русских, мне более неприятен, чем мужичок из глубоко спрятанной в России деревни Долино, у которого я снимал комнату в избе и который, распив со мною бутылку водки, поведал, что евреи продали Россию, и он – лично – евреев презирает и ненавидит. Я не пытался переубеждать, но сказал ему, что я еврей. Мой собеседник был поражен, по-пьяному искренно. Он сказал, что еврея видит впервые (не сомневаюсь в искренности, поскольку один лишь взгляд на мою физиономию никогда не оставлял никаких сомнений ни у инспекторов отделов кадров, ни у уличных патриотов…). Почему же ненавидишь? Поветрие неприязни к инородцам – евреям, армянам или грузинам – передается из поколения в поколение. Это действительно трудно понять. Но Глазунов – не просто образованный человек, он именно интеллектуал! Я читал его статьи. Это мыслящая личность. Он думает о будущем России, он заботится о нем, не только на словах, но и деньгами, безвозмездно. Но он антипатичен мне за призыв к ксенофобии, даже к крови. Этот призыв у него откровенен и неприкрыт. Как бы я ни относился к этому призыву, казалось бы, должен восхититься откровенностью, которую считаю предпосылкой искусства... Ведь Илья Глазунов, умудренный, понимал и понимает, что оттолкнет таким воззванием многих, кто ценит его искусство. Я должен, казалось бы, поклониться его откровенности. Но нет, не поклонюсь!
Насколько я знаю, жизненная история живописца Глазунова была вполне безмятежной при советской власти. Великолепные салонные портреты (продолжающие традицию Валентина Серова) сделали Илью Глазунова модным художником среди дипломатов, аккредитованных в Москве, и их жен, а позднее в той же среде и в Европе. Ни в коем случае не осуждаю происхождение этой популярности: портреты Глазунова действительно добротное искусство. Я хочу сказать о другом: в советское время Глазунов не восставал против советской власти, она его вполне устраивала. У Глазунова есть великолепная серия портретов солдат и вождей Кубинской социалистической революции. Но когда поносить коммунизм стало модным, появились эти самые тысячефигурные картины Глазунова об истории России с негодяями-большевиками, крючконосыми демонами России…
Бывшие секретари обкомов коммунистической партии теперь стоят со свечками перед алтарями, и подпевая церковному хору, скорбят о расстреле царской семьи в Екатеринбурге. Те самые, кто расстреливал священников и изгонял из компартии всех заподозренных только в том, что крестил своих детей. Я понимаю молчание ягнят в логове волков, но не могу оправдать звериный клич к возмездию, когда опасного врага уже нет. Я еврей и убежденный противник коммунистической идеи как руководства к социальному действию. Но никогда не позволю себе глумиться над историей народа. Ведь поддержка коммунистической доктрины – это был трагический выбор моего – русского – народа. Я, еврей, считаю, что вправе говорить как русский патриот: моя культура – это русская культура, интеллектуально я осознаю себя как русский. При всем моем безоговорочном космополитизме.
Мое отношение к Глазунову как к личности в этом ее аспекте – остро отрицательно. И я смотрю, смотрю в упор в глаза живописца Глазунова!
Декларация любви
Всем мною любимым -
Евреям и не-евреям.
Уже не при жизни, но я вернусь
В Иерусалим – вместе с Мессией.
Я сброшу – к ногам Его – тяжкий груз
Сыновней моей любви к России.
Я просить буду немногого.
Я, еврей, Россией гонимый сроду, –
Я – буду просить у ног Его
Прощения русскому – моему! – народу.
Но картины Глазунова – настоящее искусство. Глазунов – большой художник: он умеет передать свое ощущение смысла, он захватывает меня – даже когда его эмоции и мои полностью антагонистичны.
Глаза! Я слышал от моих друзей-художников много скептичных слов о тривиальном – с их точки зрения – приеме, с помощью которого Глазунов захватывает зрителя. "Сделай большие глаза в портрете, и они притянут зрителя. В этом секрет "магии" Глазунова". Действительно, огромные глаза, диспропорционально огромные. В мотивах ли из Достоевского, в мотивах ли русских легенд, в портретах ли женщин… Может быть, Глазунов, и вправду эксплуатирует "зеркала души"– не знаю и НЕ ХОЧУ знать. Я люблю смотреть в глаза тех, кого изобразил Глазунов. Ведь на самом деле, когда встречаются глаза – встречаются души. А в душах нет идеологии, в них чувство только: скорбь или любовь, восторг или тоска, удивление или ярость... Зритель не знает причину этих чувств у героя, но воплощения чувств – в глазах.
Никогда не забуду картину Ильи Глазунова "Кавалер ордена Славы" (может быть, и с другим названием). Видел ее в конце восьмидесятых годов на грандиозной выставке Глазунова в Манеже. Огромное полотно. Сюжет таков. Пожилой мужик. Не старый, не немощный – пожилой, поживший. В телогрейке, в ушанке. Бедный, но не опустившийся. Комната, скорее сарай. Струганный стол. Початая поллитровка. Тарелка с закуской. В руке стакан с водкой. Он хочет выпить с тобой. И смотрят на тебя веселые наивные доверчивые глаза Врубелевского Пана с орденом Славы на ватной телогрейке. Я долго стоял у этой картины, я возвращался к ней. Может быть, воздействие этой картины на меня особенно сильно потому, что я пережил войну ребенком, и в моей памяти навсегда – детское преклонение перед теми, кто воевал в Великую Отечественную. В детстве мне рассказали родители, сейчас я понимаю и сам: эти люди спасли мне жизнь. Может быть, поэтому, но меня до слез трогают эти доверчивые синие глаза над убогим столом. И чуть повыше ордена Славы.
Вот еще интермедия. Я только что описал картину, которую держу в памяти вот уже лет двадцать. Совсем недавно я нашел в Интернете картину Ильи Глазунова «За ваше здоровье!», датированную 1977 годом. Сюжет тот же: старик с орденом Славы на пиджачке, чистенькая старая рубашка, застегнутая до верхней пуговицы, маленький столик, на чистой салфетке краюшка хлеба и огурец. Полстакана водки в руке. Старый солдат смотрит почти застенчиво, но сохраняя достоинство. Это где-то в деревенском клубе: фон – стена, обклеенная разными советскими плакатами. Ничего критического по отношению к советской власти в этих плакатах я не усмотрел. Смысл, вероятно, таков: вот этому старому солдату, защитившему нас и сделавшим возможным те ликующие плакаты о счастливой жизни, ему, старику осталась только бедность… Это тоже великолепная картина, но та, которая из моей памяти – для меня, по крайней мере – неизмеримо сильнее. Может быть, это римейк? Впрочем, была ли та картина, которую я ношу в памяти? Может, я просто примыслил ее? Может быть, это просто аберрации памяти?..
Не хочу знать убеждений Глазунова! Помните, мы обсуждали понимание мира у Николая Ге: художник знает иначе и знает глубже, чем человек, в котором живет художник. Мне кажется, что убеждения Глазунова расходятся с его видением художника. Мне интересна живопись Ильи Глазунова.
Мне интересен Достоевский, хотя он антипатичен мне как личность. Его анатомирование человеческой гнусности – ИСКЛЮЧИТЕЛЬНО ПРАВДА. Психологические мерзости легко узнаются, поскольку живут в каждом. Достоевский сумел их выразить. Низкие помыслы бродят в каждом и всегда. Дело только в том, сколь мощный барьер между нашими помыслами и нашими действиями. Барьер совести разной высоты у разных людей. Люди Достоевского мучаются своей гнусью внутри, но выпускают ее и в мир. И г-н Достоевский находит оправдания мерзавцу, который претерпел ТА-А-АКИЕ муки в душе, что это искупает его гнусности в жизни, он, дескать, УЖЕ получил наказание за свое преступление. Вот это оправдание осуществленной мерзости, мерзости, выпущенной в жизнь – и есть причина моего неприятия философии Достоевского. Я не люблю читать Достоевского. И детективы Чейза, который, почти как Достоевский, анатомируя психологию убийцы, заставляет читателя сначала сопереживать, а потом даже сочувствовать ему.
Происхождение слова "преступление" от "преступить закон". Для меня, пожалуй, иначе: это – преступить барьер морали, который ты сам себе поставил. В этом смысле, высший суд – действительно суд над самим собою. И мы знаем приговор: это стыд и раскаяние. Кто-то называет это Божьим судом, кто-то судом совести.
Это мое понимание барьера совести. У Достоевского барьер совести не был постоянным. ГЕНИАЛЬНЫЙ Достоевский в моменты повышения своего морального барьера осознавал гнусность того, что происходит (не в сознании уже, а в жизни!), когда барьер между сознанием и действием – преодолен. Раскаяние у него случалось, и оно было его проклятьем. Так я понимаю Достоевского – мне кажется, это совпадает с пониманием Леонида Цыпкина ("Лето в Бадене"). Гении – часто – люди с неустойчивой психикой, именно они могут заглянуть за барьеры между Добром и Злом, между осуществленными действиями и вероятностными смыслами собственной психики. Гении часто аморальны в общечеловеческом понимании (Байрон, Шелли, Лермонтов, Пушкин, Г.Миллер, Дали ...). У человека, не обремененного гениальностью, все яснее:
Осознаю мотивы
В себе – и Добра и Зла.
Насколько достанет силы –
Настолько хватит Добра.
Мне ближе (смешно сказать, мне, старому человеку) – Александр Грин (его личность и его герои), или идеалисты из романов Олдингтона, Ремарка, Хемингуэя и Фитцджеральда, или Нехлюдов, или Болконский, или Безухов у Толстого, или Базаров и Инсаров – у Тургенева… (а ведь не так много "ИЛИ" !!). Но не Дон Кихот – мне он неприятен, мне почти брезгливо от него, как и от князя Мышкина. Не потому, что я не верю в реальность таких личностей – верю, даже знаю таких, почти таких... Но НЕТ. Не преклонюсь перед ними. Есть что-то гнилостно-приторное в их самоутверждении самоотречением. Я верю им, но мне – брезгливо.
Не обнаруживается ли вдохновение Достоевского в многофигурных полотнах Глазунова?