«Человека избивают сапогами. Он прикрывает рёбра и живот. Он пассивен и старается не возбуждать ярость масс… Какие, однако, гнусные физиономии!..»
С. Довлатов
"Человек, в сущности, дикое, страшное животное. Мы знаем его лишь в состоянии укрощенности, называемом цивилизацией, поэтому и пугают нас случайные выпады его природы."
A.Шопенгауер
За всю мою 18-летнюю доармейскую жизнь меня никто ни разу не ударил по лицу… Я жил в Москве, сначала на Ново-Басманной, а потом в Кузминках, на улице Фёдора Полетаева. Так сложилось, что в те времена в этих местах дворовые выяснения отношений были редкостью. Драки происходили где-то там – вне реальной жизни: в хриплых песнях Высоцкого и в фильмах наподобии «Неуловимых мстителей». Меня любили и опекали родители. Единственной заботой было хорошо учиться, что я, по мере возможности, и старался делать.
В армии мне вспоминались некоторые фильмы, в которых красивые и смелые борцы за справедливость сшибали с ног одним ударом в лицо всяких гнусных и неприятных типов. Я никогда не задумывался над тем, что это может быть больно. Мне тяжело было представить, что человека можно бить не только кулаками, но и сапогами. Всегда думалось, что насилие если где-то и существовало, то только не в нашей стране, где его просто не могло быть, так как не могло быть никогда.
…В маленькой каптерке при солдатской столовой с трудом поместились 15 солдат, сроки армейской службы которых заканчивались через полгода. В дыму от сигарет я с неприятным предчувствием наблюдал за их пьяными лицами. Со стороны могло показаться, что молодой солдат встал в центре комнаты, чтобы прочитать своим боевым товарищам стихи или рассказать интересную историю. Тревога в душе нарастала. Было непонятно, зачем они позвали меня сюда. В эту ночь я дежурил в терапевтическом отделении медсанбата. Неожиданно ко мне прибежал из роты Камил – солдат моего призыва и сказал, что одному из «дедушек» (так называли солдат, отслуживших 1,5 года) в столовой стало плохо, и что этот старослужащий находится сейчас в каптёрке. Я быстро сунул в карманы халата таблетки и побежал в столовую. Войдя в каптёрку сразу понял, что помогать никому не нужно. «Тогда зачем позвали они меня сюда?» - подумал я.
…Старшина роты Николенко, сидевший в правом углу каптёрки, отличался богатырским телосложением и неслыханной жестокостью. Он старался всегда придать своим действиям законный вид и толк, но это выходило настолько неумело, что даже он от этого чувствовал себя неловко. Вспоминается эпизод как один из солдат нашего призыва полез по приставной лестнице на крышу казармы, чтобы укрепить там знамя перед праздником. Проходящий мимо Николенко резким ударом ноги выбил лестницу из под ног «чижика» (так называли у нас в части бойцов, не прослуживших ещё пол года) и потом долго смеялся над корчившимся от боли молодым солдатом…
…Рядом с Николенко в душной каптёрке сидел сержант Кодратенко. Кондрат (так звали его дружки) был маленького роста, с жестокими, пустыми и ничего не выражающими голубыми глазами. Говорить тихо он не умел и всегда кричал, считая, что это придает ему большую важность. «Чижики» называли его «шакал Табаки» за то, что он любил добивать тех, кого сшибал с ног своими мощными ударами Николенко. Но эти двое были мирными агнецами по сравнению с троицей поваров. Те были настоящими садистами, потому что потребность избивать кого-либо стала превышать у них все остальные потребности. На многих ребятах моего призыва не было здоровых мест на коже - вся она представляла собой сплошной синяк… Остальные солдаты в каптёрке представляли собой «содружество» различных национальностей из Средней Азии и Закавказья. Прошло более 20 лет, но их фамилии крепко засели в моей памяти.
Маленький казах Баймурадов, по прозвищу «мелкий», который любил подвешивать в ротной сушилке за руки «чижиков», а потом бить и покалывать их штык-ножом, его земляк Манджасаров, который обожал посылать молодых солдат в город ночью то за водкой, то за тортом. Причем достать нужно было всё это быстро и без денег. Были там трое грузин. Самый крупный из них-Ригвава, был гомосексуалистом. Каждую ночь он загонял одного из солдат младшего призыва в мясной цех и там, угражая большим хлебным ножом, принуждал к анальному сексу. К тому же он страдал хронической гонореей, приобретённой ещё в своёй гражданской жизни.
Старший повар Мамайка был раньше пастухом в горах Киргизии. Испытывая профессиональную тягу к кнуту, он никогда не избивал руками, всегда используя для этого дела тяжёлый резиновый шланг или специальную эбонитовую плеть для выбивания шинелей. Бил он профессионально с размахом и со свистом…
Экзекуции происходили, в основном, по ночам. В течение первых двух недель своей службы в Советской Армии мне удавалось избегать этих ночных кошмаров, так как я был единственный фельдшер в части и по ночам дежурил в то в хирургическом, то в терапевтическом отделениях. Но я чувствовал, что тучи надо мною сгущаются и рано или поздно что-то должно случиться…
Первый удар сапогом по лицу заставил меня покачнуться, но я не упал -лишь сделал пару шагов назад, чтобы удержать равновесие. Я почувствовал нестерпимую боль и жуткий животный страх. Я весь напрягся и рефлекторно постарался прикрыть низ живота. Я четко увидел того, кто меня ударил: это был второй повар – узбек Авас. Он был похож на обезьяну крупных размеров из-за своего высокого роста и длинных волосатых рук, свисающих ниже колен. Этот выходец из солнечного Узбекистана до армии занимался боксом и в силу анатомических особенностей добился неплохих успехов. Авас своеобразно трактовал пролетарский интернационализм. Он любил повторять, что мыть полы и посуду в столовой – это удел русских и остальных немусульман. Каждый вечер он заставлял русских солдат младшего призыва стирать его портянки. Он считал, что самое большее, что может себе позволить праведный мусульманин – это нарезать хлеб и масло в хлеборезке.
Удар ногой был для него не очень привычен, но почему-то он решил показать друзьям, что он и это умеет неплохо делать. Потом я услышал его отрывистую речь о том, что если меня сейчас здесь убьют, то за это никому из них ничего не будет. Я понял, что он прав. Мозг судорожно заработал в поисках выхода из создавшегося положения. Выхода не было. Каптерку заперли. Сопротивляться было бесполезно – слишком неравные были силы. Осталось только сгруппироваться и постараться выжить. Удары покатились со всех сторон. В основном это были удары ногами, обутыми в кованные сапоги, по голове. Я подумал, что это конец. Неожиданно для себя я перестал чувствовать боль от этих ударов. Они превратились в своеобразные хлёсткие «резиновые» толчки. Терять было нечего и я почувствовал, что страх исчез. «Деды» через какое-то время устали меня бить, их удары становились всё реже и слабее. К тому же, в маленькой каптёрке они не могли развернуться как надо и иногда просто мешали друг другу в нанесении ударов. Это, вероятно, и спасло меня от неминуемой гибели. «Деды» устроили небольшую передышку, а я предпринял последнюю попытку спасти свою жизнь. Надежды было мало, но попробовать стоило, так как терять мне было нечего. Я прохрипел, что они трусы, настоящие трусы, и никто не посмеет драться со мной один на один. Неожиданно я был услышан. Поднялся со стула Авас, пожёвывая насваи /местный наркотик/ и с оскалом тигра-Шерхана предложил мне «свои услуги». Я был изрядно помят, весь в крови, по росту я не доставал Авасу до плеча, дрался я непрофессионально, но понимал, что это был мой последний шанс. Я предложил выяснить отношения за столовой на улице на маленьком кусочке асфальта, который был под специальной бочкой, наполненной пресной водой. Авас согласился. Меня повели туда под руки, чтобы я не убежал. Все предвкушали сцену в стиле добивания поверженного гладиатора. Деды не подозревали о том, что, не умея драться, я прекрасно владел приёмами классической борьбы, так как ещё учась в 6 классе школы, неожиданно увлёкся этим видом спорта. «Зрители» расселись по кругу. Авас пьяно-размашистой походкой стал ко мне приближаться. Я уже знал, что мне делать. Резко нырнув под его руки, схватил его за корпус и что есть силы выбил его вверх, одновременно отклоняясь назад на борцовский мостик. Этот приём носит название прогиб. И в заключительной стадии этого приёма противника полагается разворачивать лопатками к земле, но я решил рискнуть и воткнул Аваса головой в асфальт с высоты примерно полутора метров. После этого почувствовал как его тело внезапно обмякло и ощутил стекающую с его разбитого лица на меня кровь… «Деды» опешили. Некоторые, почувствовав опасность, решили ретироваться. Я выбрался из-под Аваса, медленно встал и шатающейся походкой направился в казарму. Никто не посмел меня удерживать. Когда я добрался до своей койки и попробовал расслабиться, то почувствовал нестерпимую боль во всём теле и потерял сознание…
На следующий день мне предстояло очнуться в хирургическом отделении. Как выяснилось, я получил тяжёлое сотрясение мозга, но что удивительно - все мои кости были целы. Когда увидел себя в зеркале, то в голове пронеслась мысль о том, что именно так должен был выглядеть Квазимодо в «Соборе Парижской Богоматери» Виктора Гюго. Моё лицо превратилось в сплошной отёк. В заплывших глазах не было белков, так как сверху их покрывали кровяные подтёки. Но я был счастлив от того, что выжил. Со мной в одно отделение с подозрением на переломом основания черепа попал и Авас.
Он выздоровел, и его даже раньше срока за отличную службу отправили на «дембель». Меня после этого случая до самой демобилизации особо никто не трогал, хотя не могу сказать, что всё было гладко. Расследование, предпринятое комбатом, тогда ничего не дало, так как версия о том, что мы с Авасом «неудачно упали» была близка к истине…
Ещё в армии я записал эту историю, но сержант Кондратенко, руководстуясь уставом, приказал мне сжечь мою записную книжку вместе с письмами из дома, но он не мог ничего сделать с моей памятью…