К осени человек понимает, что лад его обречен.
Что дом его увядает, течет, как в песок вода.
Помнишь игру такую — «холодно-горячо»?
Вот они — машут, дышат белые холода.
Вместо дареной манны — марево, муть, туман.
Но различит сквозь это верный грядущий лед
Грустный и нервный мальчик, хваткою — графоман,
Сущностью — созерцатель, умыслом — рифмоплет.
А стихотворцу, мальчику, лет уже шестьдесят,
Хотя из метрики ясно, что тридцать пять.
Патлы его седеющие торчат и висят,
А он всё старается, тщетный, что-то в судьбе менять.
К осени человек понимает, как быстротечен смех,
Как лаконично время, но жаловаться — кому?
К осени человек понимает, может быть, паче всех,
Что телегу тянуть с другими, а умирать — одному.
Настойка валерианы, а вслед — отварной бурак.
Замыслы ирреальны, и потому — не унять.
К осени проясняется, что пропись писал дурак:
В каждой строке — ошибка, а почерк нельзя понять.
Впрочем, на осень это как еще посмотреть!
Осень — венок волшебный, жертвенный урожай.
Осень — ведь тоже лето на четверть или на треть.
В осень верхом на ворохе жаркой листвы въезжай!
Где, утоляя жалких, свой золотой Покров,
Греками иль болгарами названный «омофор»,
Держит над миром Матерь выше любых даров,
Как бы ни пела плаха, как бы ни сек топор.