Владимир Набоков
Вечер русской поэзии
Предмет сегодняшней дискуссии из тех,
В которых точке не стоять вовеки.
Когда долины круче и тесней,
На беглый русский переходят реки,
И так же дети говорят во сне.
Мой друг, возьмите же фонарь волшебный,
И вставьте слайд, не так, наоборот,
И пару слов, вступительных, туманных,
И имя мое в русских буквах странных
Пускай вам луч цветной преподнесет.
Предание, вы помните, гласит,
Что грек, увидев журавлей в полете,
За буквой букву создал алфавит...
Его воображение вбирало
Рассвет и горизонт, и привкус леса,
И постепенно в знаки оформляло
Фантомы птиц по мере удаленья...
Да, Сильвия...
- Зачем вы придаете
Словам для них чрезмерные значенья?
Не лучше ль пониманье в легкой дымке?
- Поскольку всюду путы-невидимки.
Куда ни глянешь, клевер связан с медом,
Звук связан с формой, а сосуд с вином,
Меж радугою и любым зерном
Родство неоспоримо, их округлость
Их выдает, и берегущий мудрость
Покатый череп, и вообще, добро,
Все плавные имеет очертанья,
Как русские обильные “у’, “о”,
Кувшинка, что без всякого старанья
Глотает золотистого шмеля,
И ракушка, вместившая наперсток,
Морской прибой, и русские стихи...
Еще вопрос!
- Скажите, а у вас
Просодия...
- Я понял, Эмми, для
Чужих ушей наш пятистопный ямб
Покажется и сонным, и глухим,
Но тут я посоветовал бы вам
Прислушаться к строке, прикрыв глаза,
И сразу же почувствуете: за
Начальным словом тень лежит второго,
И третье чуть касается звонка,
И следующая уже строка
Змеится в отдалении, и слово,
Что в середине, тянет два других,
Раскручивается неспешно стих,
Учебный фильм, замедленный, бесцветный,
Где розы распускается бутон...
И к теме мы приблизились заветной,
Поговорим о рифмах, дело в том,
Что близнецы встречаются повсюду,
У всех народов, ваши “love-above”
Не исключенье, и смешон я буду,
Любовь и кровь как все зарифмовав.
А даль с печалью - в этом есть родное,
А с грязью князь - на каждом же шагу,
И все что при Луне и под Луною,
Я рифмовать без устали могу.
Свобода и природа ходят парой,
И с человеком век накоротке,
Но Солнце с ветром, и сюжет тот старый
Про жизнь и смерть не вдруг приткнешь к строке.
Я скипетр царский позабыл за морем,
Но различаю в этой синеве,
Как медленно Союзы и Частицы
След в след ступают по сухой листве.
Там все глаголы в прошлом, все сказали,
Там все равно, что эхо, что молва,
И если ночью лошади заржали,
Кому-то в этом слышатся слова,
Кому-то звон хрустального бокала,
Которого дотронулись едва.
Когда в стихах прогалины и щели,
Их нужно заселить и засадить.
Незаменимы тут березы, ели,
Как гусеница держится за нить,
Что непременно через миг порвется,
Так сердце устает держать в себе
Березу на ветру, что к Солнцу рвется,
И ели, окаймляющие сад,
И в памяти почти не остается
Сквозь ветви чуть мерцающий закат.
Среди зверей, живущих в наших виршах,
И птиц, в стихи слетающих с ветвей,
Тут, Джонни, без сомненья всех превыше
Поющий свое соло соловей.
Он щелкает, свистит, в нем флейта, лира,
Смех девушек, кукушка, призрак в нем,
Но, Синтия, нечасто наш пиита
Кладет в основу драгоценный камень,
Рубин ли то, сияющий огнем,
Янтарь иль жемчуг, все в шкатулках скрыто,
И никогда окошко ювелира
Не светит нам ненастными ночами.
Да, я привык, как Аргус многоглазый,
Быть начеку, всегда смотреть назад,
И вечно гримированные тени
Из-за спины моей косят глаза,
Охотятся за каждой новой фразой,
Или присев тихонько на ступени
Крыльца, на страже бодрствуют всю ночь,
И поутру, за миг до пробужденья,
В дверной звонок трезвонить начинают,
И память мою сонную терзают,
И убегают как мальчишки прочь.
Что ж, время мчится, скоро нам прощаться,
А я еще ни слова не сказал
О Пушкине, и о его кибитке,
В которой он дремал, зевал, писал.
Поля и версты, времени в избытке,
Слились в одно холмы и облака,
Дожди, и завыванье ямщика,
Кругом лишь желтоватые ракиты,
И голоса, и горизонт - размыты,
Тут место лишь Некрасовским рыданьям,
Но вопреки унылости - слова
Под скрип колес назойливый родятся,
И слоги шебуршатся и роятся,
И кажутся каким-то наказаньем,
И строки, как ни странно, громоздятся,
И рифмы вспоминаются едва,
А иногда обходятся вниманьем.
Влюбленные, что в лабиринте парка
О жизни безграничной говорят,
Там тополям при лунном свете жарко,
Стучат сердца сильнее во сто крат.
И несопоставление масштабов,
Готовность принимать крота за рысь,
И споры о вопросах самых- самых,
Как прочно в русский стих они вплелись.
Придание вселенского значенья
То побрякушкам, то обрывкам фраз,
И быть в пути неясное стремленье
На жизнь в изгнанье обрекают нас.
Я мог бы вечер на ночь растянуть,
И вас бессвязным утомить рассказом,
Но скоро поезд, собираюсь в путь...
А я еще хотел упомянуть
Под шляпою молчащего щегла...
Эх, если б память щедрою была,
А то вот так, скупа и неотвязна,
Недавно, помню, городишко грязный,
Холмы, кусты, а больше пустыри...
И в западной Вирджинии однажды,
В пространстве между садом и дождем,
На глинистой дороге, рыжей, скользкой,
Она возникла, эта дрожь внутри,
То русское не знаю что, и сколько
Ты ни вздыхай, и сколько ни смотри,
И сколько повторения ни жаждай,
Усталое дитя, забывшись сном,
Уже вечерней болтовни не вспомнит.
Укладывает фокусник пожитки-
Платок трехцветный, шелковый шпагат,
Набор двудонных рифм, колоду карт,
И зрителю как будто по ошибке,
Приоткрывает тайны уголок...
А вот конверт с оговоренной суммой,
Поклон, аплодисменты, и улыбки.
Что говоря в России на прощанье?
Удачи?В добрый путь? Счастливо? Как
Сказать:Я восхищен рассказом вашим?
-Я это так могу перевести;
Бессонница, твой взор уныл и страшен,
Любовь моя, отступника прости.
Перевел Gutman , 1994
Ниже приводится оригинал
Vladimir Nabokov
An evening of Russian poetry
‘’...seems to be the best train.Miss Ethel Winter of the
department of English will meet you at the station and...”
From a letter addressed to the visiting speaker
The subject chosen for tonight’s discussion
is everywhere, though often incomplete,
when their basaltic banks become too steep,
most rivers use the kind of rapid Russian,
and so do children talking in their sleep.
My little helper at the magic lantern,
insert that slide, and let the coloured beam
project my name or any such-like phantom
in Slavic characters upon the screen.
The other way, the other way. I thank you.
On mellow hills the greek, as you remember,
fashioned his alphabet from cranes in flight,
his arrows crossed the sunset , than the night,
Our simple skyline and the taste for timber.
the influence of hives and conifers
reshaped the arrows of the borrowed birds.
Yes, Sylvia?
“Why do you speak of words
when all we want is knowledge nicely browned?”
Because all hangs together - shape and sound,
heather and honey , vessel and content.
Not only rainbows - every line is bent ,
and skulls and seeds and all good worlds are round,
like Russian verse, like our colossal vowels:
those painted eggs, those glossy pitcher flowers
that swallow whole a golden bumblebee,
those shells that hold a thimble and the sea.
Next question.
“Is your prosody like ours?”
Well, Emmy, our pentameter may seem
to foreign ears as if it could not rouse
the limp iambus from its pyrrhic dream.
But close your eyes and listen to the line.
The melody unwinds ; the middle word
is marvellously long and serpentine:
you hear one beat , but you have also heard
the shadow of another, then the third
touches the gong , and then the forth one sighs.
It makes a very fascinating noise;
it opens slowly like a greyish rose
in pedagogic film of long ago.
The rhyme is the line’s birthday as you know,
and there are certain customary twins
in Russian as in other tongues. For instance
love automatically rhymes with blood,
nature with liberty, sadness with distance,
humane with everlasting, prince with mud,
moon with a multitude of words, but sun
and song and wind and life and death with none.
Beyond the seas where I have lost a scepter,
I hear the neighing of my dappled nouns,
soft participles coming down the steps,
treading on leaves, trailing their rustling gowns,
and liquid verbs in ahla and in ili,
Aonian grottoes, nights in the Altai,
black pools of sound with “I”s for water lilies,
The empty glass I touched is tinkling still,
but now ‘tis covered by a hand and dies.
“Trees? Animals? Your favourite precious stone?”
The birch tree, Cynthia, the fir tree , Joan.
Like a small carterpillar on its thread,
my heart keeps dangling on a leaf long dead
but hanging still, and still I see the slender
white birch that stands on tiptoe in the wind,
and firs beginning where the garden ends,
the evening ember growing through their cinders.
Among the animals that haunt our verse,
that bird of bards, regale of night comes first:
scores of locutions mimicking its throat
render its every whistling, bubbling, bursting,
flutelike or cuckoolike or ghostlike note.
But lapidary epithets are few;
we do not deal in iniversal rubies.
The angle and the glitter are subdued;
our riches lie concealed. We never liked
the jeweller’s window in the rainy night.
My back is Argus-eyed . I live in danger .
False shadows turn to track me as I pass
and wearing beards, disguised as secret agents,
creep in to blot the freshly written page
and read the blotter in the looking-glass.
And in the dark, under my bedroom window,
until, with a chill whirr and shiver , day
presses its starter , warily they linger
or silently approach the door and ring
the bell of memory and run away.
Let me allude, before the spell is broken ,
to Pushkin rocking in his coach on long
and lonely roads: he dozed, then he awoke,
undid the collar of his travelling cloak,
and yawned, and listened to the driver’s song.
Amorphous sallow bushes called rakeety,
enormous clouds above an endless plain,
songline and skyline endlessly repeated,
the smellof grass and leather in the rain.
And then the sob, the syncope ( Nekrasov ! ) ,
the panting syllables that climb and climb,
obsessively repetetive and rasping,
dearer to some than any other rhyme.
And lovers meeting in a tangled garden,
dreaming of mankind, of untrammelled life,
mingling their longings in the moonlit garden,
where trees and hearts are larger than in life.
This passion for expansion you may follow
throughout our poetry. We want the mole
to be a lynx or turn into a swallow
by some sublime mutation of the soul.
But to unneeded symbols concecrated,
escorted by a vaguely infantile
path for bare feet , our roads were always fated
to lead into the silence of exile.
Had I more time tonight, I would unfold
the whole amazing story - neighukluzhe,
nevynossimo - but I have to go.
What did I say under my breath? I spoke
to a blind songbird hidden in a hat,
safe from my thumb and from the eggs I broke
into the gibus brimming with their yolk.
And now I must remind you in conclusion,
that I am followed everywhere and that
space is collapsible, although the bounty
of memory is often incomplete:
once in a dusty place in Mora county
(half town, half desert , dump mound and mezquite)
and once in West Virginia ( a muddy
red road between an orchard and a veil
of tepid rain ) it came , that sudden shudder,
a Russian something that I could inhale
but could not see . Some rapid words were uttered -
and then the child slept on , the door was shut.
The conjuror collects his poor belongings -
the coloured handkerchief, the magic rope,
the double-bottomed rhymes, the cage, the song.
You tell him of the passes you detected.
The mystery remains intact. The cheque
comes forward in its smiling envelope.
“ How would you say ‘ delightful talk’ in Russian?”
“ How would you say ‘ good night’?””
Oh, that would be:
Bessonnitza , tvoy vzor oonyl i strashen;
lubov moya, otstoopnika prostee.
( Insomnia, your stare is dull and ashen,
my love, forgive me this apostasy.)
March 3, 1945