В коммунальной тоске, в парандже, в саранче
Надышали - тепло. Обветшали - плевать.
Этот город, как старая кожа, ничей,
и ему безразлично, кого согревать.
(Здесь когда-то был дом, а теперь полынья,
нелюдимое место, боится живых.
Здесь когда-то был дом. Здесь когда-то был я.
А теперь я стою, и смотрю, и привык.)
В этом городе нет ничего, кроме крыш,
Одержимых победным паденьем дождя,
А внизу - только плесень и чуткая тишь,
Да какая-то точка уходит в себя.
Разреши мне узнать, что там колет глаза -
Это вышла во двор покормить голубей
невидимка-старушка, седая коса,
так мала, что живёт на ладони твоей.
Вот горячка её занесла в хоровод,
вот нога не стерпела земли скаковой,
И ночная рубашка о семь рукавов
так легко потащила её за собой...
Разреши мне забыть, как она босиком,
как она, оперившаяся в лоскутки,
задыхаясь, взлетит в свой немыслимый дом
на 12-ой линии мёртвой руки.
А внизу только плесень и холод с Невы.
Ни щелчка, ни насмешки в усталых вещах.
Всё восходит. Щенята, скелеты и львы
Забираются в небо, не в силах пищать.
Исчезают. Не воздуху помнить следы.
Ни тряпья ни двора. Ни копья ни щита.
Но как только лицо потеряло черты,
их стократ воскресила моя нищета -
Очертя - твою - голову.
Тысячу лет
над потерянным городом мне кочевать,
Но зато я увижу, как тронутся с мест,
в ледовитой воде поплывут острова.
Разреши мне сказать, что большая рука
ищет память в земле, не жалея ногтей.
Если кровь наша камень, а плоть облака,
Значит, мы не ошиблись в своей высоте.