– А этот я по рецепту из журнала готовила, - сказала Лидочка, разливая чай из расписного пузатого самовара. – Вам сколько сахару?
Заикин достал сигарету, закурил и задумался. Ленивое солнце медленно переваливало через придорожные холмы в поисках очередного ночлега. По небу проплыла стайка неизвестных науке животных – Заикин пустил им вдогонку струю голубоватого дыма.
– Две, – сказал Заикин, наслаждаясь окрестными сумерками. Вечерняя сирень источала нездешние ароматы, и птица Нахтигаль пела там свою волшебную песнь любви.
“C’est tres bien, – подумал Заикин, – c’est tres bien ”.Он затушил сигарету о подоконник и слегка ослабил мучивший шею галстук. “Нахтигаль…как же это по-русски-то будет, а? Канарейка, что ли?.. Вообще, у канарейки голос не тот. Во-первых. Потом, канарейка, она ж – дура, по определению. А этот – вишь ты какие рулады выдает, прям, я не знаю, Робертино Лоретти какой-то…” Заикин перевел восхищенный взгляд на Лидочку. Лидочка , смущенная, захорошелась и зачем-то погладила яркую рубиновую брошь, приколотую под воротничком модного городского платья. Заикин посмотрел на брошь.
– Это мне от бабки, наследство, – улыбнулась Лидочка. – Хорошенькая, правда?
Заикин расстегнул верхнюю пуговицу рубашки.
– Что-то жарковато сегодня, а? Лидия Васильевна? Весна нынче...– Заикин снял пиджак и аккуратно повесил его на спинку стула.
– Я Вам сахару положила, две ложки, – сказала Лидочка.– Пейте, а то сейчас остынет.
Заикин подсел к столу и украдкою вытер потные ладони о скатерть.
“Славный выдался вечер,– думал Заикин, обжигаясь горячим чаем (музыка неизъяснимой прелести доносилась из сада). – Ну все хорошо. Просто замечательно… Если б только не эта б...ая птица…
– Обязательно попробуйте это варенье,– щебетала Лидочка на другом конце стола.– Малина очень удачная получилась в прошлом годе. Честное слово, я, прям, сама удивляюсь. Надо только, знаете, сахару…
“Малина…,– слово насторожило Заикина. – Может, это малиновка?” Он внимательно посмотрел на Лидочку. Лидочка улыбнулась и, кокетничая, встряхнула пышным перманентом недельной завивки.
“Ну, это вряд ли”, – подумал Заикин.
Неестественных размеров плюшевый кот сидел на диване и, плохо имитируя кукольную невинность, не мигая глядел на Заикина. Выражение его глумливой физиономии могло означать только одно: “Да, брат, хреновые твои дела… Ну, я-то, положим, помню про птичку, а ты, гляди, так, чего доброго, и помрешь, не вспомнив…” От души пожелав ему сгореть дотла при первом же пожаре, Заикин достал сигарету, задумался и закурил. “И ведь ходил же я когда-то на этот вонючий юннатский кружок, – думал Заикин, мысленно кусая ногти, – рефераты писал…”
Где-то вдали, временами выныривая из сигаретного дурмана, о чем-то увлеченно вещала Лидочка; слов, правда, было не разобрать – в мозгу тихо кружились полузабытые птицы из курса школьной зоологии; и Заикин, как мог, кивал ей, с умным видом выпуская дым из ноздрей.
Лидочка говорила не останавливаясь, с самозабвением отдаваясь любимому занятию. Заикин раздавил окурок в блюдце с малиновой жижицей и, прикрыв веки, попытался сосредоточиться.Под монотонное жужжание Лидочкиного голоса сделать это было не сложно. Так, спустя какое-то время, из темных глубин памяти были извлечены на свет божий карликовая камышевка, серый бюль-бюль, белокрылый жаворонок, каменка ушастая и даже королек красноголовый (Regylus ignicapilus), чего Заикин от себя уж никак не ожидал.
Шло время.
Заикин, как завзятый спирит, вызывал из бездны небытия души похороненных им еще в далеком детстве пернатых друзей. И если кто-нибудь, знающий Заикина ближе автора этих строк, видел бы его в это время, уверен, что он был бы удивлен увиденным. Исчез вдруг куда-то склонный к полноте и юмору жизнелюб, душа общества, бессменный и незаменимый тамада всех холостяцких попоек отсюда и до райцентра; а сидел перед нами спавший с лица гефсиманский мученик, и “члены его сделались как воск, и силы его иссохли”. И пряди волос его стали черны от пота. И две огромные вены вздулись на лбу от непосильного напряжения.
В довершение ко всему, из чрева настенных ходиков, блестя бусинками глаз, выскочила вдруг шустрая птица на деревянной жердочке. Можно было подумать, что какая-то, чрезвычайной срочности новость не дает усидеть ей на месте. Но, как не подмывало ее поделиться этой новостью с окружающим миром, однако же, заметив (и вовремя заметив!) заикинскую руку, нервно шарящую по столу в поисках “чего-то тяжеленького”, передумала и, так ничего и не сообщив, исчезла. Тихо прикрыв за собой дверку.
“Ну уж не кукушка — это точно”, – пробормотал Заикин, дрожащей рукой пытаясь вернуть на место огромных размеров вазу, наполненную конфетами с подозрительным названием “гусиные лапки”.
– Пеночка, – услышал Заикин Лидочкин голос.
“Какая в ж... пеночка?!”, – Заикин чуть было не выронил вазу.
– …пеночка снимается шумовкой все время варки…
Чувствуя легкое головокружение, Заикин поставил вазу на место.
Нужно было что-то решать.
– Лидочка, – сказал Заикин голосом раненого животного. – Можно я Вас теперь так буду называть?
– Паша…, – глаза ее увлажнились, – да я ведь…
Заикину стало дурно.
– Лидочка, – сказал он, – могу я задать Вам один вопрос?
Лидочка слегка подалась вперед, как бы изобразив в одном лице строгую, но любящую мать и прилежную ученицу.
– Скажите, Лидочка, – Заикин даже зевнул от напряжения, – скажите, у Вас нет э… немецкого словаря?
Этот, казалось бы, невинный вопрос вверг бедную женщину в состояние, близкое к тому, что в прошлые времена называли апоплексическим ударом: глаза ее приобрели бесцветное выражение, кончик носа нехорошо подергивался, лицо цвета вареной свеклы показалось Заикину незнакомым.
– Немецкого… словаря?
Заикин уже и сам был готов провалиться сквозь землю.
– Да, – сказал он, – серый такой, знаете, немецкий…
– Нету у меня, – сказала Лидочка неожиданным басом и посмотрела на Заикина так, как-будто впервые его увидела, – у Зинки, вон, у учителки наверно есть. У ей книжек всяких полно.
И добавила почему-то - ни к селу, ни к городу:
– Баба она незамужняя…
Заикин посмотрел на часы.
– Ууу… мне пора, – голос его звучал бодро, но фальшиво, – дел, знаете, невпроворот… Мерси за угощение.
Лидочка молчала и по выражению ее лица невозможно было понять о чем она сейчас думает. Похоже, она всерьез заинтересовалась самоварной росписью.
Подождав для приличия с полминуты, Заикин встал, снял со спинки стула пиджак, перебросил его через руку, а руку сунул в карман. Такой способ он видел в одной французской кинокомедии.
“Лажа какая-то получилась”, – подумал он, потоптавшись еще для приличия в прихожей и пробормотав что-то вроде “ну, я пошел...”, толкнул дверь наружу.
В небе загорались первые звезды. Они смотрели на Заикина недобро и в холодном их мерцании чувствовался невысказанный упрек. Народу нигде не было видно – только под фонарным столбом, единственным на этой улице, мелко роилась комариная канитель. Заикин пошел вдоль забора, пытаясь настроить себя на оптимистический лад.
И сразу же уши его наполнила мелодия, величественная в своей простоте и, в то же время, непревзойденная в скупых мелочах. Прислушиваясь,Заикин невольно остановился . “ Вот же ж б...ь какая, – подумал он со смешанным чувством ненависти и восхищения, – распелся, ..ка, на ночь глядя…” Он задумался, достал сигарету и закурил.
Внезапно ему послышалась какая-то посторонняя нота, вдруг пробившаяся сквозь пение залетного гастролера. Это Лидочка включила радиоприемник.
Заикин, от нечего делать, прислушался.
соловьи соловьи
не тревожьте солдат
пусть солдаты
немного поспят
сообщило радио.
Песню эту Заикин тысячу раз слышал. И сам, бывало, напевал (по пьяному делу). Но почему-то именно в этот раз она произвела на него впечатление совершенно необыкновенное.
Воздев руки к небу, подобно иудейскому первосвященнику, воздающему хвалы Господу во время Жертвы Всесожжения, Заикин (довольно лихо) сплясал на своем пиджаке какую-то не то джигу, не то самбу; после чего, подняв пиджак, прошелся с ним тур – в некотором роде, наверное, думаю, все же, вальса; и, наконец, совершив все эти малоподдающиеся описанию эволюции (в полнейшей, причем, тишине, т.е. не проронив ни звука), сплюнул на землю догоревший уже окурок (в том самом месте, где кобыла Синицына в прошлую пятницу разбила себе колено) и, медленно забирая в сторону, посвистывая, светясь, скрылся за поворотом.