Это было в тот год, когда в небе сияла комета.
Все казалось немым, даже пахнущий тиной эфир.
Не хватало частиц бесконечно далекого света,
И тянуло тоской от дверей незнакомых квартир.
На скамейках сидели раскисшие старые бабы.
В их глазах узнавался лишь сумрак погибшего дня.
Мне хотелось умчаться, кляня бурелом и ухабы,
Хоть куда-нибудь – прочь от холодного цепкого дна.
Но я так же топтал эту скользкую горькую почву.
Шли недели, как рябь на ноябрьской днепровской воде.
Все сжималось внутри, будь то днем или тягостной ночью,
И обратно не шло, а вело все быстрее к беде.
Шелест листьев пугал; от звонков телефона тошнило.
Зонт горбатый цеплялся за урны и пачкал пальто.
По утрам было мерзко, и лень не прибавила силы.
На вопросы простые ответов не мог дать никто.
В лужах плавали окна, забывшие музыки звуки.
Дети, зло улыбаясь, ломали игрушки свои.
И никто не вгрызался в гранит надоевшей науки,
Потому у студентов в зачетках стояли нули.
В парке я потерял книгу старого доброго друга,
А в канаву упал мой любимый классический диск.
Не спалось по полночи от слабого, вроде, испуга;
С каждым днем оценить все труднее давалось свой риск.
У девчонок на лицах читались лишь жадность к нарядам
И желание рыбку подсечь пожирней на крючок.
Когда смутно казалось, что кто-то нуждается рядом,
Поднимал сразу на смех вдруг чей-то живой язычок.
На усталых мостах вероломно гудели машины.
Дико резала слух матерщина знакомых людей.
Горько-кислым был вкус у любимой недавно малины.
И в кисель превратился когда-то жестокий злодей.
Я представить не мог, что пройду сквозь закрытые окна,
Словно солнечный свет, и ударюсь о стены свои,
И одежду сниму, чтоб она под дождем не намокла,
Когда выйду потом, как утопленник из полыньи.
Я готовился к встрече, не зная, кого я увижу…
Что-то было сильней, чем упругая ярость дождя.
Что-то будто бросало в дорожную вязкую жижу,
И лишь ветер спасал, своим свистом куда-то ведя.
Было видно, как цвет голубых и сиреневых далей
Постепенно серел, растворяясь в воде, как гуашь.
Мы чужие мечты впопыхах за свои принимали,
А голодную смерть – за диеты невинную блажь.
На бездомных собак были наши соседи похожи,
Потерявши ключи и причину событий забыв.
И пиявки-друзья, чуя радость нетронутой кожи,
Превращали лицо в безобразный зудящий нарыв.
Иногда было легче от долгого сна по субботам,
И порой громкий смех раздавался в скрипящих домах.
Но в начале недели опять накрывали заботы,
Ранний завтрак тупил и кормил затаившийся страх.
Заколдованный путь узнавался сквозь боль и потери,
Сквозь упрямую спесь новых спутниц и гром колесниц.
В черном небе росли непонятные страшные звери,
И уже не пугал тусклый свет из палат психбольниц.
Сколько быть без лица – я не знал, но зачеркивал числа
На блестящих страницах настенного календаря,
Ужасаясь: а вдруг, эта вечность, что грозно нависла
Надо мной – это просто какой-то кусок ноября?