Та, первая, пахла смутно
сиреневым молоком…
Седьмая – бутонным утром
намеченных лепестков,
тринадцатая – разливом
молочной ночной сирени,
двадцатая – дивным дивом
весеннего воскресенья
раскованной сонной Волги,
высокой водой и долгим
сиреневым стихотвореньем,
из тех, что увяли сразу…
Тридцатая – морем красок,
оплаченной прозой сказок,
обманчивым ветром странствий
оплаканным Мертвым морем,
и камнем чужих историй…
Чем пахла... ну, скажем, сороковая?
Не знаю… не помню, но предполагаю:
гербарием весен опавших и чаем,
остывшим, с давно забродившим вареньем
из грез новобрачной счастливой сирени,
вернувшимся из круиза трамваем,
летящими платьями прошлого века…
Чем пахли за нею идущие следом?
Должно быть,
последним сиреневым снегом.