Стирая следы, забывая, сбегая —
сегодня привычная, завтра — другая,
что на сердце, что в голове?
Так столбиком пепел слетает с окурка,
так пламя сбивают брезентовой курткой,
а пламя бежит по траве...
Однажды ступив на опасную осыпь, —
красивая половозрелая особь,
что прежде соитий грустна, —
осталась — ни срока, ни смысла, ни толка, —
в китайском рисунке по тонкому шелку...
Акация или сосна —
на самом обрыве, у краешка суши,
цепляясь корнями за росчерки туши
над мутной холодной рекой...
Сбиваясь, срываясь (а жар иссушает) —
ну что же я плачу, такая большая,
так горько и так высоко?
И тянет одним торопливым движеньем
покончить с мучительным этим скольженьем
по голым бесплодным камням...
Но то, что сильней тяготенья земного,
удержит в рисунке — и снова, и снова,
и снова сбивает меня
с глубинно-глухого сердечного ритма —
смотреть, как штрихами отточенной бритвы
стрижи полосуют закат,
и пить торопливо, большими глотками
чужое тепло за рубашечной тканью —
и недосчитаться глотка...
и снова срываться, стирая подошвы,
стараясь — подальше, стараясь — подольше...
а после — срываться назад,
чтоб черные сосны на белой бумаге
летели, как гордые белые флаги, —
пока не накроет гроза —
по всем бесконечным дорожным полотнам,
на всем необъятном пространстве болотном
от Питера и до Курил...
покуда я плачу над стиркой субботней,
что век ничего, в самом деле, не отнял,
а только тебя подарил.