Луна - колыбельная бледных ветрил,
а облако - мерная колба,
и зеркало света её, и блю-принт
любви очумелого колоба,
летучего вдоль поднебесного дня
и ночи и всей междусветицы,
где я не нашарю никак без огня
моих, не успевших отметиться
и где-то затерянных в пошлой дали -
и душ, и тех самых обветренных, -
что вскользь называет молва «корабли», -
приросших ветвями и петлями
ко мне, но нашедших другие моря.
Их в море ундины забаловали,
под кров заманили, и с календаря
тоску соскоблили как с палубы.
Здесь сердце моё обогнало меня -
замято луной и ундинами.
И мне оставалось уняться, обнять
себя
как сестрицу родимую,
и спрашивать раз, ещё раз, без числа,
в треть ложа клубком обжимаючись
«где дом мой, где дом мой» – без света, без сла-
беющих вспышек на мачте.
Зачем тебе дом – вдруг приснилась строка -
с тобой всё что надо для счастья.
ты сам себе дом, - и о доме тоска
слилась с остальною как часть её.
А дале соткался во сне сизый дождь, -
я вверх поднимался под струями -
дымилась озоном как ладан ладонь,
глаза задыхались настоями
древесного братства, ласкающей лист-
вы, торопливой, бодрящей
и с глаз пелена обрывалась - и вниз -
и я увидал себя зрящим,
и музыка, та, что я в глубь затоптал,
из сердца как кровь отворилась,
и ангельский голос, небесный топаз,
за ним два другие, и – трио -
мне душу разгладили в огненный лист
по форме ладони кленовой -
(откликнулся в небе журавль-горнист)
я вдруг разглядел себя в новой
Стране - и на карте зазнобы-души
простёртой, неслыханной, первой
я встретил дороги без шелеста шин
но с шелестом крови примерным,
которыми только и следует бресть
поскольку они до-времЕнны
до повести – помнишь? - была благовесть!
и все-то желания бренны,
и только одно – мир притиснуть к груди
и тонко ему на виски дуть…
вслед музыке, плещущей там впереди,
скользить, улыбаясь:
«Не сгинуть».