Их было трое. Когда я вошёл в комнату, они сидели полукругом возле окна лицом ко мне, и средней среди них была женщина; во всяком случае, выглядела таковой. Лет под девяносто девять, высокая и худющая, длинная, как оглобля, эта старушенция возвышалась над стулом, сохраняя строгий перпендикуляр к полу. Её крикливый наряд состоял в основном из немыслимых кружев и описанию не поддавался, — нечто абсолютно безвкусное и уродливое, подстать хозяйке. Справа же от неё восседал довольно тучный мужчина неопределённого возраста в чёрном шерстяном костюме и такого же цвета рубашке, а если учесть духоту, какая стояла в тот вечер, мужчина при своей комплекции должен был бы, отдуваясь, обливаться потом. Но странно, он не делал этого; он словно, вообще, не ощущал тяжести своего тела и больше напоминал воздушный шарик, накрепко привязанный к стулу. Последним из этой тройки был плешивый, вертлявый человечек, облачённый в зашарпанные джинсы и грязную, заношенную рубашку; выражение его лица постоянно менялось, будто человечек кривлялся перед зеркалом.
— Ну, наконец-то! — обрадовался толстяк моему приходу. — Заставляете себя ждать, молодой человек.
Старуха вместо приветствия ещё строже поджала губы, а вертлявый сдержанно хихикнул.
— Вы не узнаёте нас? — снова вступил “воздушный шарик”.
— Нет, не узнаю, — честно ответил я.
— Сейчас он ещё скажет, будто и незнаком с нами! — заранее возмутилась жердеобразная старушенция.
— Оставьте, ma’am, — мягко остановил её толстый. — Давайте по порядку. Откуда Вы сейчас возвращаетесь, молодой человек?
— А вот это — уже не ваше дело!
— Ошибаетесь, очень даже наше. Я объясню. Итак, — он многозначительно уткнул палец в потолок, — что Вы сегодня подарили девушке по имени Ирина?
— Ничего я ей не дарил.
— Ой ли? Зачем же тогда Вы вручили ей листок с Вашими стихами?
— Просто, дал почитать.
— Но ведь она-то поняла это по-своему, и Вы это знаете. Ведь знаете?
— Может быть, — ответил я. — Но это не входило в мои планы.
— А вот сие уже не важно. Главное — результат.
— Хорошо, обманул, — согласился я, чтобы отвязаться от него. — Что дальше?
— А дальше вот что… — “шарик” задумался, будто пытаясь припомнить что-то. — Ведь это Ваши строчки: “Я способен любить сразу многих; чист и честен — почти херувим…” Ведь Ваши? Но так ли уж Вы чисты и честны?
— Он попросту солгал! — возмутилась “штакетина”.
— Подождите, ma’am, — резко обернулся к ней толстяк. — Вашей заслуги никто не отрицает.
Старуха встала и обиженно отвернулась к окну, а шарикообразный вновь обратился ко мне:
— Ну-с? Зачем Вы соврали?
— И это Вы называете ложью? — искренне удивился я.
— Вот именно! Самая чистая и неприкрытая ложь!
— Тогда Вы, может быть, скажете, будто всё написанное мной — ложь?
— Он признался, он признался! — обрадовано захихикал зашарпанный.
— Да подождите, monsieur, — поморщился “пузырь”. — Это он сгоряча… Итак, молодой человек, Вы признаёте строку лживой?
— Ладно, признаю, - опять согласился я, чтобы отвязаться от них побыстрее.
— Хорошо, — удовлетворённо выдохнул он. — Пойдём далее. В другом Вашем стихотворении Вы клятвенно присягали на верность городу Петербургу. Могу напомнить, в каком именно.
— Но ведь это же — поэзия! — почти закричал я. — И в тот момент я никуда не собирался уезжать! И потом, я до сих пор больше всего люблю этот город!
— Давайте обойдёмся без софистики, — усмехнулся толстый. — Вы бросили свою страну? Бросили. И где же Ваша верность? Опять один обман. — Он поудобнее расположился на стуле, закинул ногу на ногу и продолжил: — Я опускаю всю остальную Вашу лирику, поскольку если в ней и есть что-то от честности, так только то, что Вы не прятались под псевдонимами. Перейдём к прозе…
— О, Господи! — застонал я.
— А Он здесь совершенно ни при чём, — не оборачиваясь, резонно заметила “жердина”. — Когда писали, Вы почему-то не вспоминали о Нём.
— Ну-ну, Вы не правы, — немного смягчился “шарик”. — Иногда он всё же вспоминал о Нём. Хоть и редко.
— Очень редко! — подчеркнула она.
— Ладно, не будем его винить за это, — отозвался “мыльный пузырь” с какой-то непонятной мне иронией.
— Хорошо, — нашёлся я. — Но ведь никто из вас не станет отрицать, что любовная-то моя лирика не вымышлена.
— В большей части — да, — согласился толстяк. — И мы даже не будем возражать, если Вы выделите это в своём заявлении.
— В каком заявлении? — не понял я.
— Monsieur, покажите ему.
Вертлявый живо вскочил, долго рылся по карманам, вытаскивая какие-то бумажки, наконец, нашёл нужную и, подойдя расхлябанной походкой, протянул мне:
— Благоволите!
— “Заявление, — прочитал я вслух. — Я, такой-то, прямо заявляю: всё, когда либо опубликованное под моим именем, на самом деле было написано с тремя моими соавторами, как то: Ложь, Обман и Мошенничество. Подпись.”
— Но ведь это — ложь! — воскликнул я.
— Да, да, — подхватила старушенция. — Я же говорила, достаточно одного имени — моего.
— Опять Вы! — разозлился толстый на неё и снова спокойно ко мне: — Вы напрасно кипятитесь, молодой человек. Примерно такой реакции мы и ожидали. Но ведь, подумав, Вы не будете утверждать, будто всё это — непра…вда.
И когда он споткнулся на последнем слове, какой-то слабый голос во мне подсказал: они боятся его, этого слова!
— Ну-с, молодой человек…
Но я не дал “пузырю” договорить, произнеся сначала неуверенно:
— Всё, что я написал, — правда.
— Что он сказал? Что он сказал? Что он сказал? — испуганно зашелестели мои оппоненты.
— Это правда! — повторил я. — Правда. Правда. Правда. — И чем увереннее повторял я, тем глуше становились их голоса, переходя в едва различимые стоны. Изображение их дрогнуло, померкло, и через минуту они исчезли совсем. А на том месте оказалась моя собственная совесть. Я сразу узнал её. Замурзанная, словно побывавшая в угольной куче, измождённая, в лоскутьях, оставшихся от честности, она сидела на среднем стуле и смотрела на меня воспалённым, болезненным взглядом.
Как я ей обрадовался!
В первую очередь отмыл её под горячим душем, завернул во всё, во что только смог завернуть, накормил досыта и напоил чаем с малиной. Довольная она развалилась на тахте и улыбнулась.
— Больше ты не забудешь обо мне? — спросила совесть, и ничего менторского я не услышал в этом вопросе, только надежду на желаемый ответ. — Не забудешь?
— Никогда! — Я и сам хотел поверить в это, очень хотел.
— Ну, смотри, — успокоено сказала совесть и заснула.
А я, убедившись в крепости её сна, тихо, чтобы не разбудить её, сел и написал этот рассказ. Надеюсь, он никому не покажется вымышленным…