Эта история началась в ночь Ивана Купала 1973 года на кладбище неподалеку от Володькиной дачи.
Накануне нам с ним объявили, что наши девочки бросили нас. Бросили раз и навсегда. Бросили и уехали поступать в институты в Ленинград. Как будто в Москве ВУЗов не осталось! Хотя при чем тут высшее образование - они уехали от нас. Чтоб с концами. Чтоб никаких последних слов, ночных звонков, бессмысленных горьких свиданий. И поэтому нам - ни адреса, ни телефона, ничего! Нас просто бросили без права переписки.
Володька загорелся местью. Девчонки с кудрявого детства строили ему глазки, но сначала мальчишеское презрение, потом бесконечные материны спецклассы со спецкурсами, отцовы боевые дисциплины, его любимый волейбол, - какие тут амуры! А потом появилась "Танчиня". И ни свободного времени, ни невостребованных чувств. А она!... Но теперь-то он свободен.
Для меня вариант сладкой мести с другими был неприемлем. Других мне не надо было - их не существовало для меня - других этих. Ибо фраза "я не могу без тебя жить" перестала быть набором пустых звуков. Увидеть Анечку было необходимо, перемолвиться с ней было необходимо. Да хотя бы рядом постоять! Чтоб хоть одно слово - с ее изломанных губ, хоть один взгляд ее пепельно-серых глаз. И если цивилизация середины ХХ века мне в своих средствах связи - в телефонах там, почтах, а также в средствах перемещения - поездах, самолетах и прочих самодвижущих повозках - отказывает, то поищем средств иных.
В 17 лет я был, как водится, стихийным материалистом, что означало, что в Бога не верил, но про то, что мой дед лично набил морду дьяволу, в Ивантеевке были убеждены абсолютно все, да и матушка говорила о том же вполне уверенно. Ее бытовая магия - ребенку грыжу заговорить, бородавку свести, на картах погадать - одно время была средством нашего выживания, и не только в качестве подспорья нищему бюджету. Ну, а что вытворяла ивантеевская ведьма - я видел сам.
Правда, матушка своими секретами не делилась - так, кое-где, кое-как. Но в Ивантеевке, в тамошней библиотеке, перебирая книги, я наткнулся на старый выцветший листок со странным, от руки, белыми стихами написанным рецептом... И была еще приписка - другим почерком: "Ладно, увидишь ты любимого, увидишь... А в спутниках ты до конца будешь уверена? А если обернешься, а если зеркало тронешь? Да и каждый раз свежую могилу девственницы не организуешь... ".
Библиотекарь Андрей Васильевич, которому эту записку я показал, что-то пробормотал насчет "старых ведем", а потом, словно вспомнив что-то, судорожно смял записку и закинул ее в урну. Потом было еще страннее - он вытащил листок из урны, сжег его и тщательно растер пепел.
Могила девственницы имелась. В соседнем с Володькиной дачей городке какая-то 16-летняя дура выбросилась по несчастной любви из окна пятого этажа.
Я изложил свои соображения Володьке. Прочитал рецепт.
- У тебя крыша поехала! - отреагировал он. - Чтоб я за жабами охотился?!
- У тебя их здесь пропасть!
- А бородавки?!
- Суеверия!
- А истолченные пауки, вымоченные в жабьей крови - это органическая химия, да? А что белладонна ядовита ты в курсе?
- Выведу я тебе бородавки! Сто раз видел, как матушка это делает: обвязываешь ее черной ниткой, шепча "Отче наш", потом в убывающую луну нитку на перекрестке закапываешь. Она сгнивает - бородавка сходит. 100%.
- Ты "Отче наш"-то знаешь?!
- Знаю. Матушка, когда мне было лет 10, надо мною часто на ночь читала. Заучил.
- Ты можешь выучить хоть весь катехизис - жаб давить я не буду!
- Да не за жабами я тебя зову, твои ручки останутся белыми и ненатруженными - на кладбище со мной пойдешь? Ты же его все с мальчишками облазил, как свою хату знаешь - один я ночью запутаюсь. А я все равно пойду!
Тут дверь заскрипела, и в комнату бочком влезла его сестра Олюха - белобрысая третьеклассница, вредина и ябеда, которую постоянно на Володьку, а, значит, на нас обоих спихивали его родители. Ей бы куклами заниматься, в дочки-матери играть, а она гоняла с нами на велосипеде, прыгала за нами с обрыва в речку, с оглашенным визгом кидалась за нас в драку.
- Саш, а можно, и я с вами? а то я маме пожалуюсь, она папе расскажет, папа узнает, что Вовка математику не учит - с дачи в Москву отправит, и плакало твое кладбище. Не найдешь ты к полуночи Светкину могилу и свою Аньку не увидишь, хоть и не стоит она тебя, я тебе сто раз говорила, что дура она, и тебя не любит, а еще - вот...
Она разжала руки. В детских ладошках сидела пупырчатая склизкая жаба. Я представил, что ее надо будет резать и едва не передумал.
- Олюху брать надо. Ее ножи - это холодное железо. Мало ли чего... или кого ты сдуру вызовешь. Если мы собираемся заниматься магией и надеемся на результат, то надо подстраховаться.
- Что значит надеемся?! Результат будет! Это же заклинание старых ведьм! Я тебе же про них рассказывал! Да им только мой дед мог противостоять!
- Ну, твой дед – он, конечно, особенный. И это возвращает нас к той же проблеме. Ты надеешься увидеть наших девчонок... – и он вдруг перестал привычно придуряться. Он перестал блистать своей голливудской улыбкой. Он взял меня за плечи. - Как ты думаешь - какими?
- Что значит "какими"?!
- Ты надеешься их увидеть рыдающими над твоей фотографией?
- Ну, Танчиня пусть рыдает перед твоей. - буркнул я и высвободился.
- Танька плакать не будет - презрительно пискнула Олька. - И Анька - тоже. Дуры!
- Вот... Устам младенца...
- Хватит! Мне плевать, плачет она или смеется, одна или с толпой подруг... Или друзей... Да откуда у нее толпа друзей в Ленинграде - она там бывала-то раньше раза три по паре дней?! И не все ли равно! Мне надо ее увидеть! И все! И я ее увижу! Ты - со мной?! Ты будешь спутником? Ты прикроешь мне спину?!
- Вот это ты уже напрасно...
- Нет! Я хочу, чтобы ты понял! Не видя ее мне трудно жить. Мне трудно жить, понимаешь?! Понимаешь ты, что я эту дуру Светку понимаю?!
-Понимаю. - он отвернулся. - Мне, думаешь, проще?.. Ладно, давай попробуем. Чует мое сердце - напрасно это. Олюха, а ты нам жабьей крови нацедишь. Идет?
- Идет! - ни капли не колебалась она. Кого резать своими ножами, ей было все равно.
Признаемся теперь, что без Олюхи ничего бы у нас не получилось, кончившись не начавшись. Когда она начала препарировать бедных земноводных, даже мне пришлось выйти. А Володька, тот изначала отказался при том ужасе присутствовать.
Кладбище. Заросшая метровой крапивой дыра в заборе. Наши жалкие фонарики. Сумасшедшие крики ночной птицы. Внезапно вырастающие перед глазами кресты. "Не надо бороться с ночными страхами. - учил когда-то матушку старый китаец дядюшка Ли, - Впусти их в себя и купайся в них как родниковой воде, до дрожи. И сделай эту дрожь сладкой".
У меня в руках были свечи, пара зеркал, черный пузырек. Володька шел, опираясь на осиновый кол. Олюха прикрепила к запястьям ножны метательных ножей, к поясу – другие, свои, любимые. Глазенки ее были распахнуты так, что ресницы едва не доставали до затылка, она что-то беспрерывно гундосила себе под нос, но к ней никто не прислушивался - каждому хватало своих эмоций.
Могила. Небольшой холмик свежей земли, цветы, фотография.
- Вот. - выдохнула Олюха.
- Без четверти 12. Давай.
Я кивнул и принялся зажигать свечи, зеркала, поднял с могилы фотографию. Улыбающаяся мордашка, светлые кудряшки волос, темные, наверно, карие глаза....... "Что же ты, дурочка, наделала?... Что-что?! Больно ей было очень - вот и все! Мне - тоже больно, и она мне поможет!"
Володька обожженным концом кола замыкал по земле круг вокруг могилы. Олька вдруг выдернула ножи и с размаху всадила и в деревянную скамейку. Опомнилась, попыталась выдернуть, сразу не получилось, пришлось расшатывать.
- Ты, вон, лучше крапивы нарви.
- Зачем?
- Ты ножами мертвяков убить хочешь? Может, хоть обжечь сумеешь...
Олька посмотрела на меня. Господи, может, хоть больше за нами цепляться не будет. Все польза. Она пошла к зарослям крапивы. Начала рвать. Голыми руками. И даже не шипела.
- Так. Без 5. - остановил ее Володька.
Я опрокинул пузырек на вату. Какой мерзкий цвет! Володька подставил голову - я смазал ему виски.
- Какой мерзкий запах. - пробормотал он.
Олька откинула белобрысые волосики, я повторил процедуру. И, помедлив секунду, одним глотком выпил остаток. Какой мерзкий вкус. Затошнило. Стерпел. Встал на колени перед могилой, перед свечами, перед зеркалами...
"Зеркало в зеркало... обликом облако... некуда - в некогда..."-... коридор зеркал, коридор свечей... "дробным подобием...."...
И последняя свеча в бесконечной дроби отражений дрогнула.
Сзади что-то тревожно выкрикнул Володька, и я услышал боевой оглашенный визг Олюхи. Не оглядываться! Они прикроют спину!
- За мной!
Я шел по коридору к той последней свече, которая была и не свеча вовсе, а мерцающая, как пламя свечи, колеблемое в почти недвижном воздухе, почти прозрачная девическая фигурка. А по бокам горели факелы, и сияли огромные зеркала.
- Сашка! Бегом! Догонят!
Не отвлекаться! Спину прикроют они! Вот и она. Кудряшки, карие неподвижные глаза. А девушка подняла просвечивающую руку и указала на одно из зеркал. И вошла в него, как в дверь, Я повернулся и, закусив губу, тронул зеркало рукой, нажал - как паутинка лопнула - рука вошла вглубь оправы. Я шагнул. Новый коридор. И мерцающий силуэт у дальнего зеркала.
- Сашка, бегом!
Я побежал. Сзади слышались шаги друзей и неясный шум. Время от времени Володька на выдохе с выкриком всаживал во что-то кол, и свистела крапива, и взвизгивала от азарта и ужаса Олька. Не оглядываться! Но с каждым биением сердца уходили силы, а я бежал, поворачивал, отворял зеркала, входил, снова бежал... А за мной бежали, отбиваясь от слепой жути друзья. И когда призрачная рука в очередной раз указала на зеркало, я послушно повернулся и... и замер.
Свечи по бокам оправы чуть высвечивали стекло, в нем отражалось зеркало напротив, а сквозь него...
Комната. Четыре кровати. В центре стол. На столе бутылки портвейна. Сковородка картошки. Рассыпанное печенье. С десяток мальчишек, девчонок и среди них они - Анитонька и Танчиня. Со стаканами в руках. К Тане подходит парень. Они переплетают руки. Пьют вино. Целуются.
- Таня... - не верит своим глазам Володька.
И к Анитоньке, моей Анитоньке подходит мальчишка. Они переплетают руки.
-Аня! - закричал я и ударил по зеркалу. Стекло треснуло, побежало трещинами и рухнуло. Из ладони брызнула кровь. Кажется я увидел, я успел увидеть, как вздрогнула Анита.
- Сашка, все! - заорал Володька, - гаси зеркала! Сашка!
И завизжала Олюха. Кажется, я впервые услышал, как она визжит от страха.
Я обернулся.
К зеркалу, к дыре, прямо ко мне шла Света. Кол, крапива, холодное железо... Она шла на меня.
"Ты любишь? Ты видишь? Дай..."
- Сашка!! - опять заорал Володька.
Олюха сделала лучше. Взметнулась рука, просвистел нож, второе зеркало лопнуло.
"Зачем?... ты же любишь...ты же видел?... ну, почему?" – полупрозрачный силуэт метнулся ко мне.
- Сашка! Свечки!
- Подождите!
Она была уже вплотную с зеркалом.
- Олька!....
И опять просвистели ножи.
"Поздно..." - прошелестело... и пропало... У самой дыры... . Но все пропало.
Пропало все. Осталось только темное, деревенское кладбище, старые кресты, новые столбики со звездами да луна сверху...
И мы трое. Приткнувшиеся друг к другу, боящиеся посмотреть друг на друга, замерзшие... И у всех так болела голова...
С Анитой мы встретились только через 4 года.
Я тосковал по ней так, что вылетел из института и загремел в армию – морская пехота. Когда вернулся - и Анита, и Таня уже перевелись к нам. Анина мать позвонила мне на третий день после дембеля. Я не смог ей отказать и согласился на встречу с моей... с когда-то моей девочкой.
Странно было смотреть на ее приближающуюся фигуру и ничего не чувствовать. Ничего. А она изменилась. Хоть платье было мне знакомо, но раньше у нее были длинные волосы, теперь - стрижка, завивка... И не было у нее в обычае подходя опускать голову.
- Ну, здравствуй – сказал я
- Здравствуй, - чуть улыбнулась она и подняла, наконец, ресницы.
Ее губы улыбались, но в карих глазах стоял кладбищенский холод.