***
Ветер срывает листья, осень готовит рапорт
Новому командиру. Не веря ни сну, ни чоху
Небо (как и подруга) перевернувшись набок,
Подставляет для поцелуя всё ту же щёку.
Осень - не время, но безвременье года,
Гулкая речка, в которую мы впадаем.
Но Даритель не понимает, что есть свобода
Нераспаковки сделанных им подарков.
Ветер свистит на кухне, и льётся жидким
Перебором гитарное соседа-идеалиста
Одиночество, в такт которому бьется жилка
На виске и скребут по окошку листья.
Что-то в коро’бке перекатывается и задевает
Тонкие стенки. Даритель стоит, мусоля
Губы. Я говорю: “Спасибо”,- и забываю
Эту коробку, закинув на антресоли.
Что начинается там, где кончается осень?
Где ничего не кончается? Чья мимоходом ласка
Срывает багровые листья, швыряет, вовсе
Не злясь, в холодные лужи, разводит краски,
Рисует портреты прохожих, сбегает, вздрогнув,
Капелькой по стеклу как будто промеж лопаток?
И кто-то же ведь печатает в серых окнах
Тоскливое небо в количестве листопада;
И кто-то большой и нестрашный стоит на пороге,
А в небе, в котором что-то там серебрится,
Выходит Луна и выглядит как иероглиф,
Прилипший к бумаге из черного-черного риса.
***
стихи о Неприятии мира
Да мало ли что там было?
Да мало ли сколько соли
С тобой мы на пару съели
И сколько идей убили
С тобою мы за бутылкой
Креплёного. Вряд ли меньше-
Фамилии чьи забыли,
И чьи имена не помним-
Людей. Но пока не врежем
На лестничном марше дуба,
Пытаясь дойти до неба,
Замочной скважины скрежет
В квартирах любимых женщин
Услышать - идти мы будем
По этим лестничным маршам
К недостижимому небу.
Мы будем писать сонеты,
Мы станем слагать сонаты,
И даже вязать канаты
Из надо или не надо,
Из драки на табуретках
Несломленными ползти
К победам в боях словесных.
Не нужен нам блеск регалий,
Постиранных занавесок
Внятнее голос, редко
(сдвигая на ноль каретки)
Нам не подскажет стих
Этот негромкий голос.
Мы станем не соглашаться
Даже с колоколами, -
И, поднимаясь с пола,
Не пробуя в землю вжаться,
Поднимем ещё немного
Не сказанных прежде истин
О шорохе палых листьев
И свете горящих окон.
Для мира не нужно правил,
Не нужно границ и рамок,
Надуманных утешений,
Уверток и полумер -
Но важно не соглашаться
Пока зеленеет щавель.
Пока ты ещё не мрамор,
Главное надышаться
Воздухом перемен.
И это не “складки жира
На шее у нашей мамы”,
И это не “колоситься
Под невидимым солнцем” -
Это уменье злиться
Несовершенству мира
И отвечать упрямой
Улыбкою незнакомцу.
***
Гаснут во времени, тонут в пространстве
Мысли, событья, мечты, корабли,
Я ж уношу в своё странствие странствий
Лучшее из наваждений Земли..
(Эпитафия)
Садилось солнце за горизонт. Печален
Был уходящий, переступал на пороге-
Полон тоски. За спиною его молчали,
Корчась и умирая - былые боги.
О Радамант, Вертумн, Танат и Гипнос -
Вы умираете, ваши глаза блестели
Долго. Но нынче вечер, и кто-то, скрипнув,
Ступит на половицу пением коростеля.
Тень падала на кровать, желтели
На глазах губы, и пальцы среди развалин
Морщинистого лица гуляли. Черные асфодели
Вырастали на скомканном покрывале.
Две минуты назад (пальцы морзянку глухо
На косяке отбивают) он размышлял, не трюк ли
То, что тени заливают зрачки завсегдатаев кухонь
Так же, как молоко, сбежавшее из кастрюли.
Садилось солнце.... Медленно оседала память
У косяка, рядом с кошачьей миской.
Наступала ночь... За остывающими лбами
Успокаивались и затихали мысли.
Он думал о том, как за его неширокой спиною
Могло уместиться столько могил, развалин;
И колечек на пальце, которому не поможет бинокль
Для того, чтобы вспомнить, как его раньше звали
В том далеке, где у вещей есть имена, а колокол-бондарь
Не клепал ещё новые обручи. В том далеке, к которому
Можно идти, покуда ты по эту сторону горизонта
И нельзя, если сразу по обе стороны.
Садилось солнце... Лесные торные тропы
Зарастали теня’ми всклокоченными растений.
На цветочном лугу скошенные гелиотропы
Казались лучшим из наваждений...
Как сдутый горящий шарик падало навзничь,
Билось затылком о кроны, потом пустело
Стремительней, чем ты в состоянии осознать и
Даже чем на фотографии улыбается дева -
Садилось солнце...
***
“Чудовище делает то, что умеют делать чудовища...”
(Уистан Хью Оден)
Все монстры в кошмарах давно на одно лицо,
Не чуждое ни состраданью, ни даже, как будто,
Чудовищной прелести. Щеки пунцо’веют со
Следами причастия к самому принципу ЧУДА -
ВИШневой помаде. По комнате, как Иван-
Царевич скачу: знакомство, потом потомство;
Которые сутки в такое-то царство, вам
Виднее куда, мои дорогие монстры.
Ночуя в шкафах, за дверью, в пыли страниц,
В пружинах матраса, скрипе, вздёрнутой брови:
Чудовища делают то, для чего они
И созданы были Богом - новых чудовищ.
Эгей, отзовись.. Завязнув по самые уши
В кошмаре, его привратником состоя,
Живет чудовище, которому больше никто не нужен;
Живет чудовище - и это, конечно, я.
Я не могу не любить и любить подобных
Себе, поскольку любовь чудовища грех
Не меньший, чем любовь к чудовищу, чтобы
Поверить в это, надо представить всех
Знакомых и незнакомых людей с клыками,
По самые десны увязшими в слове “сыр”;
Или влюблённого сутенёра, уверяющего, как велика и
Чиста любовь - в общем, нормальный цирк.
Эта истина тихо сочится из сальных пор
Чудища слева, в наискромнейшей оправе -
Зеркале - видится слово “Аборт”
И пробор оказывается справа.
Да, все монстры в кошмарах давно на одно лицо,
И зеркало утверждает, что знает какое. Начавшись заново,
Всё повторится, потому что чудовище, чей висок
Серебрится, в общем, хочет того же самого.
***
По мотивам русской народной сказки “Несёт меня лиса за тёмные леса...”
Что-то бормочет, шепчет, плачет и завывает
Тонкими голосками душа - ветрено, будто
Кто-то мотает нитки, но забывает
О том, кто же их перепутал.
Жалкий скулёж бездомных осенних скамеек
В парке, одичание отбившейся от спины шали.
Люди выгуливают воздушных змеев
В небе, которое приручали
Райты и Линдсберг. Ныне там пусто, в углу пылится
Хвост погремушки Боинга, и вообще подспудно
Кажется странным, что запускать молитву
Следует выше ладони. Спутник
Катится по скуле орбиты заново, будто гребень,
Вычесав мелкую живность, падает, не заботясь
О том, кто в полосато-беззвездном небе
Смотрится статуей Несвободе.
Ветреной ночью, на дне колодца, когда скрипуче
Жалится Сердцу ворот, ведра че’рпают, криво
Падая вниз, слёзы невест; разбегаясь, тучи
Топят изнанку неба в момент Разрыва.
Это приходит осень: странное возвращенье.
Будто бы некий убийца на месте невоздаянья
Вдруг понимает, как безнадёжно щемит
То, что казалось блажью, но стало явью.
Через поля, лощины, гребни и косогоры,
К темным лесам и синим морям навстречу
Мчится лиса, быстрее чем ночь и скорый;
Мчится лиса с грузом своим заплечным.
Так, задолжав пространству, эхом летит “О Боже”:
Это полёт спутника и сигареты.
Помощь приходит поздно, но всё же...Всё же
Высунув голову, стоит прокукарекать.
***
Череда око’н без очков - янтарь.
Океан, о ком не сказать бунтарь-
Да и в игры эти... - полощет пляж
Точно выкрест, с ходу пускаясь в пляс.
Наступает ночь, собирая рать
И уже невмочь, видно, отдирать
От лица, вертясь на своём сукне
Тишину, крестясь на Луну в окне.
Так в слепой возне отпихнешь ногой
(хоть потом, во сне, бормотнешь “на кой?”)
Одеяло. Храп.. Умыкнув шинель
Со стены глядит парадиз теней.
И опять ко дну босиком идти,
Прислонясь к окну с косяком. Почти
На пределе, но различая вдаль
Как волна качает ногой сандаль.
Хоть и ночь-полночь, но летит призыв
От волны к волне, покачнув весы.
Чей-то след в песке (трепотня ночей
И неважно с кем), но скажи мне - чей?
***
В темноте у окна,
на краю темноты
полоса полотна
задевает цветы.
(Иосиф Бродский)
Никому не видна,
Одиноко парит
Над землёю без дна
И под небом в кредит.
Каменея кирпичной
Улыбкой небес -
Эта чёрная птичка
Забытых чудес.
В легкокрылом размахе
Пространство хранит
Соучастье бумаги
В переходе границ
Между словом и чудом.
Хоть чудо белей,
Чем прыжок с парашютом
На бумажность полей.
Это ветер хитро’
Задувает свеже’й,
И свечу; и перо
На запретной меже
Спотыкается, но
Не хотя угасать,
Упираясь в окно
Продолжает писать
О цветах и любви
На краю темноты -
Не поставить на вид
Суть его правоты.
Только так, исподволь,
В задыхании роз
Доиграть свою роль
И поставить вопрос (?)
Это птица и ветер,
Как тысяча птиц
Говорит об ответе
Закрытых страниц.
Прощебечет щегол
Под твоим потолком
На вопрос “Для чего
Это всё?” - “Ни о ком”.
Кто опять натянул
Эту ловчую сеть?
Это всё ни к чему,
Если негде присесть
До утра, дотемна.
Где тускнеет зрачок,
Где чернеет стена
И белеет плечо.
Это - просто опять
Глазом выжатый блик,
Неумение вспять
Развернуть корабли
И стихи, просто нет
Для разлуки щеколд,-
И теперь к простыне
Прижимаюсь щекой....
Но вообще-то всё ложь:
Я от смеха охрип...
Значит вынь да положь
Горечь, слёзы и всхлип
На потеху? Ну вот
И поплакали, ха...
И попили компот
За изнанкой стиха
За его упокой
И тем более за
Неживое “на кой?”
И живые глаза
Распахнув широко:
Ничего не болит..
Высоко-высоко
Точкой птичка парит.
***
Ночь выщербливает батареи центрального отопления,
Будто желтые зубы во рту умирающего старика
Лампочка. В пересчете на них стоимость искупления
Гре’ха чревоугодия до удивления невелика.
Да и есть ли грехи вообще? Касательно батареи -
Не уверен что существуют. Иначе зло б
Выглядело сугробом, и мы старели б
Быстрее, чем остывает рука и лоб.
Между тем палец отстукивает невидимую чечетку
На зубах, попадая изредка по резцу
И сбиваясь с такта, поскольку зубная щетка
Не находит причин прогуляться по изразцу
Голых десен. На лобное место парад морщин
Выползает - улыбка. Время не переносит
Качки прав, считая себя, по видимому, большим
Знатоком изогнутых переносиц.
***
Кому угодно, только не, смешно
Сказать, тебе, когда б не было грустно
Себе противоречить, как свечной
Огарок с вечной, а точнее устной,
Привычкой к затуханию; когда б
Не склонность к бликованию графина
В виду огня - волна тепла обдав
Ладонь, колышет волны парафина
И стебель фитиля,- две ипостаси,
Которые, наверно, не сольются
Иначе, как в цветочной метастазе
По ободку сиреневого блюдца;
Когда б не достиженье парадиза
За желтой невысокою грядою
Костяшек,- остается только втиснуть
Себя в неумиранье козодоя
***
Повезло и тебе: где еще, кроме разве что фотографии,
ты пребудешь всегда без морщин, молода, весела, глумлива?
Ибо время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии.
Я курю в темноте и вдыхаю гнилье отлива.
“М.Б.” (Бродский И.А.)
“Дорогая...”, в вакууме насквозь прокуренной комнатёнки
Рта, обложенного простудами, это слово давно хранимо
С трепетом, с придыханием. Десять безумно тонких
Пальцев среди фарфора черного пианино
Роются. На лице удовольствие, смазанное печалью
В что-то долгоиграющее на поверхности, будто пена
В загнутых уголках, обезболивая педалью,
Чуть приглушая вопли пытаемого Шопена.
“Милая... дорогая...”, в этом, по сути, немного проку.
НОтная азбука - умение говорить “НО” не мигая
Глазом, не сомневаясь. Искать дорогу
В буквах, составляющих черное “Дорогая..”
К новому миру. Рваным буквариком познан
Старый, перебирая локоны, то и дело
Вспоминать Теннисона, его “никогда не поздно...”.
Думать о том, стоит ли пустотелый
Предмет мыслей о ней, воспаленным мозгом
Робко ища предлоги и в каждой ноте
Их находя. Тем более, что есть ноский
Предмет с этикеткой в виде карточки на комоде
Как не любовь?
***
Родимый край, Башкортостан....
Чтоб представить всю Башкирии
Отвратительную жуть
Надо поменять фамилию,
А потом в бензин нырнуть.
(vox populi)
Имена, как будто выдернутые из осады Минас-Тирита.
“Древнее золото” присутствует исключительно в упаковке подарков,
Да и то на свету. Названия примечательностей под защитой
Языка. Приветствия, как и проклятия, напоминают абракадабру.
Низкорослость жителей - причина отсутствия небоскрёбов:
Здесь привыкли скрести лошадок. Не обнаружив дроби
В топоте проезжающего автомобиля, где-то в районе ребер
По прежнему что-то ёкает. Полагаю, что некий хоббит
Бильбо проиграл бы в плане волосатости ног местному Арагорну;
Белоснежке, думаю, тоже. Терема здесь не разнообразят ландшафта (к
Слову сказать, вторые кое-где примечательны), процветает игорный
Бизнес, постреливают ближе к столице. Редкий завтрак
Обходится без кумыса, иногда приготовленного по старым рецептам
(то есть заквашенного в шкуре свежеободранной кобылицы)
И кока-колы, плюс разговоры, особая прелесть которых - в цепком
Неприятии диктата чего угодно. Это забавно, но шевелиться
Всё же не стоит - лучше кивать. В кайсацком,
По монгольски жестоком прищуре так и видится мушка
(не испанская, хотя испанцы немало подобных цацек
Налепили на лбы ацтекам). Кажется Пушкин
Говорил, что есть вещи, с которыми ничего не поделает даже царский
Венец - чело госуда’ря и безумие толп. Тянутся чередою
Высокоскулые минареты, муллы вопят о монголо-татарской
Мечте в рамках джихада. Золотою ордою
Наползают окна, за каждым новые лица: Ильфары, порою Димы
Или Коли. Зелень кактусов царапает глаз как безумная кошка
И если кто-нибудь спросит: “ почему же тогда Родимый?”;
Останется тыкнуть пальцем и сказать: «А это - моё окошко”.