Анатолий ГОЛОВАТЕНКО
Прикладная ихтиология
Рисунки Вики Тимофеевой
Москва
2002
Сюда надо бы заверстать библиографическую карточку
(скопировать с. 2 из “Дуоли”)
Современная наука насчитывает свыше 50 видов нототений, относящихся к отряду окунеообразных. Сейчас почти все нототении обитают в северных (арктических и субарктических) морях. Не исключено, однако, что в прошлом нототении были распространены и в более тёплых водах. На это косвенно указывает одна из возможных этимологий слова (notos по-гречески — юг)…
Существует древнее предание о том, что средиземноморские нототении обладали чрезвычайно разнообразными плавниками, форма которых подсказала древним финикийским мореходам-рыбакам начертание некоторых букв консонантного письма.
Евгений Карпенко. «Окуни в природе и в неволе»
Тень, тень, пототень,
Выше города плетень.
Русская прибаутка
В Вавилоне, Финикии, Ассирии и Китае рыба была символом духовной плодотворности. Позднее стала символом углубленной внутренней жизни, скрывающейся под поверхностью вещей…
Рыбы таинственны и не от мира сего, сновидицы и искательницы неизвестного.
Энциклопедия символов, знаков, эмблем (1999)
Ночью темень, ночью тишь.
Рыбка, рыбка, где ты спишь?
Ирина Токмакова
Я снова лежу в реке и жду рыбу.
Николай Фробениус.
«Лакей маркиза де Сада, или Каталог Латура»
***
Я не знаю, где живут нототении.
В глубине? В голубином помёте?
Рыбы это – иль так, средостение
подмокающих в долгом полёте
старых нот и поющих рыб?
Вдруг лишь сон и обрыв проводов?
Это, видимо, Оле Лукойе,
чуть плешив, поучителен, вдов,
чёрным зонтиком нас накрыл.
Или, может быть, Стэнли Коэн,
биохимик и лауреат,
соскоблил эпидермис в споре
и, презрев газават-шариат,
поселил нототений в море,
что полощется близ святынь?
Там молитвы, ловитвы, посты,
средиземное твердостение
разделяет иврит и латынь…
Улыбается нототения,
видно, слишком вопросы просты.
Улыбается нототения —
и линует, линует листы.
***
Говорят, близ города Натании
и почти в виду Святой земли
обитали странные создания:
не акулы, не морские кобели —
просто рыбы, рыбы нототении,
не из самых промысловых рыб.
Чешую вплетая их в растения,
финикийцы ткали дивные ковры.
Промысел был так себе. Диковина
не прельщала мимоезжий люд,
и, отведав всяких местных блюд,
до икоты или до оскомины,
сделав всем по чину подношения,
забывал купец о нототениях.
Слуги брали длинные дреколины,
караван пускался в дальний путь —
торговать каменьями и кедром,
уточняя заодно, где врали геометры,
где историки присочинили что-нибудь.
Множились оазисы поветрий,
присказки, побасенки, молва,
вырастали из песка поверья,
птицы в раж входили и теряли перья…
В море ж нет миражей — только острова.
***
Малознакомые мне нототении
не знают, что они — просто улов,
отличаются примерным поведением
и тщательно берегут могилы предков,
каждую снабжая камешком-меткой,
а в музеях выставляют антикварную рухлядь,
пригодную для изготовления слов
(музеи на дне встречаются редко).
Счищена ржавчина с печатных машинок,
водостойкие принтеры до сих пор не протухли,
даже картриджи не набухли,
а в телефонных трубках нет песчинок,
только исправно дрожит мембрана.
Вход в музей — невозбранный.
Компьютерных дикарей вид скользящей каретки
приводит в первобытное смятение.
Если б они не были в водолазных шлемах,
то охотно сняли бы шляпы да беретки
и перестали спорить о темах и ремах.
Вот такие они, нототении.
***
Было много разных нототений,
в том числе любивших купнопенье.
но особо уважали тех из них,
что причастны к музыкальной лиге.
Их дрожащий хвостовой плавник
составляли параллели-иглы,
общим счетом ровно пять —
не умножить, но и не отнять.
Рыбы безо всякого стеснения
расправляли эти плавники,
на которых, как на поле сорняки,
прорастали точки и крюки.
Именно таким вот нототениям,
склонным к полусонным наблюдениям,
поручалась важная работа —
вовремя гасить плавильный тигель,
из которого выскальзывала нота —
звук — не звук, наверно, просто знак.
Если ж не поспеть — не нота, слово nihil.
Скоро люди подсмотрели, что и как,
и своё мензурное письмо
заменили рыбьим нотным станом.
Осуждать двуногих мы не станем;
слово стан понравилось на суше.
Люди думали, что это они сами
догадались: стройный стан, прокатный стан,
стан воинов…
Имеющие уши
научились карими глазами
музыку читать с графлёного листа.
Нота, как безвинный арестант,
прочно вписывалась в пять прямых линеек
оставляя, впрочем, несколько лазеек
звукам, и умелый музыкант
извлекал из лютен да органов
рыбью немоту и гаммы птичьих гамов.
***
Нототении — хранительницы нот,
утешительницы в мелкой беде
любят тень и живут в воде,
что почище всех наших вод.
Был бы рыбьей летописи хоть какой извод, —
а так можно извести невинных…
Нототения, отдай нам половину
тех значков, которыми ты метишь звук.
Рыба только молча усмехается, не хватает чужие крючки
и не верит ни в синтез искусств и наук,
ни в прогресс, ни в порочный круг.
Плавниками чертит линии по песку.
Рыбари тупо смотрят на эти значки,
музыканты надели очки.
Непониманием дёргаются десятки скул.
Сети безнадёжно спутаны. Рыболовы впадают в тоску.
Лишь один ныряльщик совсем не сник.
Он не слушал сплетен, не читал и книг.
Плюх-бултых — прямо в волны,
нототению ловко поймал за плавник.
Рыбари разнадеялись, завели тут же невод.
Нототении хамство выносят без гнева.
Невод вскоре был почти что полный.
Рыболовы потянули верёвки-тенета.
Будет, чай, на ужин уха,
вроде нет тут большого греха,
зато завтра покатит монета.
Маловеры говорили: нототений здесь нет-де.
То-то рыбы спляшут на сковороде.
Промысел оказался не то чтоб доходен —
кропотлив, но на первых порах пригоден.
***
Промысел, однако, был похлеще,
чем торговля полуснулыми лещами.
Надо было залатать десяток трещин
между звуками, молчаньем и вещаньем.
Началось всё с появленья Мага
на задрипанной скрипучей колымаге,
в драной мантии и с жёлтым левым глазом.
Въехал он не в главные ворота,
а проник широким лазом —
след недавних битв с неведомым врагом.
Спешился, поддал булыжник сапогом
и прополз на четвереньках под стеной,
проверяя путь клюкою костяной.
На глаза попались два урода,
два убогих неопрятных братца;
бестолково объяснили, как добраться:
мимо полусгнивших терм, вдоль огородов,
статую Кибелы лучше обойти,
и не след ходить у окон старца,
что содержит здесь дрянной трактир,
выдает — за мзду — очки из кварца
для любителей игры заморской — дартса —
и устроил при таверне тир.
Пользуется он славой нехорошей:
Выжига, пролаза из пролаз…
«Он-то мне и нужен, — маг плеснул в ладоши,
на бродяг наставил строгий жёлтый глаз. —
На Востоке и кабак ориентир».
«А скажите, братцы, где у вас сортир?»
(Раньше, чем Державину, и в иных державах
людям приходил на ум такой вопрос.)
«Где? Везде! — ответил нищий,
тот, что был уродом грустно-моложавым. —
За колонну спрячься — кто тебя там сыщет?»
Старый же урод, что лохмами порос,
глубоко вздохнул, кивнул всем головой:
хоть и дрянь, мол, город, всё же свой.
Маги, приходя в большие города,
чаще шли к архонтам и иным владыкам —
рассказать о виденном в дороге,
бородами жидкими потыкать
в разные вельможные пороги,
а потом — кривляться на торгах:
змей глотать, попыхивать огнём,
оборачиваться кошкой или пнём.
Этот же был очень странный Маг.
Маг отправился в трактир, на кухню.
Потолок так прогорел, что вот-вот рухнет,
дом — не дом, не то шатёр, не то костёл.
Посреди очаг, над ним котёл,
вдоль стены — дощатый грязный стол,
рыб на нём — наверное, штук сто.
Трое полуголых поварят
с рыб полуживых счищали чешую
и всё то, что даже кошки не жуют.
Мусор же бросали просто на пол.
Маг принюхался, присел — так говорят,
принялся перебирать хвосты да плавники.
Поднялся и молвил: «Говнюки!
Сварим мы уху поинтересней.
Уж не знаю, будет ли она полезней».
Прибежал хозяин, на ходу скрепляя тогу
(брюхо до колен, седая борода).
С магом не поспоришь. Маг — почти всегда —
вестник всех богов. А может быть, и Бога.
Маг распоряжался: «Уксус, киноварь, вино,
змеиный яд. Сварится — приправить беленой.
С полу собирать одни лишь плавники —
ими нототения умеет на песке
сочинять назло селёдке и треске
эпиграммы, сказки, дневники.
В каждом — многие десятки букв…
Ах ты, скользко. Я сломал каблук».
У хозяина нашлась какая-то парча —
не сидеть же Магу на полу.
Маг брезгливо расстелил в углу
не совсем достиранную ткань,
пробурчал: «Какая дрянь и рвань» —
и усевшись, продолжал ворчать.
Он сказал: «Все рыбы нототении
разной формы, образа и звука.
Есть округло-добрые, встречаются и злюки.
Соберите в чане сходные сплетения,
разложите по отдельным кучкам».
Оказалось больше трёх десятков
кучек-горок странных закорючек.
Что-то Маг оставил про запас
и велел прислать гонцов толковых.
Вскорости явился некий козопас
(говорил он на пяти наречьях,
был брюзглив и всем всегда перечил);
через полчаса пришел и овый,
весь пропахший молоком и сыром.
(хвастался, что видел крышу мира).
Маг отсыпал каждому по горсти
нототеньих плавников, и одного гонца,
что нудил о козах без конца,
он отправил к персам в гости
и к мидянам, прямо на восток, —
может быть, найдётся закуток,
где научатся крючки писать-царапать.
А второму повелел спешить на запад,
в те моря, где эллины-этруски
трут о камни грязные хитоны
(прочие совсем уж дики автохтоны),
где проливы многочисленны, но узки.
Повар слушал Мага, приоткрывши рот.
Видит, дело обретает странный оборот,
думает: «Игра тут, что ль, какая —
ну, как в бабки или в свайку?
Или Маг расскажет майсу-байку?»
Осмелел, и сдержанно икая,
вежливо спросил: «А как играть-то будем?» —
«Будем: долго, нудно, вяло, плохо, зло,
хоть, как видите, набор значков нескуден.
Напридумываем пустозвонных слов,
всё запишем на камнях, на глине,
на пергаменте, на рисовой бумаге,
в толстых кодексах и свитках длинных.
Может быть, средь игроков найдутся маги,
что сумеют сделать всю игру.
Я, возможно, ошибаюсь, но не вру».
Маг закончил, встал, расправил плечи,
буркнул, что слова и лечат, и калечат,
избавляют от ума и от оков,
чуть примолк и, указав на груды плавников,
произнёс, уныл и деловит:
«Это вам подарок. Алфавит».
***
Нототении терпеливы.
Им не в тягость дождаться прилива,
подобраться поближе к городу
и смотреть, как читают люди
теребя свои сальные бороды
или мочки припухших ушей.
Рядом, на позолоченном блюде, —
то инжир, то киш-миш и шербет.
Всё мусолят страницы пальцами.
Липко. Тошно. Их гнать бы взашей,
им цикуты бы — не цукатов,
неча в книгу бессмысленно пялиться,
раз обет — всё равно что обед,
а восходы не краше закатов…
Ладно, пусть их читают — не чтут.
Нототении незлобивы.
Они смотрят, молчат — до отлива
они здесь. И всегда — тут как тут.
***
Нототения — скромная рыба.
Ей воды бы для жабр, да икры бы —
любоваться растущим потомством,
умиляться б скользящим малькам.
Еще нужно покрасить в тон ствол
водорослого псевдодерева,
да ещё звуковым комкам
придать форму невзрачного шара.
Слышен треск водяного пожара,
виден плеск перепуганных рыб,
но бояться пожалуй что нечего:
можно выплыть из топкой норы.
Это всё не всерьёз. Отмечено,
что эффектные страшные звуки —
это просто для пущей науки,
просто часть быстросмывного текста,
что рисует, шутя, нототения
по прибрежным и донным пескам.
Развлекается также и пением
(шлягер — «Пуганая треска»),
составлением писем протеста
и замесом планктонного теста.
Нототения — рыба негрустная,
и, конечно, почти негрузная,
но печалится о плавниках,
что двуногие, злые оболтусы
(вправду ж ходят на двух ногах),
неопрятные все и толстые,
сухопутные злые твари,
в колдовском кипятили отваре.
Был огонь, и порыв, и накал,
но никто так и не проникал
дальше бронзовых стенок котла.
Вот и вышли всё войны и свары,
города и деревни — дотла,
партизаны, маки, косовары…
Люди любят лишь плюшевых мишек
да своих кривоногих детишек,
а на рыб им совсем наплевать.
Из их букв не сплелись те слова,
чтоб умирить иль хоть утишить
мелкокозненных рыболовов,
китобоев тупоголовых,
что грозят гарпуном или неводом.
Люди пишут — уж эка невидаль.
Письмена — до электроската,
шторм омоет обрывки книг…
Но хотелось бы дальше от них.
В море много глубоких впадин,
чтоб укрыться от этих гадин,
но надёжными тёплыми хлябями
можно лучше себя оберечь.
…Угорь с горя уж начал речь:
«В море нет еще той астролябии,
чтоб считала углы под водой…»
Стало ясно, что речь будет долгой.
Лещ потряс накладной бородой,
от волнения дымчато-волглой,
но тут слово взяла селёдка,
унаследовавшая от прабабки
запасную — для крика — глотку,
две зелёные склизлые тапки
и способность пищать и вещать,
но всё больше о скучных вещах:
«Нам негоже держаться врозь.
Если Землю пророем насквозь,
попадём в Океан антиподов.
Нет невзгод там, ни непогоды,
нет и криков Подальше забрось,
ни дурацких удилищ с крючками,
нет стеклянных узилищ для рыб.
Серебрянкой окрашен тот мир,
и акула там — главный кумир,
и в кумирнях жгут тонны газет,
а первейшая буква там — zed».
Нототения — рыба пугливая,
и готова копать ли, грузить,
хоть треску увенчать оливами —
тут посмела слегка возразить:
«Да, заманчивая программа,
но ведь долго же рыть нам яму.
Мы не знаем, как там с приливами,
в антиподских далёких морях.
Вдруг вода там окажется пресная,
акватория — слишком тесная?
Вдруг там кризис иль вовсе крах?»
Нототению освистали
на десяток морских ладов.
Даже ёрш, хоть и стар и вдов,
попытался достать свой свисток.
Обустроили водосток.
Всем раздали потвёрже кристаллы
и кусочки проржавленной стали,
чтобы было чем камень крошить.
Глина мнётся, базальт трещит.
Нототении, рыбы послушные
по признанью касаток, невредные,
стали вместе со всеми копать,
у селёдки дежурить в передней.
Водокопам носили кушанья,
рыб помельче и прочих рачков.
а потом — всё бочком да бочком:
время, мол, и мальков искупать.
***
Шли недели, и яма всё глубже,
надо б стенки ее укрепить.
Тут потребна акула-молот,
но мерзавка, ссылаясь на голод
и на происки злопыхателей
съела сразу с десяток копателей,
а работать не захотела.
Долго били акулу шпателем…
Стало ясно: разладилось дело.
На совете трески и селёдки
порешили: копать направо,
несогласных — за хвост и в колодки —
мера действенная и простая.
Косяки, популяции, стаи,
бесчешуйчатые оравы,
что совсем уж глядели кисло,
стали внаглую плавать по Стиксу
и Хароново дёргать весло.
А потом — вкривь и вкось понесло.
Подкопали большой материк
(люди звали его Атлантидой).
Суша рухнула прямо в яму:
волны, ветер, и шторм, и крик.
Бог на рыб затаил обиду
и велел им с тех пор молчать,
в знак чего приложил печать
к океанам, морям, озёрам.
Огребли же тут рыбы позору.
***
Люди — строители Башни — остались вполне здоровы.
Это морские коровы остались совсем без крова.
Белл с Эдисоном за море ловко стащили провод.
Рыбы, уже немые, слегка любопытствовали:
и откуда такая неистовость?
И о чем собираются говорить?
Как гороховый суп для шутов варить?
О болезнях тётушки? О сезонах, фасонах, модах?
Где провести каникулы — в горах, то ль на тёплых водах?
О видах на овёс и бамбук — раскуривая чубук?
Никто не беседует о смысле букв.
Но scriptum случится post.
Сейчас же пока —nota bene
для любителей поебени,
для праправнуков, прочих внуков,
и для всех, кто рождественский пост
приурочивает к хануке.
Сердобольные бабки начнут понукать потомков,
пугать посохом их и котомкой.
Надо, мол, чаще Тору читать.
В крайнем случае — сгодится Коран.
Нужно гордиться следами ран
и в боях не бросать щита.
Ну, а безмолвие рыб — нашим проповедям не чета.
***
Карл Линней смотрел на мир через лупу:
для классификации очень удобно — приятно для нототений,
которые для смеху записались в царство растений,
но так и не поняли, кто у них царь.
получилось довольно глупо,
но теперь уж, базарь — не базарь,
вместо садков — сады.
В лейках, конечно, маловато воды,
зато охранять нототений приставлен был лучший псарь.
Автор «Системы видов», упомянутый Линней,
чуть не спутал нототений с актиниями,
которые и впрямь известные домоседки,
хоть бывают и многих рыб длинней.
Швед искал подтверждений «Философии ботаники» в тине.
Лягушки остались довольны, а оппоненты — язвительно-едки.
Сирано Бержерак отправил бы рыб на Луну;
император Павел построил бы щук во фрунт,
а нототений держал бы в плену;
Садовники заказали бы лучший грунт;
Пеленой прикрыл бы аквариум доктор Агриппа…
Было бы мало толку, но много хрипа.
Вот почему рыбы не любят систему,
какой бы она ни была.
Чёрную акулу не отмоешь добела —
только сводит скулы от попаданья не в тему.
Теперь обещанный P.S. — не для рептилий.
Жаль напрасно потраченных усилий:
ведь никто из упомянутых гениев
так и не объяснил: где живет нототения?
***
И еще — P.P.S. Не для риторики,
не для праздных соавторов мифов,
и не для тех, кто слывёт историком
при дворе тринадцатого халифа.
Вавилонское ямокопание завершилось молчанием рыб,
Авиньонское папопленение — костром Иоанна Гуса.
только крабам побоку подводный обрыв.
Даже зная все ноты, не враз сыграешь на гуслях.
Из разбитой чернильницы Мартина Лютера
растеклись на полмира обозы Густава Адольфа Вазы
и другие осколки-обузы.
Вместо рыбных лабазов — военно-морские базы,
проповедников заменили тьюторы,
а отшельников — Робинзон Крузо.
Потомки лангобардов по-прежнему открывают банки,
барды консервируют слова и закручивают в банки мотив.
Крестовые походы привели в Вифлеем танки.
Одна стена Храма — это всё-таки паллиатив.
Надпись «IXTIOS» над греческой рыбной лавкой
напоминает о вечном Пандорином коробе.
Каково расколоучителям было молчать в отсыревшем
порубе?
Но о чём говорить с ухмыляющимися под камилавкой?
…Интересно, скучают ли рыбы?
Апрель 2002 г.