Анатолий Головатенко
Четвертое измерение Третьего Рима
В городах не бывает четвертого измерения — как на театральной сцене нет четвертой стены. Это отсутствие не значимое, а навязчивое и навязанное, вымышленное и вымученное. В мегалополисах теряется не только срединный слог, но и то средостение, которое могло бы стать какой-никакой точкой отсчета. Стены вырождаются в кольцевые автострады, ворота — в развязки, сюжетная проза — в беспредметную живопись; дороги обретают столичную развязность, расстояния — неопределенность, эпитеты — расхлябанность, и вслед за четвертым измерением исчезают все остальные; измерять, в сущности, нечего.
Город играет в функциональность, но остается до неприличия декоративным, как лепнина на театральном потолке. Вензеля умерших эпох громоздятся друг на друга и норовят свалиться на головы столпившимся наследникам — самозванцам-актерам, самозванцам-зрителям, самозванцам-прохожим. Проход закрыт, занавес падает, рушатся потолки, обрываются сосульки, с крыш капает вода, — поднимается уровень дерьма в канализации, лифты услужливо тянут вверх груды всякого добра, почти неотличимого от зла.
В вертикальном движении теряются идеалы соразмерности, за горизонтами Гольяновских полей меркнут надежды на справедливость, а в отстойниках тонут мечты русского поэта об универсальном говномере. На смену аэронавтике приходит аэрация, и нечего тут кивать — вослед другому поэту, тоже русскому, — на промеренные мерей гати да версты, на причудившуюся чудь, на ёмкую многозначительность еми и весомую обстоятельность веси; нечего путать веси с градами, “Град” с “Мухой”, стрекозу с муравьем, эрьзю с мордвой, а рожу с зеркалами. Сколько бы ни мерещилась мещера, сколько бы ни щурились пращуры, в городе им только и остается что играть в чурики с потомками — басовитыми бастардами, найденышами и последышами.
Город противится измерениям; термометры свидетельствуют лишь о самих себе, часы — о декретном времени, календари врут о римских декреталиях. Амперметры упрямо показывают даты жизни Андре Мари Ампера.
Бьющая через край умеренность ампира столь же чужда городу, как самоуверенная имперская безмерность. Мысль разжижается в имбирное пиво, которое и не пиво вовсе; верстовые столбы оборачиваются рекламными тумбами, во вращении мигающих треугольных призм замирают ветряные мельницы, из юбилейных дат прорастают чертовы колеса, а из литературных обозрений — черт знает что. Гибкая лента рулетки, визгливо протянувшаяся от стены к стене, прорезает карточный домик казино; вместо строгих сантиметровых делений — мнимая значительность пестрых фишек; вместо измерения — подсчет. Считают, впрочем, только до трех, и совсем не секут фишку в золотом сечении; сорок златоглавых сороков на несчитанных холмах...
В первом Риме — уютный casino, там — Cosa nostra; во втором — отуречившиеся Кантакузины и их румынские кузены; в третьем же — полустершиеся цифры на казенной линейке. Уж какие тут общие аршины...