Анатолий ГОЛОВАТЕНКО
Конец автострады: дорожный знак?
Тихое обитание в каком-нибудь Клиши еще при жизни Генри Миллера было — и до сих пор остается — чуть ли не единственным способом избежать клишированных представлений о неспешном ходе истории — а заодно и о той историософии, которую французские клошары безуспешно пытаются внушить нашим согражданам, чья социализация была предопределена вхождением в русский язык милицейской аббревиатуры бомж. Дух бродяжий всё реже расшевеливает движущие силы общественных катаклизмов, а на устах неутомимых оптимистов всё чаще застывает кривоватая улыбка. И никакие песни Грига не помогут советизированным бардам прокосить под скандинавских скальдов, а бывалым стопщикам проехать трассу от Рейкьявика до Абакана.
Возможно, ход событий за пределами магистральных путей прогресса и впрямь нетороплив, и даже негромок — если игнорировать шумы, производимые варварскими телегами на подступах к Каталаунским полям; если не прислушиваться к дребезжанию отечественного Цицерона-отца, наезжающего по раскатанной еще Аппием дороге — со стандартной колеей — на Люция Сергия Катилину; если не принюхиваться к камелиям, которыми пропахла сентиментально-морализаторская литература со времен Дюма-сына; если снабдить эффективными глушителями автомобили московских начальников, затерявшиеся в платоновских эйдосах и в котлованах великих строек — тех, что соединяют в третье (уже излишнее) кольцо Варварку и улицу Воровского; если не реагировать на выкрики никому не интересных во времена европейской интеграции каталонских националистов; если подстелить чего-нибудь мягкого под колеса катафалков советских вождей и каталок, уверенно везущих вождей постсоветских вдоль Великой китайской стены — по границе, демаркированной теми самыми танками, чьи приставные перископы и запасные траки остались в осоке Даманского острова, уже утонувшего, канувшего и доконавшего Айгунский трактат.
Шуметь, в общем-то, нечего: черная весна закономерно сменяется красным октябрем, а выкрашенный тем же цветом парижский май так и не превращается в пролог пролонгированного безумия одной истории — истории, что могла бы тянуться вдоль Лонг-Айленда. Этот остров, однако, не спешит превратиться в локальную Атлантиду — даже под натиском сильно коммерциализированных китайских джонок.
История при этом не одна — мы всё еще с нею, ее отчасти делаем, и — как бы это нам ни претило — слегка интерпретируем. А заодно проживаем — как парижские жуиры-бонвиваны прожигали свои беллетризованные биографии в неверном свете предрассветных фонарей, чьи газовые рожки еще не намекали ни на успехи немецкой индустрии времен Освенцима, ни на сытые рожи егерей при советском обкомовском начальстве, ни на сувенирные рога поддельных газелей, ныне регулярно продающиеся на провинциальных рынках.
Тут игра слов скукоживается в кожу отнюдь не шагреневую — и становится несколько кощунственной. Ровное шипение горелки вечного огня напоминает не о вечности, а о нашумевших лет двадцать назад попытках выменять сибирский газ на немецкие трубы. Труба, одним словом.
Трубачи плавно перетекают из давних текстов про Васька Трубачева в уши его товарищей, а из песен Окуджавы — в не менее шестидесятнические фильмы-романсы. Иерихон, однако, всё еще стоит.
Тихое течение истории пока что возможно в каких-нибудь долинах, где уютные коттеджи сдаются — со скидкой — Фукуяме в обмен на нерушимую японско-американскую дружбу, а войска вероятного противника — просто с концами и внаем. Однако пространство между тропиками Рака и Козерога уже давно освоено любителями разводить розы по противоположным углам крестообразного ринга, а всё, что южнее и севернее, в любой момент может географически сблизиться с Армагеддоном.
1999