Пономаренко опаздывал. Первый раз в жизни опаздывал на спектакль.
Троллейбус. Ну где же он, троллейбус этот.
Именно в этот день! У Вовки юбилейный, а он опаздывает.
Сердце. Нитроглицерин. Да где же он… Есть. Во, и трёшка есть.
Хватит ли на такси?
Он умер прямо в яме, не издав ни стона.
И только флейта, удивлённо ойкнув, выпала из рук и, откатившись под соседний стул,
Осталась лежать там: маленькая такая – флейта-пикколо.
Баритон на сцене всё видел, но продолжал петь и танцевать.
Зал рукоплескал. Баритон улыбался, кланялся, принимал цветы…
Пономаренко мы вынесли в антракте.
Двух столов вполне хватило, чтобы положить маленькое тельце музыканта во всю длину.
Баритон стоял рядом. Не плакал. Держал руку на сердце его и: « Сань, а Сань, ты чего это?» Обернулся к нам: « А разве так бывает?»
Театр молчал. Третий звонок. Баритон отдёрнул руку, надел белую перчатку, поклонился: « Прости, Саш, выход мой, я потом.
А соло-то как же, Саш?»
Мы спустились в яму. Старый артист поднялся на сцену. Спектакль продолжался.
Играла музыка. Пела Сильва.
В паузах, музыканты со смешанным чувством страха и чего-то странного,
Поглядывали на сиротливо стоящий стул.
Через четыре такта, теперь уже через три…два…один! Должна вступить она…и!
Она вступила вовремя, маленькая флейта-пикколо.
В воздухе зала рассыпались чёткие щелчки форшлагов!
Изящное портаменто сменялось взлётами пассажей и растворялось в бравурном нерве канкана.
Она не играла. Нет. Она искрила. Пронзала пространство светящимися брызгами искр,
Обдавала ветром неведомо откуда вспорхнувших птиц и накрывала завороженный зал
Тёплой, умиротворённой волной.
Бог. Так мог играть только Он.
Аплодисменты обрушились на последний звук флейты лишь минуту спустя,
Как ливень на догорающий закат, мощно и неудержимо.
В зале загорелся свет. Дирижер поднял оркестр.
Старый артист смотрел со сцены на пустой стул, плакал и шептал:
«Спасибо, Сань, спасибо, друг мой старый, таки выручил…»
Под сценой на двух столах лежал маленький музыкант и улыбался.
Ещё не остывшая рука сжимала маленькую флейту-пикколо.