Христос в россии

   

   
    ХРИСТОС В РОССИИ 
    "Человек без веры в бога    
    превращается в животное".
           По Ф. М. Достоевскому.

         Поэма

   В одежде ветхой бедняка,
С клюкой, подобен робкой тени,
Христос под видом старика,
Пошёл в предел своих владений
Узнать: «боится ли народ
Иль пребывает без боязни,
И страшный суд уже не ждёт,
Как ждёт преступник утро казни».
До той поры он изнывал
В пустыне знойной за долиной,
Где грех скорбящим отпускал:
С очередною магдалиной
Наперсников перечислял.
Весь перечень постыдно длинный,
Кто с ней греховный блуд вершил
В её минувшей жизни злачной,
Какой-то цифрой пятизначной
Убогий старец завершил.

   Пока неспешно дни текли
И возносились к небу звуки,
В другом конце его земли
Не то с тоски, не то от скуки,
Не то по пьяни, не понять,
Его рабы, взяв ружья в руки,
Пошли: кто лучше? выяснять;
Посостязались в грубой силе,               
Где сын с отцом, где с братом брат,
Где бедный с тем, кто был богат,
И горы трупов навалили.
Когда ж преступная рука
Уже стрелять и бить устала,
Желая отдохнуть пока,
Кому-то показалось мало;
Он, подозрительный, решил,
Имея адский ум в изъяне,
Что, если кто не совершил
Контрреволюции деяний,
То совершит и для него
Нет лучше смерти ничего.
И снова всех подряд хватали
Кровей лубянских молодцы,
На всех поспешно клеветали
И в воду прятали концы,
Чем славу чёрную снискали:
Раздев в подвалах до гола,
В затылок били, как скотину,
И в запустелую лощину
Их кровь безгрешная текла.

   Азы теории усвоив,
Победой, как вином пьяна,
Народы превратив в изгоев,
И тем удовлетворена,
Толпа авантюристов праздных
В исканиях разнообразных
Ученье марксово нашла               
Пригодным, в смысле претворенья,
И силой крови то ученье,
Отбросив всякое сомненье,
Внедрять в народе начала.
Пока в огне войны страданий
Кабальная  ковалась цепь,
А над страной священной длани
Слабела вековая  крепь,
Творцы религии безбожной,
Поверив в свет своих идей,
И  видя, что их веру можно
Внедрить в сознание людей,
Поддержанные молодёжью,
На духовенство клевеща
И обливая церковь ложью,
Спешили действовать сплеча:
Стреляли всех, кто не доволен,
В народе сея зёрна зла,
Бросали наземь с колоколен
На переплав колокола;
Пока разор в стране дозволен,
Громили внутренность церквей,
Готовя их для хлама склада;
Концлагеря – зачатки ада
Росли в стенах монастырей –
За ослушание награда.
Творящим было наплевать,
Что их народу Бога надо,
Народом, превращённым в стадо,
Не мудрено повелевать!
Но не изведанный дотоле
Тот утопический "придел"               
К крестьянской незавидной доле
Народ принять не захотел
И взбунтовался поневоле…
Правитель был жесток, лукав;
Своим писаниям в угоду,
Не оценив, не посчитав
Осознанною их свободу
И жизни многих в грязь втоптав,             
Однако струсил, и назвав
Глоток капитализма НЭПом,
Он продохнуть народу дал,
И вскоре труженик воспрял
И накормил Россию хлебом.

   Кровь, как дурманящее зелье
Из масс приспущена была,
Но снова новое похмелье
Рождали новые дела.
Не мог другой строитель нови
Жить и не лить народной крови,
Когда ей низкая цена;
Учитель, вождь, отец народов,
Сплотивший  кровью племена.
Им в Конституции сдвобода
Была нам  запросто дана:
Мы были вольными, как ветер,
Дрожать, бояться и молчать
И безучастно отвечать
За всё, что делалось на свете:
За кровь и слёзы тех времён,               
За все дела и все потуги,
Которые придумал он
Или его борзые слуги,
Страх превратившие в закон
И причисляли почему-то;
Мы неизвестно почему,
Дела хорошие ему,    
А преступления кому-то.
Когда приказывал кого
Он расстрелять, мы знали – это
Деянье Берии-клеврета,
А он не знает ничего;
Не по заслугам воздавали
Ему и, жертвуя собой,
С желаньем шли в жестокий бой
И без тревоги умирали,
Преодолев предсмертный страх,
И имя грозное шептали,
Неся в могилу на устах.
    
    Ростки свободы не распятой 
Серьёзно нужные  стране
Ученики у нас в десятой,
Ленинск- кузнецкие ребята,
В тревожной школьной тишине,
В делах к большой беде приведших
Под сенью статуи "отца"
В правдивых юношских сердцах,
В тепле ладоней не окрепших
Растили бережно для нас
Давно оглохших и ослепших;
Но пробил их тревожный час,
Они с другими разделили
На время  лагерный «уют»,
А мы, стыдясь, о них забыли.
И если земляки сочтут,
Что я превратно полагаю,
Как дорог был для них тиран;
Я этот довод отвергаю.
«Ещё у ленинск-кузнечан – 
Отвечу я – хватило воли
Решиться: статую снести,
Разбить, на свалку отвезти -
На это только и не боле».
Потом, жалея без конца,
Мы много лет о том страдали,
Пока свободными не стали
И не нашли себе «отца".

* "Отцом" у кузбассовцев стал губернатор Тулеев.

   Когда хозяина не стало
(Их перебили словно скот)
Среди общественных работ
Производительность упала.
Промышленность, хоть и была,
Но вырабатывала мало
И хлеб дешёвый из села
Продукцией не покрывала.
Крестьянин сам себе ковал
Мотыги, бороны и косы               
И хлеба в город не давал.
Для разрешения вопроса,
Собрался пленум и решил:
Крестьянство загонять в колхозы;
А тех, кто много возомнил,
И взяться был готов за вилы – 
Тех кулаками объявлять
И в качестве рабочей силы
В Сибирь и в тундру отправлять.               

    Крестьянин недоумевал:
За что его арестовали?
Он каждый день с зарей вставал,
Не заседал на стульях в зале,
А резал ноги на стерне,
Давая трудный хлеб стране,
А за такое не сажали.
Он даже не предполагал
О диких зверствах власти новой:
Звериный партии оскал
Сломать хребет ему готовый
Уже зубами скрежетал!
А он всё думал: "разберутся,
Отпустят, наконец, домой
И скоро все они вернутся
В осиротевший кров родной."
И мы ещё не осознали
Трагедии тех страшных лет,
Когда большевики сломали
Крестьянству нашему хребет.
Теперь безвольный, инфантильный
Он доживает - не живёт
И неизбежностью могильной
От дум и дел его несёт;
Живёт, пока жива супруга
Его художества подруга,
Её угробив, вскоре сам
Он отбывает к праотцам.
И только мы достигли цели,
И только мы разобрались
В коммунистическом "приделе",
Нам впрок новации пришлись;
Мы на работе преуспели,
За картами и домино,
В досуг работу преаращая,
И с руководством заодно
Рентабельность не признавая,
Своё Правительство клянём
И от него подачек ждём.

   Так стало позже, а тогда
Не то, что в наше время было:
В те дни бесплатная рабсила –
Закабалённая орда – 
Вспять поворачивала воды,
В морях топила города,
Натужно строила заводы,
Каналы рыла в никуда,
За пайку хлеба, ковш баланды,
Не ведая, что ей невмочь,
Работала и день, и ночь,
Стараясь вымолить у "банды"**
Прощение своим трудом,
Молила, каялась, просила,
Отцу писала в «Красный дом»
И возводила, возводила,
Трудясь с наганом у виска,
Приняв на плечи труд юдольский,
И Беломор, и КМК,
И Сталински, и Комсомольски.
Кто на колени не вставал,
Тот попадал в края чужие,
Где бесполезно догорал
Оставшийся потенциал
Великой матушки-России.

**Маркс в письме другу Кугелману называли свою рабочую коммунистическую партию "бандой ослов".
               
   Народ с восторгом принимал
Всё понастроенное ею,
Своих героев выдвигал
Восславить новую идею;
И тот, кто честью не страдал
И не был совестью измучен,
В горниле кузницы могучей
Своё геройство обретал.
Я лгать, естественно, не стану
И вам скажу, как на духу:
В краях шахтёрских на слуху
Забойщик Алексей Стаханов,
Который, не жалея сил,
Любимой Родине в награду
С женой и тёщей за бригаду
Угля за смену нарубил.
Но борзописец утаил,
Что шахта – это же не роща
И, как туда попала тёща,
Несведущим не объяснил.
Смекнув рабочею смекалкой,
Скажу: мне эту тёщу жалко.
Побольше бы нам  славных тёщ,
Тогда б карман наш не был тощ,
И наши нивы урожаи,
Аж под сто центнеров рожали,
Да и народ наш не был нищ,
И коровёнки бы давали
Не полторы, а десять тыщ.

   Пока гигантские дары
Той приснопамятной поры
Ещё дымились над державой
И прибыль этот монстр давал,
Нард своё на отдых право
Реализуя – отдыхал:
По недомыслию нередко,
Перекопав могилы предков,               
Кладбища в парки превращал
И там на прахе танцевал;
А пух забвенья тополиный
Черты истории старинной
Уже порошей заметал.
Свои дела, овеяв славой,
Но, не умея мыслить здраво,
Убогим мнением светла,
Не видя мрачного заката,
Нас смело партия вела,
Сама не ведая, куда-то.
Но монстр состарился, и вот
В потугах скаредного быта,
Остановился наш народ,
Как у разбитого  корыта.
Пытался, было, Горбачёв,
Увещевая горячо,
Стараясь снова нам и снова
Развеять явью наши сны.
Мы, дети сказочной страны,
Отвергли довод Горбачёва.
 
    Что стало с нами в это время
Пока нас партия вела,
Какое в нас запало семя,
Каким бурьяном поросла
В нас беспримерная беспечность,
Созрев пустынною травой,
Как будто прокатилась вечность
Над преклонённой головой.
Теперь у нас во всём в народе,
Как под копирку все подряд
Везде и всюду говорят,
О всеобъемлющей заботе,
Все «жвачку» общую жуют,
Что ничего они не ждут
От  новой власти вороватой,
Все вспоминают жизнь – когда-то,
И демократию клянут;
Все позабыли, что живут,
В стране, которой нет богаче;
И что от бедности спасут
Нас вера в будущее, труд,
Надежда – и ничто иначе.
               
   Христос в надежде и тревоге,
Случайно узнанным не быть,
Большие шумные дороги
Стремился мимо обходить,
Где путник, как бы не старался,
От глаз людских уйти не мог,
Поскольку, часто оставался
Везде и всюду одинок;
Он шёл просёлочной дорогой,
А иногда и без дорог,
Туда, где под покровом смога
С его надеждой  и тревогой
Лежал рабочий городок
На возвышении пологом;
Где небо хмурое с утра,
Перепоясывая грубо,
Дымили заводские трубы,
И возвышались два копра
Далёкой шахты, а пониже,
Чуть в стороне и чуть поближе,
Как редкий признак здешних мест,
Церквушки одинокий крест.
         
  В теоретическом угаре,
Чужими мыслями полны,
Мы повторяли: «пролетарий –
Суть господин своей страны».
Умом немножко б пораскинув
Мы без труда понять должны:
Он не из тех, кто гнули спину
В полях недавней старины;
Но праздной лености покорны,
Не пересилив в душах  страх,
Мы чужеродный дух тлетворный
Носили бережно в умах
И называли гегемоном
Того, кто волею судьбы
Был выходцем во время оно               
Из деревенской голытьбы,
И по известному закону
Он в город шёл не потому,
Что был в дерзаниях упорен,
А потому, что был покорен,
Знал: «без хозяина ему
Не выжить было одному».
         
   Христос спокойно превозмог
Подъём, повсюду грязь отметил;               
И вот обычной жизнью встретил 
Его районный городок.
На главной площади у пушки,
Былого символа побед,
Стучали в дно кастрюль старушки,
На скудный, жалуясь, обед;
На всё надеявшихся мало,
Чуть-чуть в сторонке, у кино,
В протест не веривших давно,
Толпа учителей роптала;
И даже лозунги над ней
Уверенно напоминали:
Народ, живущий здесь, едва ли
Тревожили дела детей.
Понаблюдав с вниманьем вящим
За действом там происходящим,
Христос подумал и решил
Узнать, как спорится работа,
И тут же в сторону завода, 
К его воротам поспешил.
               
    Завод давно уже стоял.
Какой то цех там что-то делал,
Но сохранились все отделы,
И каждый что-то в них писал,
Вернее, каждая, писала.
Как от безделья уставал,
Обведши всех глазами строго
Отдел начальник покидал,
Изображая делового,    
И вниз по лестнице сбегал;
Отдел, просторный словно зала,
Как по команде затихал
И только спицами шуршал -
Контора варежки вязала.
Христос надеялся и ждал
Но не заметил, чтобы кто-то
Обеспокоен был работой
И возродить завод желал,
Но все и каждый, между прочим,
Был пенсиею озабочен,
Её приход усердно ждал
И, между прочим, полагал:
Пока идут большие свары
Оставшиеся, год-другой
Без суеты, само собой,
Он проведёт за тары-бары,
А после Президент их старый,
Сама бездарность во плоти,
Давай, им пенсию плати.
               
    Директор, бывший аппаратчик,
Усвоил суть простых задачек:
Ни перед чем не отступать
И всех, и всё критиковать.
Он был бездарностью и вором
И постоянно воровал,
Но коллектив привык и скоро,
Он как бы и не вором стал.
Зато, как он критиковал!
В какой-то раз акционеры,
Решившись действовать начать,
И, применив крутые меры,
Директора переизбрать;
Но вышколен партаппаратом
Он в критиканстве преуспел:
И на собрании был смел,
Крыл Президента чуть не матом
И, не скупясь, плескал ушатом
На раны старые людей
Целебной критики елей.
Поняв, что сами виноваты
За Президента своего,
Акционеры оттого
Едва-едва не прослезились
И на собрании забылись,
И снова выбрали его.

   Оставив город  шумный, пыльный
С его нуждой и нищетой,
По ниве, некогда обильной,
А нынче сорной и пустой,
Чтоб подозреньем не обидеть
И оценить достойно, чтоб,
Христос пошёл в село увидеть,
Как поживает хлебороб
В своём первоначальном виде.
За город, где не выходи,
Повсюду вид являя жалкий,
Как струпья на земной груди
От свежих ран, лежали свалки.
Где прежде рощица росла,
Струил живительную влагу
Ручей бегущий по оврагу,
Весной черёмуха цвела,
Неугомонно птицы пели
В безоблачный сибирский день
Маня в целительную тень –
Там кучи мусора пестрели.
И у кого б ты не спросил,
Узнать, кто сыпал – бесполезно;
Любой вам объяснит любезно,
Что он не знает, не валил;
И каждый, проявив бахвальство,
Не пожалев ни слов, ни сил,
Не скрыв завидное нахальство,
Бранит бездарное начальство;
Как будто бы оно одно
Всё примечать и знать должно.
            
   Но путь по свалке был недолог,
Недолог был колёсный гул:
Через бурьян, через околок
Христос к деревне повернул;
Он шёл тропой, вокруг лежала
Благословенная земля:
Природа щедростью дышала,
Бурьяном дыбились поля;
Освободясь от спячки зимней,
Деревья одевались в пух;
Но было тихо: по низине
Не прогонял коров пастух,
Нигде детишки не галдели,
Нигде петух не голосил,
В кустах тихонько птицы пели,
Да коршун по небу чертил.
               
   Деревня, что манила взор,
Когда взошёл на косогор,
Заброшенною оказалась;
И то, что от неё осталось,
Имело неприглядный вид.
Казалось, что деревня спит:
Нигде дорога не пылит
И дым над кровлей не струится,
Лишь каждый дом, раскрыв глазницы,
Стремясь пришельцу удивиться,
Пустыми окнами глядит,
Да, откликаясь заунывно,
За пряслом сломанным, вдали
Скрипела, жалуясь, надрывно
Дверь, не слетевшая с петли.
Христос, не веря всей разрухе,
Напряг глаза, как только мог,
Сказал: «должны ж здесь жить старухи» –   
И разглядел вдали дымок.
               
    Всё то, что знанием входило
В теоретический урок
Дословно отдано нам было
И не читалось между строк.
Хотя истории начала
Соотносились очень мало
С реальностями той поры,
И на головки детворы
Идеологии неправой
С младых ногтей лилась отрава –
Пахалась рано целина;
Нам только удалось усвоить,
Что велика у нас страна,
И, соответственно, должна
Дорог хороших много строить;
А то, что в ней растут леса
И чернозёмов полоса,
Степным раскинувшись раздольем,
Широким протянулась полем
От Украины за Кузбасс –
Писали явно не для нас.
Наш зоотехник бестолковый
Нам должен был напоминать,
Что без масличных и бобовых,
Больших надоев не видать;
Сам, соревнуясь с заграницей,
В невежестве, нам глупость нёс,
Кормил молочный скот пшеницей
И выдавал большой навоз.
               
    Уверенные в свой успех
Мы все везде соревновались,
Но по работе с тем равнялись,
Кто был ленивее нас всех.
Когда же между сторонами
О главном заходила речь,
Мы, не желая пренебречь
Своими кровными рублями,
Всегда равнялись на того,
Кто «вырвал» более всего,
О грудь стучали кулаками
И говорили, что у нас
Трудолюбив рабочий класс
И славен громкими делами.
Хоть были на словах везде
Соревновательность, ударность,
Был скуден хлеб на борозде,
Механик, агроном – бездарность;
Удоев от коров не жди:
Один навоз, надои – слёзы,
Как будто не коровы – козы.
В больницу хоть не заходи:
Где там от  хворостей  избавить,
Диагноз некому поставить,
Не заведение – нужник;
Повсюду грязь, больной страдает.
Окончит школу ученик,
А спросишь – ничего не знает
И не добиться от него,
Что он учил и для чего.
               
   Чтоб, не трудясь руководить,
Решила партия «родная»,
Крестьян в колхозы загоняя,
Их повсеместно учредить,
Всех по бездельникам равняя,
И учредила. Только он
И добродушный и упрямый,
Кормилец наш, мужик тот самый,
Что был земли своей лишён,
Был переделом удручён,
Сбегал куда-то или спивался,
Иль что-то строить вербовался;
А кто привержен был земле,
До самой смерти в кабале,
В своей деревне оставался;
И с откровенностью мужской
Он смог внушить и бюрократу,
И пролетарию-собрату,               
Что без поддержки городской
Не видеть жизни им людской;
Что чернозём его отныне,
Как помесь тундры и пустыни,
И сух, и тощ и ничего
Нельзя добиться от него:
Как не трудись, как не старайся,
Пытайся или не пытайся
И как его не вороши,
А хлеба будет на гроши.
Агроприёмы ни какие
Не применял никто в России;
В ней каждый сеял да пахал
И что росло, то убирал,
И то не сам, а городские.
В стране огромной, где поля
Могли кормить всех до отвала,
Повсюду школа бастовала,
И чахли в ней учителя.
               
    Когда имущества лишился
И вкус к работе потерял,
Мужик противиться устал,
А как последний люмпен спился
И, будто бы того желал.
Погрязло всё в хмельном дурмане,
И только женщины в тумане
Нащупали ориентир,
Иначе бы подлунный мир
Остался холоден и сир.               
Они высокие примеры
Являли миру в наши дни:
Учёные и инженеры,
Учителя, врачи – они,
Наград высоких кавалеры,
Герои битвы и труда –
Везде и всюду деловые.
Порой, казалось иногда,
Что из забвенья навсегда
Матриархат воскрес в России.
И повсеместно, и не раз
Мог наблюдать пытливый глаз,
Неуспокоенный и зоркий,
Как где-то женщина в конторке
Надменно-гордая сидит
И «мужичьём» руководит.
И только может взгляд нездешний
Случайно не определит
За показной личиной внешней
Довольно неприглядный вид.
И ежели признаться честно,
То правда в том, верней всего:
У мастера из ЖКО
Муж слесарь и тогда уместно
Всё делать и решать совместно,
А если нет, тогда она
Живёт не замужем – одна,
И чтоб на должности остаться
Ей надо было постараться
Ни в коем разе не дерзить,
А под кого-то подстилаться
И перед кем-то лебезить.               
Охота или неохота –
Такая уж её работа...
            
    Там, вдалеке, где над трубой
Дымок струился голубой,
Стояла старая избёнка – 
Крестьянки ветхое жильё;
Бродила около неё
Привязанная коровёнка,
Щипала с жадностью траву;
Мычал телёночек в хлеву,
Маячивший в дверном провале,
Тревожа гулкость тишины.
Корм съеден был, его едва ли
С трудом хватило до весны;
(Его с ленцой заготовляли,
А «загудев» на много дней,
На двор бурёнку выгоняли
И не заботились о ней).
Христос усердно вытер ноги
И заглянул в приют убогий:
Там на белёном потолке
Висела лампа в уголке,
Под нею стол и стул треногий,
Послевоенных лет буфет;
В другом углу под одеялом
Кровать головками мерцала,
Белел эмалью табурет.
Направо печь – очаг для хаты,
Наискосок – диван промятый               
Да бак на лавке у окна –
Всё, чем изба была красна.
               
   Изба, однако, пустовала –
Была рабочая пора.
За хлевом, около двора,
Склонивши голову устало
От напряжений и забот,
Свой немудрёный огород
Седая женщина копала;
Она ещё была крепка,
Ещё уверенно держала
Корявый черенок рука.
Её забот не разделяя,
Сын тут же, около, торчал
И позой вечного лентяя
Черты разрухи дополнял.
               
    Хозяйке в жизни одинокой
Досталась трудная судьба;
Реальность той поры жестокой
Была на радости скупа.
Отец её, сражаясь честно,
В огне войны пропал безвестно.
Мать той потери не снесла,
Слегла и более не встала,
Почти полгода прохворала
И ночью тихо умерла;         
И девочка одна осталась
В избе холодной и пустой
Ещё до школы сиротой,
Сперва ходила, побиралась,
Засаживала огород
И кое-как перебивалась.
Так проходил за годом год,
Пока не подросла немного
И на работу не пошла;
И жизнь тернистою дорогой
Уже спокойней потекла.
               
   Любовь, любовь! Она была ли,
Она пришла и отцвела,
И если мы о ком вздыхали,
Ещё не значит, что была
И прикасалась чувством нежным
Таким же вольным и безбрежным,
Как воды талые весны,
В порыве страсти и волненья,
Даря нам сказочные сны
Пленительного упоенья;
В её таинственной красе
Тонули далеко не все.
Иным она, как цепь неволи,
Удавкой гибельной была;
Пришла, ушла, но кроме боли
Других надежд не принесла.
На праздник юная, хмельная,
Весёлая и озорная               
Пошла девчонка с парнем в лес,
Но разыгралась кровь шальная
И там её попутал бес:
Беременность, позор и муки…
Ей не хотелось больше жить,
И на себя однажды руки
Она пыталась наложить,
Но жажда жизни победила;
И нравом, поступясь своим,
Она, бедняжечка, за ним
Ходила, сжалиться просила
И, наконец, уговорила.
Он, правда, в душу наплевал,
Но пожалел и замуж взял,
И свой позор она прикрыла.
               
    В её замужней жизни трудной
Муж много пил и как то раз
Хлебнул «морилки» и угас
Во время пьянки беспробудной.
Похоронив его, в сердцах,
С ним распрощалась равнодушно,
И стала жить, судьбе послушна,
Одна с ребёнком на руках.
Она старалась не перечить
Всегдашним прихотям его,
Во всём хотела обеспечить
И не жалела ничего;
Взвалив на худенькие плечи
Привычный перечень забот,
Сама сажала огород,
Случалось, что была голодной,
Но одевала сына модно
И, памятуя, как жила,
Хотели или не хотела,
Всю ласку, что в душе имела,
До капли сыну отдала:
Сыновней радуясь удаче,
Решала вместе с ним задачи,
Сама ходила в магазин,
Чтоб только  был доволен сын.
               
    Кой-как окончив восемь классов,
Сын сразу к школе охладел,
И в школе более ни часу
Он пребывать не захотел,
Пошёл в колхоз, но там не ждали
С его «порывом» трудовым,
На фермы разные гоняли
И помыкали всюду им.
Мать, оправдать дитя желая,
На спрос соседок отвечая,
Всем повторяла: «это ложь,
Что говорят о нём дурное;
Там был наставник не хорош,
А там начальство всё плохое».
До перестроечных времён
Ещё ходил работать он
И кое-как ещё трудился,
Когда ж колхоз их развалился               
И разбежались все, кто мог,
Ненужный никому сынок
На шею матери свалился.
               
    Умом ленивым и убогим
Присущим, к сожаленью, многим
И даже тем, кто отсидел
Весь полный курс за партой ВУЗа,
Но на работе отупел
От повседневности Союза,
Сын думал: «если бы в Москве,
Там, на верху, умнее были
Без пьяных мыслей в голове,
Да каждый меньше воровал,
То ничего б не развалили;
Тогда бы мы, как прежде  жили,
И я бы, как и все, пахал» – 
И с сожалением вздыхал.
Но что ушло, то не вернётся.
Пусть труд упорный нам не мил;
Но всё равно остаток сил
Туда нам бросить остаётся,
Куда без нас весь мир идёт,
Куда нас рынок поведёт
И нам туда идти придётся.
У  нас пути другого нет,
Как поспешать за рынком вслед!
               
    Нам не знакомо ни страданье
По девушке твоей мечты,
Ни длительное ожиданье,
Ни ей даримые цветы.
Мы, уловив к себе влеченье
И заманив в уединенье,
С предубежденьем правоты
Её ребёнком награждали;
И уж, когда она сама
От нас «бывала без ума»,
Ломаясь, ей напоминали,
Скорее грешной, чем святой
Раздражены её слезой,
Порой, бранясь и оскорбляя:
Что, дескать, раз она такая,
Сама пошла – кому нужна
Такая слабая жена?
Сын, было, пробовал жениться,
Но, видимо, его синица
В края чужие унеслась:
Жена кормить его не стала,
А потужила, повздыхала
И вскоре с мужем развелась.
               
    Почуяв, что теряет власть
Мать поняла, предвидя драму,
Когда сынок стал чаще класть
Глаз, как на женщину, на маму.
Родительская слепота
Ей видеть явное мешала:
Она сперва не придавала   
Тому вины и без следа
Угар сомнений отметала,
Но время шло и в ней крепчала
Уверенность: ведь иногда,
Сын безо всякого стыда
Стал придираться к ней без дела,
Ругать и домогаться тела.
И вот однажды к ним беда
Тревожно в двери постучалась,
Настало то, что не случалось:
Сын заявил свои права,
Стал рвать одежду, и едва
Она его уговорила
И спать на койку уложила.
Надеясь выстоять в борьбе,
Она, что было сил, держалась
Но, не уверена в себе,
С надеждой крохотной рассталась,
Под утро тоже напилась
И молча сыну отдалась.
Существовать бедняги стали
С тех пор в разврате и печали:
Он – сын и муж, и с ним она
И мать, и верная жена.
               
    «Скоты», – сказал Христос жестоко,
Понурив голову, вздохнул
И в храм, стоящий одиноко,
От  места встречи повернул. 
Людьми и Богом позабытый               
Серел на дальней горке храм
И хмурым остовом разбитым
Взывал к суровым небесам.
Из окон выломаны были
Стальных решёток кружева,
Пестрели бранные слова,
У стен, в слоях осевшей пыли
И штукатурки, на полу
Нагажено в одном углу.
Дверь храма сорвана и смята,
Разобран на кирпич придел,
Сквозь купол, сломанный когда-то,
Кусочек неба голубел.
Была исполнена печали,
Святая гордая краса,
И с равнодушием взирали
На серый остов небеса.
Могильной сыростью дышало
С облупленных, холодных стен
И ничего не предвещало
Начала скорых перемен.
Христос безвольно опустился
На пол обители святой,
Сначала истово молился,
Потом упал и долго бился
О стену храма головой.

                1998 г.