Реже, гораздо реже, чем того хотелось бы, снится мне то офигительно синее небо с облаками, бездумно лежащими на спине в его теплых и прозрачных водах. Медленно проплывают они над зелёным безумием трав и надо мной, тоже лежащим на спине и тоже плывущим куда-то в то далеко, где ещё есть место вечерним таинственным воздушным замкам из красного гранита, сильфидам, танцующим на овальных лужайках вместе с фавнами, пифиям и сивиллам, которые предсказывают тонкими, срывающимися цикадными голосками это небо и эту траву, и то, что всё именно так, как должно быть. Подумать только, сколько раз пропускал я момент, когда солнце горячим красноватым сыром медленно скатываясь к концу дуги, временами утопая в облаках, протаивая через них, капая желтым великолепием на скатерть из сотен разноцветных пряных остролистных трав - опускалось за еловый горизонт. Я видел только черную пилу виднокрая, безнадежную линию её отреза. А вокруг густыми предвечерними волнами разливались ароматы цветочного луга и соснового бора, красновато-пенные башни кипрея пыльно щекотали в носу, весело заставляли чихать. Я досадливо отворачивался, быстро проходил. Теперь я вспоминаю, что любил кататься на полугоночном велосипеде. Из равнодушных глубин памяти как снулые рыбы всплывают воспоминания: прямой руль, рама, обмотанную синей изолентой, переключатель скоростей... Их и было то всего ничего: три или четыре - этих скорости. Четыре тусклых звездочки на заднем колесе, постоянно покрытые солидолом и налипшей пылью моих заездов. Весь поцарапанный и местами помятый, с рефлекторами на выпрямленных спицах, на руле и на крыльях - стоял он у меня на балконе, и когда хотелось прокатиться, приходилось тащить его через всю квартиру, а затем спускать с пятого этажа. Но в какое это могло пойти сравнение с теми ощущениями и переживаниями, без которых не было бы того меня, который несся пустеющими улицами в по вечернему сиреневеющем безлюдье провинциального летнего городка; того меня, который на ухабах проваливался над рамой, пружинисто стоя на педалях, слушая стук в ушах, когда попеременно ледяной и обжигающий ветер из разных воздушных слоев сдувает прядь волос на глаза, пряча дорогу,- нет, это был бы другой я. Тот я, который никогда не гулял вечерами по параллельным рельсам, возвращаясь с друзьями домой после дня на озере, к бабушкиной ситцевой занавеске, освещённой изнутри желтым домашним светом - тогда я знал, где они смыкаются, эти рельсы. Тот я, который никогда не слышал звуки засыпающего невдалеке города и зовущего за спиной леса. Завтра будет новый день, завтра будет новое солнце и новое небо и новые бутерброды с вареньем, намазанные и тайком вынесенные на улицу и новый кисло-сладкий вкус у яблок, которыми тебя угостил лучший друг и новый ветер, рвущий в клочья полотна августовских облаков. Реже, гораздо реже, чем мне того хотелось бы вспоминаю я теперь мандариново-желтую луну, висящую в черном небе над кронами деревьев, синий хворост веточных теней, потрескивающий под моим весом, собаку, которая, взвизгивая, носится бесшабашным дьяволом в толпе коротко остриженных кустов, треск рвущейся ткани перешитых брюк и стрекот швейной машинки, забор, на котором сижу высоко-высоко совсем один и невозможно теплый ветер нашёптывает обо всем сразу, но главным образом о горячем желтом песке, прозрачной воде и мире, где живут самые невообразимые тайны, а бриз бросает на подставленное солнцу лицо брызги синезелёных волн. Теперь я хожу по пляжу, по холодному осеннему галечному пляжу, ссыпаю набранные камешки горсть за горстью в карманы плаща, набираю новые. Цинковые волны не могут рассказать ничего такого, чего я ещё не слышал в постукиваниях перебираемой гальки. Горсть за горстью пересыпаю красивые безделушки, память, исторгнутую океаном, этим ледяным монстром и теперь валяющуюся под ногами - что может быть проще? Не вспоминается дедушкин аквариум бутылочного стекла с кольцом для корма рыбкам (пластмассовый кругляш - "место кормления" заброшенных воспоминаний ), и сами эти рыбки вместе с улитками. Но если раньше последние казались черным жемчугом, то теперь, когда я захожу в гости к старикам, сажусь в уютное продавленное кресло рядом с аквариумом и вижу улитку, медленно и неотвратимо ползущую к самому низу, по зеленой скуле искуственной водоросли, то не могу избавиться от дурацкого ощущения чьего-то безадресного плача. Иногда я убиваю улиток, давлю эти черные слезы, но с каждым приходом их становится все больше. Редко, гораздо реже чем мне того хотелось бы, вспоминаются лица молодых родителей, фотографии - эти визитные карточки времени - захламляют все новые фотоальбомы, приходится перебирать и жечь на балконе. Вот горю я в костюме зайчика в спортзале давно оконченной и забытой школы, Новый год, рядом полыхает зажжёная усилиями учительниц начальной школы и первоклашек елка, в ушах звенит звонкий и фанатичный крик (я давно разучился так кричать) “Елочка, зажгись”. Елочка на глазах желтеет, потом чернеет и загорается. Пепел, в нём нет памяти, и тепла тоже нет. Он рассыпается под пальцами,- всё... Вот горю ещё я. Странно, что выбросил эту фотографию, но наверняка есть такая же: это Евпаторий, гигантская базальтовая лестница из нескольких маршей и пролетов, сбегающая к морю, самый верхний пролет, я стою на парапете, за моей спиной синяя скатерть и на границе видимости белые чашки кораблей, впрочем, это могут быть чайки, севшие на воду. Теперь это ни то ни другое, теперь это пепел...А вот мама, она прислонилась, стоя на лыжах, к тонкому березовому стволу, чуть слева объективу улыбаюсь я, щеки с багровеющим румянцем, морозный воздух обжигает лицо; когда воздух очень горяч, можно подумать, что он - ледяной, дело в том, что рецепторы, отвечающие за передачу тепла, немного опаздывают от передающих холод, этого немного как раз хватает на маленькое аутодафе. Редко, гораздо реже чем это возможно я вспоминаю то время, когда по утрам отец отводил меня в детский садик и по пути мы считали машины определённого оттенка, или окна, где ещё не выключили свет. Иногда мы шли молча, и тогда под ногами рождалась слышимая одному мне мелодийка, всегда разная - я думаю, это зависело от ботинок, надетых и аккуратно зашнурованных мамиными руками: это могла быть считалочка из Незнайки или длинная маловразумительная фраза, иногда это было что-то совсем непонятное, но завораживающее идеей ритма. А вечерами с работы за мной забегала мама, в одном осеннем пальто, налегке, и мы возвращались домой, мама твердо держала мою рукавицу в руке, мы не торопясь шли по засыпаным пустынным бульварам, под небом, из которого редко валится снег (а когда он идёт - это праздник, это повод выскочить на улицу и начать валять в нём дурака), мимо домов, где горят почти что все окна, к нашему дому. И, подходя к нему, я сразу же утыкался взглядом в окошко на пятом этаже, на подоконнике которого обычно сидела кошка и зеленела в горшке маленькая елочка. Ещё у нас было два попугайчика, точнее сказать кенарь с канарейкой. Порой я открывал дверцу клетки и они под потолками носились по всей квартире, бились о стекло. Они были забавными, но не умели думать: канарейка, пролетая над плитой, попала в струю пара, свалилась в кастрюлю с кипящей водой и погибла. Кенарь умер от тоски. Забавно, но когда сказали, что он умирает (я как раз сидел за столом, спиной к клетке и делал уроки), это представилось такой невозможной чепухой и глупой шуткой, что я не обернулся, пока не поставил последнюю точку в последнем упражнении домашнего задания.... После этого канарейки у нас как-то не приживались, были хомячки, правда недолго.
Что начинается там, где ничего не кончается? Припоминаю ежевечерние игры во дворе, качели, катапульту из 2-х кирпичей и крашеной доски (камни взлетали на высоту 9-этажного дома), белых голубей, живущих в зарешечённой голубятне. Когда их выпускали, они поднимались в небо, кувыркаясь в воздухе; дворовую компанию (кстати говоря, в переводе, кажется с испанского, companion - общий хлеб), у нас была общая жизнь, мир, один на всех - двор и город и качели во дворе и старая водонапорная башня и чердак, на котором валялись засохшие голубиные скелетики (если на них капать горящим рубероидом, остатки жил, съеживаясь, заставляют двигаться кости) и недалекая стройка с блоками и плитами, где можно прыгать и убегать друг от друга и цыганский табор рядом с железной дорогой. Когда табор ушел, оставив по себе минисвалку, мы не раз натыкались ещё на обгорелых почему-то кукол с оторванными головами, грязную ветошь, битую посуду и закаменевшие физиологические следы его пребывания. Интересно, почему так интересно писать об этом? Отчего так захватывает дух, когда вспоминаешь то находящееся в неустойчивом равновесии нагромождение труб, где мы играли в прятки, многометровые прыжки с блока на блок через высоту, которая ещё не способна напугать, но уже вполне может убить, периодические убегания от сторожей и наркоманов. Пьяного человека, который навернулся с крыши пятиэтажки метрах в тридцати от нас. Кошку, прилепленную снаружи к стеклу кабинета начальной школы, кошку, в которую засунули и взорвали несколько мощных хлопушек, надпись кровью: «I'm fuck her”. Собственные опыты с хлопушками, полуоторванный палец, маму, свалившуюся с табуретки. Кипяток из чайника, случайно про'литый на пушистого белого котенка, вывих шейных позвонков и месяц на вытяжке; тени на потолке от проезжающих мимо автомобилей и пирамидальных тополей. В какое кресло падает уставшее солнце? Падающий горящий шарик этого самого солнца; шарики, наполненные гелием, летящие к небу; еле слышные хлопки сверху, как будто аплодирует случайная птица; воро’ны, рассевшиеся на проводах ЛЭП’а. Это судьба всех без исключения канареек: теряя клетку - теряешь голос, становишься вороной. Иногда - чёрной, реже - белой. Белый - цвет одиночества: цвет больничных потолков в час вечерних посещений; цвет зимнего горизонта, где земля продолжает небо; цвет сахарной ваты, в которой тонет душа ребенка. Зимой небо распускается по длинному белому реактивному стежку, из прорехи лезет облачная вата, словно поддельная борода святого - ею набито всё небо, для того, чтобы загубленным душам было мягче падать. Иногда в разрывы пуховой перины видны крупные колючие горошины звезд, особенно если ветер сильный, а окно не занавешено. Я не принцесса, если звёзды мешают спать - я закрываю на них глаза. А потом начинается снегопад, он заметает следы с педантичностью рецидивиста. Белый цвет - цвет благих намерений и неудавшихся стихов, он морочит глаз победителю, когда проигравшие слагают знамена и поднимают носовые платки. Бог - расист и хреновый поэт - он обожает белый... Город шит белыми нитками проводов, словно огромный ледяной кот играет он со своими обитателями: душит выхлопными газами, крадет дыхание и замораживает слова, вылетевшие изо рта вместе с паром. Город хлопает в ладоши дверей, игриво отпирается тысячами замков. Иногда воздушных.... Окно - это пропасть, на дне которой стоит телевизор и пара кресел. Так и тянет упасть в их кожаные объятья..., но это не ты заглядываешь в пропасть, это она заглядывает в тебя. С другой стороны, пропасть - лучший фундамент для воздушных замков, пусть даже это пропасть неосвещенных окон. Я решаю прогуляться и выхожу из квартиры. Меня спрашивают "когда ты вернёшься?", я отвечаю "вряд ли". Вряд ли от меня хотят услышать именно это, но мне плевать, что именно хотят от меня услышать. Мне говорят "молодой человек..", и я покладисто уступаю своё место под невидимым зимним солнцем. Иногда я даже предупреждаю просьбу: на следующей остановке место освободится, к тому же от окна дует. У меня спрашивают "сколько Время?", я отвечаю "смотря как считать..." и делаю отрешенное лицо. Люди пожимают плечами и спрашивают снова. Вообще я заметил: чем нелепей вопрос, тем обстоятельней выглядит ответ. Поэтому, в целях профилактики идиотизма, на подобные вопросы надо отвечать односложно, например "без пятнадцати", ещё лучше "половина". Вечность кончается в тот самый миг, когда у Кая выходят все ледяные кубики, а у кукушки садится голос. Чем горластей кукушка - тем радужней перспективы. Но в городе нет ни одной кукушки и поэтому люди выдумали часы. Я не выношу часы, их надо заводить каждый день, лучше я заведу канареек или щенка. И буду их кукушкой. Потому что, если говорить откровенно, куковать до изнеможения - это лучшее из того, что я умею делать. Но довольно... Я иду по дороге навстречу повелительному свисту хозяйки - Снежной Королевы. Собственно, я не совсем уверен в том, что она существует, более того, я почти уверен в обратном. Но если ты родился щенком и однажды оказался посреди бетонного выстуженного леса, единственное, в чем можешь не сомневаться - в собственной ненужности. Однако, я предпочитаю верить этому свисту, свисту вьюги. Больше ведь ничего не остается, кроме веры и надежды, но "когда вокруг только ложь и предательство - и это уже немало". Снегопад... Словно чьи-то невидимые руки жонглируют миллионом хрупких стеклянных безделушек, словно кто-то в небе просыпал полную солонку. Фокусника толкают под руку и всё летит к чертям. Всё в любом случае летит к чертям, но иногда для этого хватает одного неловкого движения. Стеклянный шар, леденцовый теремок и падающее конфетти.... Я - обитатель карточного домика в стране ураганов. Стоит ли верить в счастливый конец???
....Город - это чертёж. По крайней мере - с высоты птичьего полёта. С точки зрения Времени и пилота бомбардировщика - это чертеж будущих руин, что лишний раз подтверждает даже не столько разрушительную сущность времени, сколько вневременной характер всякого рода разрушений. Вороны в некотором роде тоже археологи, вообще вся природа помимо человека - часть запасного плана. Но город - это ещё и чертог. Тоже будущий... Мне хочется верить, что когда-нибудь мир станет нормальным домом повзрослевшему человечеству, забывшему детские обиды и распри из-за разбитых игрушек и поцарапанных коленок. Мне хочется верить, что наступит момент, когда места под солнцем хватит любому и Город встанет во всём блеске своего великолепия, "яко вертоград во цветении". А пока... Пока я иду по улице и Город тасует стеклянные джунгли заиндевевших окон, словно колоду карт с однотипной бесчеловечной изнанкой. И вороны сидят на проводах, словно на запорошенной снегом скамейке запасных.
У страшных сказок не бывает счастливых концов...