Наскучили постылые объятья: зари с восходом,
угрозы и грозы.
Остатки от тотального похода –
купированные крылья стрекозы.
Пожухлые автографы событий,
потуги облицовочных идей.
Здесь низкорослые цари уходят в свиту
высоких, коронованных ****ей.
В тепле, за пазухой у альтруиста,
искусно спрятана корысть.
Кулич пасхальный не разгрызть,
нам не услышать крик контрабасиста.
Не так страшна возможность оступиться,
как невозможность только сделать шаг.
Всё то, в чём мы желали бы забыться,
проходит через утренний дуршлаг.
Для нас весь жизненный накал – упрёков и раскаяний обитель,
Где лучезарный оформитель потеет в холоде зеркал.
И задом наперёд, или вперёд, но задом,
мы рвёмся вверх, а сверху рвутся к нам.
И не понять, где казнь, а где награда,
где верх,где низ, где дворник, где шаман.
И, прорываясь с хохотом и рёвом,
то оглушив, то выслушав, бежим
От тех и к тем,чьи взоры и узоры
рисует опоздавший пассажир.
Уклончивый вопрос о вездесущем
сдаётся под немыслимый процент,
Где покупатель спорит с продающим
о ценах на повторный экскремент.
Ещё не различая знакомых от чужих,
уже вперёд торопимся… Скорей!!!
Сперва на бал незрячих и немых,
затем на маскарад уродов, а после – карнавал теней.
И высшие чины, и их лакеи, в стоне,
не могут всех заставить осознать:
Что, если существует вор в законе,
то почему закон не может воровать?
То ропщет здесь толпа, то молча голосует:
хотят свободу – сказку без обмана.
Обиженный Просперо негодует:
« Зачем свобода детям Калибана?»
Вот так необходимые поклоны вскрывают в отношениях злость,
Где для протянутой ладони заранее готовят гвоздь.
Когда поймёт – что освещала,
что все бывалые теперь уже былые,
Тогда, конец перевязав с началом,
история забьётся в истерии.
Музей, построенный в притоне,
бесплатные экскурсии для палачей,
Ведь как всегда, сегодня, в сумасшедшем доме,
проходит день незапертых дверей.
Не первый год мы ищем правду в давно прокиснувшем вине.
Сдаётся мне… Что тот сдающий с краплёной картою в игре.
Кто верит в божий дар, кто в мышцы самородка,
Увы, но даже их двойной удар,
уже не выбьет жир с двойного подбородка.
«Кто был никем, тот станет кем – то,
кто будет после уничтожен.»
Услышав это, спящий во мне зверь, тотчас оставит своё ложе.
Ворвётся через расписные ставни,наполнит рёвом купола палат,
Где позолоченные спальни,раздавит металлический кулак.
На бой идут когда всё войско в сборе,
а я не знаю, где наш авангард,
Но до последней капельки ихоры
мы будем биться за ненужный нам штандарт.
Я выдернут из переплёта, ножом распоротый любя.
Но время, поглотив меня, разбудит окружающих икотой.
Всевидящее око помутнело,
и веко хлопнуло, навеки спрятав свет.
Тебе и мне, кому какое дело?
Кто сдует пыль и сможет протереть?
Всё в коме. Слёз водоворот застыл в полутревожной неге.
Здесь хорошо смеётся тот, кто просыпается последний.
Полуденных речей угрюмые массивы,
патриотизм и кость наш обветшалый груз.
Но сильные слова не прибавляют силы,
лишь только мажут мёдом их призрачный союз.
Рождение отчаянно шлифует
шершавость хаотичных масс.
И невдомёк, что их безвременно погубит
смущённой смерти реверанс.
И понимание погаснет поминальным
огнём свечи на выжженноё земле,
Где то, что мне казалось столь печальным,
всего лишь – отражение в воде…