А ниточка вьется, вьется,
Вот-вот оборвется...
Дни проходят мимо меня – серый батальон.
Равнодушные фигуры в сером, без знамени, без погон.
Я не вижу их лиц, я рассматриваю их вчерашние следы:
Грязные сапоги чавкают в лужах воды.
А в лужах нет ничего кроме отражения мутных глаз.
Еще один шлепок, еще один сапог, рябь на воде или просто спазм
На лице. В принципе, все равно. Мне бы шагать с ними, петь гимн,
Но я не привык подстраиваться под общий ритм.
Иногда среди бела дня я хватаюсь за дверной косяк,
Мои пальцы до костяшек сжимает черный депрессняк.
Фонари твердят мне: это твой последний закат!
И мне не за что обижаться на них, сутулых стальных ребят.
А ниточка вьется, вьется,
Возьмет и оборвется...
И заплачет телефон, зазвенит звонок.
Дом наполнится шуршаньем незнакомых ног.
Врач придет и скажет: Как назло
Руки дрожат! Снова не повезло...
Захрипят видевшие все фонари
От заката пьяного до хмельной зари.
И проводят меня мутным взглядом потухших глаз.
Мы, ребята, с вами видимся в последний раз.
И не будет серого полотна.
И не будет темно-красного пятна.
Смерть – она тем и холодна,
Что ни капельки не заметна, не видна.
А на ниточке не будет узелка.
Ей бы только ветра-ветерка.
Распустится вся по волокну,
По улыбке, по мечте, по дню.
И пойдет кружить с утра метель,
Щекоча немые двери близ петель,
Чтобы смех, и свист, и хриплый стон,
Будто дальней церкви перезвон,
Обозначили мой последний путь,
И, усталому, помогли заснуть.