Это дни драпировки уставших за зиму стволов.
В расслаблении после экстаза стоять мертвецами,
развязав сердцевины напухших за месяц узлов,
кормят сморщенных деток невидимыми сосцами.
Прорастают заломы в выси протянутых рук.
От настойчивых глаз все деревья беременность скрыли.
Кто вздыхал. Кто завидовал. Кто-то молился. И вдруг
возвратились и дышат сквозь слой многомесячной пыли.
Был жестокий обман в спокойной серьёзности поз:
под морщинистой кожей горячие соки играли.
Беззастенчиво лгали, не задавая вопрос,
а сами отчаянней всех изнутри задавали.
И до пьяного лая вовсю офигевших дворняг,
до стонов котов, обезумевших вдрызг от восторга,
всем радостно просто. И буйный весенний сквозняк
колышет улыбки на жителях бывшего морга.
И только лишь нужно, чтоб нежно, чтоб так, низачем,
наивно салатово, трогательно ласкали
и робко, случайно, на чёрном костлявом плече
топорщились в воздух и солнечный лучик искали.
Спустя две недели то небо, что гибло в сетях,
что было запутано в сложных извилистых схемах,
засядет тихонько в зелёных весёлых ветвях
и пукнет смущённо на всхлипы об общих проблемах.
Нетрезвая птица орёт и орёт свысока.
Ей никак не понять несолидность апрельских деревьев,
и долго бегут изумлённые всем облака,
оставляя на острых лучах клочья белых отрепьев.
Возвращается жизнь из далёких и лучших миров,
и листья, - сравни по прожилкам с альбомными - те же.
Земле не хватает услад всеобъемлющих снов
и тянет под солнцем тяжёлое пузо понежить.
Кто дышит. Кто счастлив. Кто любит. Кто плачет. Кто ждёт.
Но у всех что-то странно знакомое изнутри зреет,
когда в нежной зелени пьяная птица орёт
и теплеет, теплеет, теплеет. Теплеет. Теплеет.