В серых сумерках прячется день. Мандариновый сад…
И серебряный звук бьётся в воздухе, как стрекоза.
Я и Гершвин. А в облаке рыжем парит музыкант,
Расколдует смычком то, что Гершвин хотел мне сказать.
Мандариновый мир превращается в тысячи звёзд.
Их не видно, но знаю, что брызги по небу летят.
Натянуло внутри больно ниточку, капельки слёз
Могут выдать невольно, что слышу тебя, музыкант.
И возьмёшь чудо-скрипку, положишь любовно в футляр.
Уползёт зритель в норку свою, у него есть дела.
Ты вернёшься домой, а жена, дабы выпустить пар,
Объяснит популярно, что зря тебя мать родила.
Будешь ночью, как скрипку, подушку с тоской обнимать,
Улыбаясь во сне новым звукам и старым мечтам,
И приснится напрасно тебя породившая мать,
По штанишкам разодранным станет она причитать.
Помолчишь виновато. Как выглядит это смешно.
Переключишь волну: снова ты, только в двадцать один,
Растропович за пультом и замер родной Кишинёв.
Фестиваль… Филармония…Мусоргский… Григ… Бородин.
И ещё отмотать. Девятнадцать. Ливадия. Крым.
И в кино о влюблённых романс, а Киндинов – герой.
Что там было, не помнишь…трубач… наводнение… взрыв…
Удивительно, жизнь и кино так похожи порой.
Рядом дышит малышка, с волненьем глядит на экран,
Этой девочке-белочке всё абсолютно впервой,
И Киндиновым кажется ей молодой музыкант
(лучше сделал бы сразу ту стервочку юной вдовой).
Но прошло тридцать лет и с балкона – вид на Тель-Авив,
А в кровати с тобой та же Белла, со сливками кровь.
Ничего не осталось, ни дружбы, ни капли любви,
Только сын и невестка ( характером – точно в свекровь).
Ранним утром на службу идёшь, в узелке бутерброд,
Нет горячих обедов у дворников, хоть помирай.
А по пятницам ездишь с концертами в тот бейт-авот*,
Чтоб часок поглазеть сверху на мандариновый рай.
бейт-авот* - дом престарелых (иврит)