Д, АРТАНЬЯН
Двести лье от Монпилье
до Па-де-Кале.
Еле-еле шевалье
держится в седле.
Конь усталый раздражен,
но седок - как сталь.
Авиньон, Лион, Дижон,
Жуаньи, Версаль.
Д, Артаньян, куда ты скачешь, Д, Артаньян?
Видишь, держится едва твой верный конь...
Позади остался город Перпиньян,
за которым отворотка на Гасконь.
По приказу короля
вертится Земля.
Еле виден издаля
след от корабля.
Соль морская на клинке,
длинный хвост долгов.
А в портовом кабаке -
дюжина врагов.
Д, Артаньян, куда ты скачешь,
Д, Артаньян?...
ФИЕСТА
Вот и кончилась фиеста.
Матадор лежит в больнице.
Возвращаются крестьяне,
погуляв, по деревням.
Кровь смывается с асфальта.
И написано на лицах:
вот и кончилась фиеста.
Расходитесь по домам.
Вот и кончилась фиеста -
вакханалия корриды,
и снимаются гирлянды
с потускневших серых крыш.
В 8.20 прибывает
скорый поезд из Мадрида,
на котором мы уедем
в опостылевший Париж.
Вот и кончилась фиеста...
Вот и кончилась фиеста...
ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР
Спит постоялый двор,
ворота - на запор.
Качается фонарь,
скрипит на крыше флюгерок.
Едва коптит свеча,
и ходики, стуча,
отсчитывают срок,
спеша, отсчитывают срок.
Всего лишь три часа
осталось до зари.
А через три часа
опять седлать коня.
Никто не ждет меня
в Сантьяго-де-Пюри
и в Рио-де-Порто
никто не ждет меня.
Спит постоялый двор,
спят праведник и вор,
обнявшись в полутьме,
чтоб было чуточку теплей.
А через день всего
ограбит вор его,
поймав на перепутье
своих жизненных путей.
ПРОВИНЦИАЛЬНОЕ ТАНГО
Погас на станции фонарь, и тихо скрипнула калитка,
и душный вечер поглотил ваш уходящий силуэт.
В который раз не удалась моя усталая попытка
стряхнуть с измученной души тяжелый груз минувших лет.
О, этот пьяный аромат не устоявшегося лета...
О, эта призрачная боль, едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть провинциального поэта:
“Мы так и не были близки... Мы так и не были близки...”.
А ночь шептала в тишине слова любви, слова разлуки.
И обгоняла облака нетерпеливая луна.
И романтический порыв сменился ощущеньем скуки.
И позабылась невзначай моя невольная вина.
О, этот пьяный аромат не устоявшегося лета...
О, эта призрачная боль, едва сдавившая виски...
И зарифмованная грусть провинциального поэта:
“Мы так и не были близки... Мы так и не были близки...”.
КОРЧМА
В этой маленькой корчме
поздно ночью у камина,
принакрывшись теплым пледом,
пью старинное вино.
Где-то ухает сова,
где-то плачет мандолина.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.
В этой маленькой корчме
два печальных силуэта
на стене, как на экране
довоенного кино,
пьют безмолвные стихи
запрещенного поэта.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.
В этой маленькой корчме
не надеются на чудо,
не спешат облегчить душу
за бутылочкой перно.
Здесь уходят в никуда
и приходят ниоткуда.
И летят, летят снежинки
в приоткрытое окно.
В этой маленькой корчме
я случайный постоялец.
И пока не поломался
этот старый патефон,
разрешите пригласить
вас, сударыня, на танец -
совершенно чудный танец
под названьем “чарльстон”.
А МЕЖДУ ТЕМ...
А между тем светало, и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...
А между тем светало, и в окно
вползал рассвет, как вражеский лазутчик.
И мне она сказала: “Подпоручик,
ну что же вы? Ведь это же смешно!
Ведь вы ж не эскадрон гусар летучих”...
А между тем светало, и уже
нелепо было браться за поводья.
И я сказал: “Сударыня, сегодня
мне как-то невозможно на душе,
как будто я на плац пришел в исподнем”.
А между тем светало, и канкан
за стенкой танцевал от возбужденья
лишенный моего предубежденья
задумчивый пехотный капитан,
ко мне теряя крохи уваженья...
А между тем светало, и в меня
уже вселился бес противоречий.
Об этом раньше не было и речи
до самого сегодняшнего дня,
который разродился этой встречей...
БУМАЖНЫЙ КОРАБЛИК
Бумажный кораблик уткнулся в песок,
и тиши разорвал капитанский басок.
И каждый матрос на кораблике рад,
что белый кораблик вернулся назад.
Сквозь бури и грозы,
шторма и ветра,
сквозь доброе Завтра
и злое Вчера,
сквозь мнимый покой
и бряцание слов,
сквозь острые рифы
несбывшихся снов.
Бумажный кораблик, бумажная грусть...
Я выучил эти стихи наизусть.
И каждый матрос на моем корабле
носил их как память о дальней земле.
В бедовых портовых
лихих кабаках
звучали они
на восьми языках,
и негр по кличке
Задумчивый Джо
их пел и играл
на разбитом банджо.
Бумажный кораблик
уткнулся в песок...
КОРАБЛЬ-В-НИКУДА
Отоспаться бы хоть раз за все годы,
сразу должное отдать всем ночам.
И не слышать - как гудят пароходы,
покидающие старый причал.
Отмечтаться бы вперед лет на десять,
отлюбить бы лет на 20 вперед.
И не всматриваться в море до рези -
уж не мой ли там плывет пароход?
Ах, какие мы года отскучали,
отмолчали, откричали, прожгли.
Ах, какое было море вначале,
ах, какие плыли там корабли.
Отвертеться бы от подлых вопросов,
отмахнуться бы от мелких забот -
и устроиться последним матросом
на плывущий в никуда пароход.
Он уже готов отдать все швартовы
и отчалить от земли навсегда.
Не волнуйтесь, капитан, мы готовы
отвести корабль ваш в никуда.
Пусть волна штурмует ветхое днище.
Все равно нам, капитан, повезет.
Ведь не зря ж мы нанимались, дружище,
на плывущий в никуда пароход...
КТО-ТО ОТ ПУШКИНА МЛЕЕТ
Кто-то от Пушкина млеет,
кто-то едет в авто.
Каждый живет, как умеет,
а не умеет никто.
Каждый живет, как придется,
веря легко и светло
в то, что однажды вернется
то, что однажды ушло.
Каждый по-своему мерит
Богом отмеренный срок.
Каждый по-своему верен
мысли, что он одинок.
И обивая пороги
в поисках истин и благ,
каждый мечтает о Боге,
что воздает просто так.
И не вдаваясь в причины,
и никого не любя,
каждый мужчина мужчиной
скромно считает себя.
Но, насосавшись до дури
и натрепавшись до лжи,
каждый по-своему любит
только свои миражи.
Кто-то от Пушкина млеет,
кто-то едет в авто.
Каждый живет, как умеет,
а не умеет никто...
РЕВЕРАНС
Ваш реверанс после “белого” танца
вспомнился мне невзначай, как всегда...
А за окном проплывала Констанца -
город-транзит по пути в никуда.
Жизнь пронеслась быстрокрылою птицей,
тройкой лихих петербуржских коней.
Может быть вам этой ночью приснится,
как мы кружили в прицелах огней.
Как мы кружили, как зрители хлопали.
В ночь уплывали Шопен и Сен-Санс.
Все миновало, и в Константинополе
я вспоминаю лишь ваш реверанс.
Где вы теперь? С кем вы кружите в танце?
С кем коротаете ваши года?
Много путей из далекой Констанцы,
но все они - в никуда, в никуда...
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
(180 лет спустя)
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
Настроенье - нулевое,
И разлука, не шутя,
Лезет в дом, как потаскушка, -
И развязна, и пьяна.
Что же ты, моя подружка.
Приумолкла у окна?
Не молчи в пустой светлице -
Вон гитара у стола.
Спой мне песню, как синица
Тихо за морем жила,
Как томилась расставаньем
С дальней родиной она...
Или бури завываньем
ты, мой друг, утомлена?
В янтаре застыла мушка.
Ты застыла у окна.
Наша ветхая лачужка
И печальна, и темна.
И разлука-потаскушка
Ждет у запертых дверей...
Выпьем с горя. Где же кружка?
Сердцу будет веселей...
БЕЛАЯ НОЧЬ
Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Он, кажется, граф, или князь,
или просто - барон.
Ах, не сердитесь, моя дорогая,
я так полагаю,
что правильно все понимаю
и освобождаю чужой полигон.
Я так нелеп и смешон
в этом скромном наряде.
Мне никогда-никогда не носить золотых эполет.
Я ухожу навсегда, ну а вы, Бога ради,
не утешайте меня и рукою вослед
не машите, не машите.
Наш роман уже сожжен.
Выше голову держите
по примеру графских жен.
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи.
Вам нынче особенно как-то к лицу
эта белая шаль.
Ах, как нелепо закончился
быть обещавший таким замечательным
праздничный вечер...
Не знаю, как вам,
ну а мне до безумия жаль.
Жаль, что по мере того, как рождаются звуки,
вы отвечаете мне все сильней невпопад.
Все беспокойнее ваши изящные руки,
все равнодушнее ваш удивительный взгляд.
Не ищите, не ищите:
он давно покинул зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом.
И в серое небо
глядит Петропавловский шпиль.
Боже, я кажется стал невзначай
в этой жизни писателем
и неплохим драматургом,
раз превратил свою жизнь в водевиль.
Скоро вернется герой,
и начнется премьера,
на в поскольку я - крайний в геройском ряду,
я б предпочел увидать это все из партера,
а не маячить на сцене у всех на виду.
Не взыщите, не взыщите:
мне пора покинуть зал.
Выше голову держите -
он вернуться обещал.
Белая, белая, белая, белая кость
и кровь голубая...
Белая, белая, белая, белая шаль
ложится на плечи...
Белая, белая, белая, белая ночь
над Санкт-Петербургом...
ЭМИГРАНТСКИЙ РОМАНС
Луна висит над палубой разменным пятаком,
на лунную дорожку рассыпая медяки.
Я с вами, сеньорита, абсолютно не знаком.
Так познакомимся, какие пустяки!
Тем более, что ночь, и непонятно, где земля.
И наплевать на Родину, на славу и талант...
Хотите, познакомлю с капитаном корабля -
он, как и я, - российский эмигрант.
Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым...
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
Простите, сеньорита, мою скромную латынь.
Смотрите мне в глаза - они точнее говорят
о том, что мое сердце перекручено, как линь,
от ваших глаз, что так заманчиво горят.
И хорошо, что ночь, и непонятно, где земля,
и спутаны все краски, и все звуки далеки.
Хотите, на сегодня вашим мужем буду я,
а все условности - такие пустяки.
Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым,
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
Смотрите, сеньорита, как светлее небосвод:
мы с вами слишком долго говорили о любви...
Еще чуть-чуть - и кончится наш маленький поход,
и мы расстанемся. Такая се ля ви...
Ваш город, сеньорита - иностранная земля,
где места нет изгоям своей собственной страны.
Идите - попрощайтесь с капитаном корабля.
Он, как и я, плохие видит сны...
Нам часто снится Родина,
что превратилась в дым
и скрылась в нескончаемый туман,
пока пьяны свободой мы
и мчим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...
Когда кумиры свалены
и Родина - лишь дым -
плевать, куда нас бросит ураган.
Ну а сегодня с вами мы
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан...
Все понято, все пройдено,
все превратилось в дым.
Жонглируя названиями стран,
мы, расплевавшись с Родиной,
летим, куда хотим, -
хоть в Тихий, хоть в Индийский океан.
По воле волн!
ОДИНОЧЕСТВО
Одиночества щенок лохматый
тихо дремлет на подстилке мятой,
притомившись от дневной работы -
в клочья рвать мои стихи и ноты.
День прошел, и наконец-то вот он -
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества котенок шустрый
наблюдает со стола за люстрой.
Свет от люстры по столу струится,
на клочки моих стихов ложится.
А в окно уже давно стучится
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества скворец бездомный
чистит перышки в прихожей темной.
Он такой смешной и безголосый.
Поселился у меня без спроса,
чтоб шептать мне по ночам вопросы
в час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Одиночества щенок ментальный,
одиночества скворец нахальный,
одиночества котенок глупый,
и в клочках моих стихов халупа.
Я сижу и ожидаю тупо
час полуночной луны,
звенящей тишины
и комплекса вины...
Я ДУМАЛ - ЭТО ДОЖДЬ
Я думал: это дождь пошел,
а это майский ветер
сбил мою прическу и накрыл глаза
седою прядью.
И морские брызги
сделали морщины
на моих щеках еще заметней.
Дождь. Какой там, к черту, дождь...
на безоблачном небе застыл
то ли солнечный диск,
то ли старый фонарь на чугунной петле,
под которым прошла моя жизнь.
О чем грустит пустынный пляж
за 20 дней до первого заезда
“дикарей” из Сыктывкара?
Может, о последних динозаврах,
что бродили здесь до нашей эры?
Или о заснеженных краях,
где земля промерзает насквозь
и полярная ночь тихо сводит с ума,
и знакомый фонарь
растворен в воркутинской пурге...
КАРНИЗ
Распахнута ветром балконная дверь
и тюль завязался узлом.
И рухнул карниз, но в реестре потерь
не значится этот облом.
Подумаешь: горе - весенний сквозняк...
А все-таки как-то смурно
сквозь мрачную призму своих передряг
глядеть на пустое окно.
А там, за окном - недостроенный дом
и рухнувший башенный кран.
Вот рухнувший кран - это точно облом
для 140 горожан.
Вселиться в двухкомнатный свой Парадиз
им в этом году не дано.
А тут оборвался обычный карниз.
И все-таки как-то смурно.
Смурно. И желанье сгонять за вином
едва ли пройдет до утра,
поскольку торчит недостроенный дом
в унылом квадрате двора.
Поскольку поверженный башенный кран
напомнил о лестнице вниз.
Поскольку открыт за углом ресторан
и рухнул со стенки карниз...
ДАМА С ГОРНОСТАЕМ
Я не снимаю с жизни пенки.
К тому же в нынешний февраль
на серой общежитской стенке
я позабыл свой календарь.
В нем дни, отмеченные красным,
так оттеняли черный цвет,
и было все таким прекрасным
в мои неполных 20 лет.
И дни прошедшие листая,
я вижу, честно говоря,
все чаще Даму с горностаем,
глядящую с календаря.
Она давным-давно не с теми,
зато все там же - на стене.
И, карауля мое время,
слегка скучает обо мне.
А я живу, как будто в коме,
в объятьях чуждых январей.
И на стене в огромном доме
нет никаких календарей.
Назло метрической системе
и череде пустых суббот,
в моем дворе все то же время,
все тот же месяц, тот же год.
Я сам себе твержу упрямо:
ах, это, право, ерунда...
Но горностаевая Дама
мне смотрит в душу сквозь года.
И снова год идет по кругу,
и не кончается январь.
Ну почему же я с испугу
не снял со стенки календарь?
ТАМОЖНЯ
Что за чертики тебе беззубые
вдруг являться стали? Разве можно!
На границе твоего безумия
я открою втихаря таможню.
Разве можно так себя насиловать?
Ведь не сам же ты всему виновник...
На границе твоего бессилия
я поставлю пограничный столбик.
И поймут твои враги, что здесь есть я,
и попробуют мне кинуть вызов.
Но если явится к тебе депрессия,
я скажу ей: “Предъявите визу!”
И пускай кричит о демократии,
проскочить ей будет очень сложно:
встанет вечный враг твоей апатии -
пограничная моя таможня.
ПЕРВЫЙ СНЕГ
Нынче пишутся стихи
хорошо, легко и быстро,
совершает карандаш
по бумаге плавный бег.
Нынче все, наверняка,
от соседа до министра
ожидают первый снег,
ожидают первый снег...
То ли ты тому виной,
то ли осень виновата,
но чревата снегом ночь.
Ждут, когда настанет час,
полутемный силуэт
телефона-автомата
и зеленый огонек
на машине марки “ГАЗ”...
Снег пойдет и все пройдет,
что болело и до плача
так тянуло бросить все
и намылиться в побег.
Потому что все не так,
потому что все иначе,
потому что первый снег,
потому что первый снег.
Я надену черный фрак
и цилиндр - по старинке.
Без цилиндра в ночь идти
непочтительно весьма.
Вот и все. В мою ладонь
опускается снежинка.
Начинается зима,
начинается зима...
ДЕТСТВО
Ни о чем не жалею и судить никого не берусь.
Но однажды вина вдруг нагрянет в сырой полудреме
за забытые строки, что когда-то я знал наизусть,
за бычок сигареты, оставленный в брошенном доме.
За букеты цветов, что жене так и не подарил,
за разбитый бокал, что оставила бабка в наследство,
и за старый чердак, на котором однажды открыл,
что уже не летаю, а значит окончилось детство.
Ни о чем не жалею. О чем же, скажите, жалеть,
если все, как у всех, а местами - значительно лучше.
Только жаль пацана, что однажды пытался взлететь,
но упал с чердака и разбился о солнечный лучик...
ВОСТОЧНАЯ ПЕСНЯ
Светлячки от нас с тобою скрылись на луне.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Лунный свет плывет на запад в гулко тишине,
на восток стремятся тени лилий во дворе.
Звонко лает пес на гостя. Персики в цвету.
Старый лис крадется тихо к заячьей норе.
Этой ночью я старинный свиток не прочту.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Ночь проходит. На пионе - капелькой роса.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Скоро этот лес разбудят птичьи голоса.
Как весеннее прекрасно море на заре!
А пока луна играет маковками гор
и мешает спать под утро местной детворе.
Птицы нынче не закрыли двери на запор.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Тихо тает надо мною Млечная река.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
Как похожи на дракона эти облака:
он как будто искупался в лунном серебре.
Лунный свет плывет на запад. И четвертый час
на восток стремятся тени лилий во дворе.
Я прождал тебя напрасно и на этот раз.
Я хочу сосной родиться на твоей горе.
РОМАНС
Мы встретились, когда цвели каштаны
и голуби слетались на Монмартр.
Я был один в тени кафешантана,
а с вами был философ Жан-Поль Сартр.
Ему кивали женщины и дети,
даря ему улыбки на лету.
А бармен предвкушал восторг столетий
при мысли, что потомок Бармен-третий
когда-нибудь значительно заметит:
“Вот здесь он и задумал “Тошноту”.
Мы встретились до ужаса случайно.
Я прозябал в безденежье своем.
Над вами же слегка витала тайна,
поскольку были с Сартром вы вдвоем.
Вы сразу стали центром притяженья
для чьих-то любопытных острых глаз:
и ваших рук изящное скольженье
при небольшом случайном приближеньи
дарило всем мужчинам напряженье
и вызывало чувственный экстаз.
Я понимал растерянно и кротко,
что рядом с Сартром я почти клошар,
хотя он ростом мне до подбородка,
а по манерам - вылитый Ришар.
Но каждый бомж Латинского квартала
его считал красивым и большим,
поскольку над толпой приподнимало
его уменье быть кумиром зала,
надменный взгляд, наличие безнала
и то, что вы сидели рядом с ним.
Мне было неуютно и тревожно
сидеть в тени и чувствовать в душе,
что я никто, что я живу безбожно,
России самозванный атташе.
А мимо жизнь течет, как Брахмапутра,
впадая в Ледовитый океан.
И никакая в мире Кама Сутра
не впишет вас в мое больное утро,
покуда Сартр значительно и мудро
вам подливает Рейнское в стакан.
Мы встретились, когда цвели каштаны
и было все пропитано весной.
В задумчивой тиши кафешантана
вы были с Сартром, были не со мной.
А я сидел за столиком и злился
на Сартра, на себя и на Париж,
А после омерзительно напился,
подрался, протрезвел и похмелился
и лишь под утро снова возвратился
в мир потускневших двориков и крыш.