НА КРУГИ СВОЯ…
Все возвратилось на круги своя:
Черные ночи и белые вьюги.
Деньги и карты, вино и подруги,
Песни, стихи и живые друзья
Перевелись в нашей славной округе.
Все возвратилось на круги своя.
Ныне и присно, во веки веков –
Хмурые рощи и мерзлые реки.
И на развалинах библиотеки –
Мятые строки черновиков.
Время, забывшее о человеке
Ныне и присно, во веки веков.
Все суета бесполезных сует,
Все суета и томление духа.
Шмель бытовухи и книжности муха –
Невыносимо фальшивый дуэт.
Впрочем, Андрюха, и наша непруха –
Лишь суета бесполезных сует.
ВНИЗ ПО СУХОНЕ
Анатолию и Марине Ехаловым
На маленьком плоту
Российский исход -
паутинкою рек
вперед: от рассвета к закату...
Наш маленький плот,
словно Ноев Ковчег,
плывет к своему Арарату.
А вечером - дым
по прибрежным борам
и струн перебор на гитаре.
Из Питера - Сим,
из Сокола - Хам,
и прочей твари - по паре.
Из каменных стуж,
из занятых ниш
мы вырвались, как из Потопа.
Библейская глушь.
Заповедная тишь.
А вы говорите: Европа...
Неведомый год,
неведомый век,
неведомый вовсе фарватер.
Наш маленький плот,
словно Ноев Ковчег,
плывет к своему Арарату.
Одиннадцать душ
без ветрил и без крыш
идут незнакомой рекою.
Библейская глушь,
заповедная тишь,
дыханье добра и покоя.
Неспешный поход.
Безмятежный ночлег.
И вновь - от рассвета к закату...
Наш маленький плот,
словно Ноев Ковчег,
плывет к своему Арарату.
Усть-Толшма
В этой деревне дома заколочены,
Жители двинулись прочь.
Тихо крадется по Вологодчине
Краткая летняя ночь.
Светлыми звездами нежно украшена.
Скрип незакрытых дверей…
В этой деревне луна не погашена
Светом ночных фонарей.
Редкий туман понемногу сгущается.
Мир, не подвластный властям…
Старая женщина мне улыбается –
Рада нежданным гостям.
Думы уснули, заботы растаяли.
- В горницу, мил человек…
В этой деревне меня не облаяли,
А предложили ночлег.
Ночь отступает, кончается, пятится
Боком к болотной воде.
Где же ты, где, городская сумятица?
Мысли тревожные – где?
Трудное, трудное – все забывается
И устремляется прочь…
На Вологодчине тихо кончается
Краткая летняя ночь.
Коченьга
Поклонившись жертвенному камню,
Мы невольный совершили грех
И едва избегли Божьей кары.
Но от бед прикрыла нас руками
Коченьга – деревня на бугре:
Тополя, собаки в конуре,
Изгороди, избы и амбары…
Плот наш, налетевший на топляк,
Жалобно поскрипывал под нами.
Катер сел на сухонскую мель.
Впрочем, неудачи – добрый знак:
Значит, кто-то там, за облаками,
Сжалился над нами, дураками,
И устроил эту карусель.
Коченьга – деревня на бугре.
В имени – речное окончанье.
Жителей – десяток или два.
Огороды, сети во дворе,
Мужиков степенное молчанье.
Лишь порой – скупые замечанья:
Тихие, негромкие слова.
На песке усталые плоты –
Словно умирающие рыбы.
Ветер пробирает до костей.
В подсознанье робкие мечты:
К печке бы, подальше от воды бы –
Наблюдать кроватные изгибы
Под шумок последних новостей.
Но молчат степенно мужики.
Я со вздохом говорю: «Давайте
Костерок пожарче разведем».
Мужики роняют: «От реки
Вы к утру застудитесь. Вставайте.
Мы вам дом откроем. Ночевайте.
Только осторожнее с огнем».
Коченьга – деревня на бугре.
Мы ползем со спальными мешками
По крутой разбитой колее.
Словно устюжане по Югре,
Облака плывут над головами.
И луна огромная над нами
В звездное закована колье.
Вот и дом. Потрескивает печь.
Мы лежим вповалку и болтаем
О добре, о славе, о любви,
О работе, о газете «Речь»
И о том, как много мы теряем,
Представляя жизнь гранитным раем
За экранной плоскостью ТV.
Дом затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку,
Я курю и думаю о Боге.
По реке серебряные блестки
К сумрачному тянутся песку.
Старый пес с плешиной на боку
Дремлет у обочины дороги.
На траве – холодная роса.
Сена стог у ветхого забора.
Я забыл, когда в последний раз
Был один. Хотя бы полчаса.
Даже ночью суетливый город
Маленькими звуками распорот,
Выставлен огнями напоказ.
Ну а здесь под небом на заре
В тишине загадочной и древней
Я один под божьею рукой…
Не забыть бы о твоем добре,
Коченьга – деревня на бугре,
Маленькая русская деревня,
Спящая над Сухоной-рекой…
Тотьма
Тотьма. Лето. Храмы-корабли
Медленно плывут сквозь душный вечер
Мимо палисадов и скворечен –
В небеса от суетной земли.
Катит воды Сухона-река.
Все вокруг – движение покоя.
Тополя, склоняясь над рекою,
Листьями цепляют облака.
Городок, сошедший с изразцов,
Помнящий Петра и время оно,
На меня взирает отстраненно –
Как на тень. Лишь каменный Рубцов,
Кутаясь в старинное пальто,
Хитровато смотрит на собрата
По перу: «Ну, что, брат, хреновато?
Все не так, не с теми и не то?
Подожди, еще не пробил час
Робкого предчувствия полета.
Хочешь выпить?» «Что-то неохота.
Лучше поскучаю подле вас».
Тотьма. Лето. Камни мостовой
Остывают медленно, но верно.
Музыка из маленькой таверны –
Как топор над буйной головой:
Ей не плыть вдоль тихих берегов –
Грузно взмыла в небо и повисла.
Нет в ней ни мелодии, ни смысла.
Будто бы писалась для врагов.
Будто в нашей северной глуши
Все – тоска, уныние, усталость,
Будто бы для Тотьмы не сыскалось
Что-нибудь такое, для души.
«Не грусти, - мне говорит Рубцов. –
Этой почвы соль с тобой и плоть мы.
Мы еще с тобой споем для Тотьмы
Песни наших дедов и отцов.
Мы спасем язык своей земли,
Мы забудем импортные речи…»
Тотьма. Лето. Храмы-корабли
Медленно плывут сквозь душный вечер.
Шуйское
Пристань. Куры. Родственные встречи.
Рынок. Занавески из окон…
Впрочем, для народов Междуречья
Шуйское – почти что Вавилон.
Почта. Телеграф. Библиотека.
Клуб. Кафе. Столовая. Пассаж.
И для городского человека,
В общем, впечатляющий пейзаж.
Наш приезд нечаянной наградой
Рухнул на старинное село:
«Ехалов приплыл с агитбригадой!
Сбылось. Подфартило. Повезло».
И пошло, поехало, помчалось,
Завертелось в парке у реки.
Позабыты старость и усталость.
Выдают чечетку каблуки.
Прыгают на челках завитушки,
Шелковые платьица – в разлет.
И летят ехидные частушки
В городской приезжий огород.
И на фоне лихости и матов,
Рвущих в клочья нынешнюю гнусь,
Так смешны попытки демократов
Причесать растрепанную Русь.
Пой, гармонь! Не кисни, балалайка!
Даже в годы горестей и бед
Тройка-Русь - не Польша-Тарантайка
И не Люксембург-Велосипед.
Нам лететь сквозь годы и столетья.
А пока что в северной глуши
Мы по широте своей души
Вместо матов ставим междометья.
Впрочем, маты – это дело третье…
Жарь, Василий! Шуйское, пляши!
Остров Дедов
Шепчут травы, щебечут птахи,
Рыбы плещутся на мели…
Здесь когда-то жили монахи,
А потом монахи ушли.
В тесных кельях просели плахи,
Лезут травы в проем окна.
Здесь когда-то жили монахи,
А теперь живет тишина.
В старину варяги и ляхи
Приходили – грабили, жгли.
Но отстраивались монахи,
А потом куда-то ушли.
И воскресли людские страхи,
Как в языческие времена.
Здесь когда-то жили монахи,
А теперь живет тишина.
Березовая Слободка
Вот так проснешься на рассвете
после вечерней литры водки -
и вдруг увидишь посередке
реки, у самой отворотки,
Степана Разина в просвете
моста Березовой Слободки.
И ты решишь, что это глюк,
и перекрестишься пугливо,
и отшатнешься от обрыва,
уйдя в спасительный испуг.
Ах, не пугайся, милый друг,
ведь это пиво, просто пиво...
И красный флаг на ветерке -
не символ облетевшей власти,
а символ вечной русской страсти -
по неизведанной реке
пройти, минуя все напасти,
на струге, лодке, челноке,
чтоб погрустить о мужике,
что замер вдруг на бугорке,
парализованный отчасти
внезапной мыслью о пивке.
Мы не теряем силы духа
на нашем маленьком плоту.
Мы дарим страждущим мечту,
что в жизни все не так и глухо.
Хоть Сухона - она от слова “сухо”,
причем, как правило, во рту...
У переправы
Пала изморозь на травы
в цвет моих седин.
У паромной переправы
я стою один -
инженер, квартиросъемщик,
депутат и проч...
Перекинь меня, паромщик,
через эту ночь.
Там, за сухонским туманом,
почитай, лет пять
на погосте деревянном
спят отец и мать.
Помню - звали: “Где ты, Вовка?
Прилетишь, аль нет?”
Но... загранкомандировка
в город Эрденет.
Но... заботы и проблемы.
Но... сплошные “но”.
Не касался этой темы
я давным-давно.
И пока судьба крутила
жизни жернова,
на родительских могилах
выросла трава,
покосились и осели
скромные кресты...
Эй, паромщик, в самом деле,
что же медлишь ты?
Тишина. Лишь что-то шепчет
Сухона-река,
да от холода все крепче
давит грудь тоска.
Пала изморозь на травы.
Сыро и темно.
Здесь паромной переправы
нет давным-давно.
За Полдарсой
За Полдарсой - лишь скалы да тайга
нависли над петляющей рекою.
Все уже даль, все выше берега,
все глубже ощущение покоя.
Почти Сибирь. Лишь церковь у реки
архитектуры явно не сибирской,
да возле плеса бродят рыбаки
наружности совсем не богатырской.
От Полдарсы до Устюга - пустяк:
ноль целых хрен десятых километров,
особенно при наших скоростях,
дарованных плотам попутным ветром.
Еще чуть-чуть - и подойдет к концу
до ужаса случайная прогулка,
и я скажу “привет” Череповцу,
добравшись до знакомого проулка.
И Полдарса растает, как мираж,
Великий Устюг скроется в тумане,
и жизнь меня возьмет на абардаж,
свернет в дугу и крючьями поранит.
Ну а пока среди тайги и скал
я чувствую себя в своей тарелке,
как будто бы чего-то отыскал
в до ужаса случайной переделке.
Как будто самодельные плоты
за десять дней безумного похода
меня спасли от лжи и суеты
футбольно-наркотического года.
Как будто жизнь - блестящая фольга,
накрывшее все злое, городское...
Все уже даль, все выше берега,
все глубже ощущение покоя...
Великий Устюг
Плоты разобраны на части,
а впереди - пивной ларек:
урбанистическое счастье
с “удобствами” наискосок.
Ах, как привычно и игриво,
минуя быстро наши рты,
бежит остуженное пиво
в пустые наши животы.
Сверкает сухонское устье
в объятьях Северной Двины.
Привет тебе, Великий Устюг,
край современной старины!
Мы от поэзии до прозы
спускались целых 10 дней.
Привет, жилище Дед Мороза,
плац для языческих коней!
Былых времен былые храмы
устало смотрят в небеса.
А рядом денежные хамы
творят иные чудеса.
Там, где когда-то шли дружины
в Сибирь, на Север, на Югру,
теперь отели, магазины
шумят на сухонском яру.
Там, где причаливали струги -
посланцы радостных вестей,
теперь московские “подруги”
встречают импортных гостей.
А мы - заезжие варяги -
сидим и пьем на берегу.
Течет пивко из нашей фляги
назло столичному врагу.
Горланят сытые вороны,
прохлада веет от реки.
- За Русский Север, плотогоны!
- За Мать-Россию, мужики!
Нас не сломить тоской и грустью,
богатством, комплексом вины...
Сияет сухонское устье
в объятьях Северной Двины.
БАЙКАЛ
Байкал
Байкал возник в проеме гор
подобьем азиатской чаши.
И стих дорожный разговор,
и развернулись души наши.
Молчанье захлестнуло мир
петлей любви и всепрощенья.
Какой Гомер или Шекспир
опишет наши ощущенья?
Здесь даже каторжник и вор
когда-то делались святыми
и посреди байкальских гор
шептали страстно Божье имя.
И Бог им отвечал с небес,
поскольку в этом мире строгом
ушел на север даже лес,
чтоб было проще знаться с Богом.
Бурхан
Семикилометровый серпантин
мы с “Ладой” одолели еле-еле:
ее движок работал на пределе,
а мой качал сплошной адреналин.
Мы ждали, обливаясь липким потом,
что непременно скоро, что вот-вот
придет конец немыслимым высотам.
Но всякий раз за резким поворотом
вдруг появлялся новый поворот.
И мы ползли, насилуя кардан,
взбираясь по дороге выше, выше.
И вдруг уже на самой крыше
байкальских гор увидели бурхан.
Ах, вот что не пускало нас сюда!
А мы-то все пеняли на сцепленье...
И в тот же миг прошло оцепененье:
бурханить - это можно, это - да...
Открыт коньяк, намазан бутерброд.
Остынь, моя железная лошадка.
Сегодня нам с тобой пришлось несладко...
Ты помнишь тот, последний, поворот?
Да, труден путь к байкальским берегам...
И все ж мы здесь, на облачной отметке!
Остынь, пока я жертвую монетки
загадочным языческим богам.
Остынь и с укоризной не смотри:
мы - чужаки в краю шаманских правил.
Я чувствую: там кто-то есть внутри.
И пью за то, чтоб он нас не оставил.
Ну вот и все. Прощай, седой бурхан.
Спасибо от меня и от машины
за то, что мы добрались до вершины
и за открытый путь на Мадархан.
Сарма
Мы еле дотянули до причала:
от качки чуть не треснула корма.
А в Малом Море бешено крепчала
крутая августовская Сарма.
Она как будто вырвалась из плена,
простором и свободою пьяна.
И вот на берегу сбивает пену
камнями трехметровая волна.
Мы сходим с пирса, словно с эшафота,
крестясь украдкой: “Снова пронесло”.
Такая вот опасная работа.
Такое вот, холера, ремесло!
Путину пережил и - слава Богу,
домой вернулся - вот и благодать!
Наверно, потому и пьем помногу,
а если собираемся в дорогу -
не любим ни прощаться, ни прощать.
Ревет Сарма. Машины у парома -
как запертые в гавани суда.
Нам хорошо. Мы выжили. Мы дома.
И нам до фени ваши города!
Мамай
Байкал. Мамай. Хамар-Дабан.
Мы здесь не то, чтобы случайно,
но за семи замками тайна -
как этот мир нам в руки дан.
Березы, голубые ели,
на три версты пустынный пляж...
Воображенье на пределе:
почти космический пейзаж.
И в этот космос вписан я,
моя жена, друзья и дети.
А ведь все это на планете,
что именуется Земля.
Но как-то верится с трудом,
что это есть на самом деле.
Воображенье на пределе,
в душе Гоморра и Содом.
Я так и думал, так и знал,
что встреча с красотой - не шутка
и что поездка на Байкал
весьма опасна для рассудка!
Еланцы
Тайга уперлась в Еланцы
раскинулась и задремала.
А дальше - камни и гольцы,
считай, до самого Байкала.
Прощайте, хвойные леса,
вы нас вели от Баяндая,
вплетая птичьи голоса
в хор зачарованного края.
Там, впереди безлесый мир,
держава сусликов и чаек.
Там отворотка на Хужир.
Там чай. И водка после чая.
А после водки - снова чай:
рецепт бурятских посиделок.
Там можно спиться невзначай
среди летающих тарелок.
Они парят над МРС
и исчезают за Ольхоном
без всякой логики и без
согласования с законом.
Но это где-то там, в гольцах,
где в ясном небе ходят грозы.
Ну в пока мы в Еланцах -
едим в кафе дорожном позы.
Эзотерический накал
уже коснулся нашей “крыши”:
и рассуждая про Байкал,
мы говорим немного тише.
На сопках скалы - как сосцы.
Бурят курят сигареты.
Мы покидаем Еланцы,
вступая в мир чужой планеты.
КИТОЙ
Река Китой досталась мне в наследство
От деда-рыбака и от отца.
И нынче каждый раз при слове «детство»
Я вспоминаю промысел ельца.
Мы выходили затемно из дома
И шли пешком к насиженным местам
По городу, по глади автодрома,
По улицам, дорогам и мостам.
Наш путь казался долгим и тернистым.
И я мечтал, как, выйдя из ворот,
У памятника бывшим декабристам
Отправлю в рот мамулин бутерброд.
Мой батя был приверженцем традиций
И уважал хорошую еду.
Он говорил: «Не надо торопиться
И поглощать съестное на ходу».
И мы съедали завтрак королевский
На лавочке последней городской.
И нам кивал задумчиво Раевский
И улыбался грустный Трубецкой.
Потом мы шли по пойменному лугу
К заветному Китойскому мосту,
И я уже готовился к испугу,
Поскольку ненавидел высоту.
О, этот мост, дрожащий от озноба
Под весом проезжающих машин!
Одно спасало – мысль: мы с батей оба
Из редкой категории мужчин!
Предательски тряслись мои колени,
Крепчал мороз в районе живота,
Но я вступал на длинные ступени
И равнодушно сплевывал с моста.
Четыре плоскодонки кверху днищем
С той стороны торчали из песка.
Мы возле них срезали удилища
Ножом из молодого тальника.
Потом неспешно доставали снасти
И мастерили удочки в теньке.
О, Господи, какое было счастье
Готовить снасти на речном песке!
И, поделив по братски части света,
Мы расходились аж на полверсты,
Поскольку свято верили в приметы:
Рыбацкий труд не терпит суеты.
ПИСЬМО СТЕПАНОВУ ИЗ СИБИРИ
В кругу забот и грандиозных планов
Я выкроил двухчасовой просвет,
Чтоб рассказать тебе, мой друг Степанов,
О родине, которой больше нет.
Пишу тебе из сонного Мегета
Под шелест облетающей листвы.
И как-то все не верится, что это
Пять тысяч километров от Москвы.
Здесь, кстати, несознательные лица
Порою сомневаются, Юрок,
В том, что Москва – российская столица,
А не японский порт Владивосток.
Здесь пьют саке, здесь ездят на «Тойотах»,
Здесь пагоды стоят на Ангаре.
А Кремль – лишь на денежных банкнотах
Достоинством не помню сколько рэ.
Короче, здесь сплошные азиаты,
Сплошная, брат Степанов, желтизна:
Китайцы, бля, японцы, бля, буряты,
Корейцы, бля, и прочая шпана.
Хотя буряты изменились мало:
Все также пьют, а если денег нет,
С обрезами шныряют вдоль Байкала,
Стремясь продолжить начатый банкет.
О том ли вспоминали мы, о том ли,
Топя в вине раскаянье и стыд?
Ты, представляешь, дефицитный омуль –
Уже давным-давно не дефицит.
Здесь до фига теперь бандитских кланов
И работяг, скучающих без дел…
Все это – непорядок, брат Степанов,
Все это, брат Степанов, - беспредел.
В морщинах лбы, задумчивые лица,
И коноплей несет от сигарет…
Сюда ли мы хотели возвратиться
На старости своих беспутных лет?
Пойми, Юрок, нам здесь уже не место,
Нас местные считают за чужих.
Мы, брат Степанов, из другого теста
И из дрожжей, естественно, других.
Нам не найти заветный закуточек
В густых лесах сибирского родства.
Нас выдаст вологодский говорочек
И тень череповецкого жлобства.
А для туристов – двери ресторанов,
Очки, значки, гостиничный клозет.
Я это испытал, мой друг Степанов,
На родине, которой больше нет.
Конец письма. Расплывчатая точка.
Ты не подумай, что от слез, Юрок…
Да, вот позавчерашняя «Восточка» –
Там обо мне 16 куцых строк…
ВОРКУТА
... Прекрасно помню Воркуту.
Не ту, которая... А ту,
где поэтическое слово
не улетает в пустоту.
Ведь есть иная Воркута.
Не та, которая... А та,
где люди ищут смысл жизни
внутри бумажного листа.
Какие люди в Воркуте!
Не те, которые... А те,
чьи мысли позволяют выжить
другим на вечной мерзлоте.
Я тесно связан с Воркутой.
С той Воркутой, где я другой,
не тот, который... А, напротив,
талантливый и молодой.
Мои тетрадные листы
опять пестрят от Воркуты.
Хоть дома я и тот, который...
И снова дни мои пусты...
Мне часто снится Воркута.
Не та, которая... Не та!
А та, где я себя оставил
внутри бумажного листа.
ЭМИГРАНТ
В. Гагину
Запад, Запад, я - Восток.
Я лечу в Мадрид,
как оторванный листок
по ветру летит.
Ты спроси меня, спроси,
кто в том виноват,
что сегодня на Руси
шалый листопад.
Закрутило на ветру
брошенный листок...
Запад, Запад, я умру,
глядя на восток.
Упаду лицом вперед,
и меня навек
равнодушно занесет
европейский снег.