Заползла зима за пазуху змеей,
застудила, заморозила, зальдила,
душу белою крупой запорошила
и глаза застлала серою крупой.
Занедужил я, захлопнулся, закис,
запечалился о знойном заиюнье,
распустил незапланированно нюни
перед полузапланированной мисс.
Запорошенный, зареванный, хмельной,
закружил я по январским закоулкам,
в чью-то дверь звонил я заполночь, и гулко
мой звонок трезвонил в комнате пустой.
На заплеванном общественном полу,
безразличном и к поэзии и к прозе,
я шептал: “Мне очень зябко на морозе.
Дайте мне заночевать в углу”.
Но звонок взрывался в тишине,
и летали звучные осколки,
задевая шкафчики и полки,
по квартире, недоступной мне.
Холод ребра грыз и позвонки,
звякал ложкой в ледяном фарфоре,
заставляя в грязном коридоре
продолжать дурацкие звонки.
А зима еще куражилась: “Теперь
я насквозь продую вашу милость...”
Но внезапно слева отворилась
дермантином сдобренная дверь.
“Знаете, соседей дома нет -
за город уехали сегодня,
чтоб не пачкать елкой новогодней
только что постеленный паркет.
Дом у них в деревне. А у вас
курточка совсем не по погоде.
Вы замерзли?” Я сказал: “Природе
нынче мой не нравится анфас”.
“Заходите. Я вас накормлю
пирогом и аппетитным чаем.
Посидим на кухне, поскучаем -
я скучать в компании люблю”.
Я зашел в чужие закрома,
чуть замешкался в чужой прихожей.
И снежок метнула на порожек
вслед мне разозленная зима.
И зверела за окном метель,
забивая трещинки стенные
рыхлым снегом. И лучи косые
с люстры устремлялись на постель.
Заползла зима за пазуху змеей,
застудила, заморозила, зальдила,
душу белою крупой запорошила
и глаза застлала серою крупой.
Занедужил я, захлопнулся, закис,
и под вечер, как собака в полнолунье,
распустил незапланированно нюни
перед полузапланированной мисс,
впрочем, с виду привлекательной весьма
и зовущей в призрачные кущи...
Я вообще-то не гулящий и непьющий,
да - зима... Проклятая зима...