Иван Иванович Пентендрюй был нонче не в духе.
"Не в духе" - сказать трудно, так как вместо духа из его могучего рта вылетали последние предутренние просыпные храпы, всхлипы, вздохи, бормотание, - в общем всё то, что начинает испытывать человек опосля grand party, на которой присутствует всё-всё-всё-всё, буквально всё то, что доводит человека до такого вот свиноподобного уровня. Просыпаясь, он боялся, боялся всего, но, в первую очередь, он боялся самого себя. Потому недалече как неделю назад он - в полном смысле слова - вооружился. У изголовья его кровати стояла массивная боевая кочерга, под кроватью лежал самовыкованный двуручный боевой топор, которому чёрной завистью позавидовал бы потомок самых древних конунгов, и с боевым кличем: "О Один! Я проклинаю тебя, о железных дел Ивашка!" - вспорол бы себе живот боевым мечом. Также у разных стен его небольшой тринадцати-с половиной-метровой каморки стояло всё то, что использовали ратиборы на полях битв или просто ради забавы. Там присутствовали:
боевые пращи, насадные вилы, коловороты, одноручные и двуручные мечи, многолезвенные и однолезвенные кинжалы, дубины, булавы, был даже искусно сделанный, с серебрянной чеканкой арбалет с многосотенными стрелами с серебряными наконечниками (серебряными без приукрас, из самого чистейшего серебра). Стрелы эти были аккуратно уложены в кожаные колчаны и развешаны по стенам. Ну, это собственно всё, что было из оружия. Над кроватью висела кольчуга-самоковка и дублёная короткая кожаная куртка, по-байкерски проклёпанная шипами. Кожаные проклёпанные штаны валялись скомканные в одном из свободных углов его каморки, потому как три дня назад, не найдя ни одних драно-чистых джинсов, он одел именно их: "боевые шкарники древних бриттов". На ноги он тогда надел военные берцы камээмы, проклёпанные также на свой лад. Таким шузом можно было не только свернуть челюсть "ближнему своему", но и, правильно рассчитав траекторию удара промеж рогов, свалить быка трёхлетка .
Вооружился он так потому, что его начали посещать параноидально-депрессивные мыслишки-настроения, отовсюду ему грезились насилие, вторжения, жестокие нападения тех самых, с кем он многие десятки лет своей жизни пыхал, унюхивался, закидывлся, удринчивался, обкалывался - в общем, проводил свой "досуг" .
Но он был человек не робкой сотни! Едва только Морфей с Гипнозом попустили его бренное, измученное тусовочным духом тело, он вскинулся яко коршун со своей лежанки (бывшей ранее тахтой, но подумавши, что воину не пристало спать на мягком, он набил прямо на обшивку доски-трёхдюймовки и так, без матраца и всяких там подушек, прикрывшись только драной дерюгой, спал). Вскинувшись, он по одному ему только известному инстинкту аллюром пронёсся в уборную, так как его мочевой пузырь угрожающе хорохорился где-то в районе печени, обещая разорваться и привести к перитониту этого чудо-воина и не доставить радости убить его его галлюционным врагам.
Отливши всласть он потянулся, зевнул, подошёл к окну на кухне и раздвинув два пальца, образовавших латинскую букву V как приветствие хиппи и пацифистов, послал миру привет, воскликнув:
- Peace and love, занимайтесь любовью, а не войной!"
Тут он почувствовал себя децл живуче и подойдя к газовой плите, поставил на камфорку чайник, предварительно убедившись есть ли там вода. Надо заметить, что вода там, конечно же, была, но с каким-то странно-синевато-зеленовато-чёрным цветом. Тут он вспомнил, что там сначала мутили "чёрную", потом варили "кукнар" , опосля же просто мутили молочару из молодых побегов "canabis indici". Вгрызаясь губкой с очистительным раствором в нутро чайника, он с большим трудом отмыл его от этой гадости, будучи всё-таки человеком опрятным. Он налил "свежей" воды и, наклонившись, понюхал "свежесть" воды с примесью хлорки. Как не странно, это его удовлетворило.
Закипятив чайник, он сделал себе "крутой" кофе из последней, предприимчиво спрятанной, банки. Кофе был
по-настоящему хорош! Уехавший на историческую родину добрый сосед-еврей с чисто барского плеча оставил ему "на память" о себе пластиковую банку кофе Folgers . Допив кофе, он вытер чашку валявшимся за ненадобностью на столе галстуком и, тут же убедившись, что она бесполезно треснувшая, выбросил её в переполненное мусором ведро вместе с раскисшим галстуком.
- А не пора ли нам - пора! - воскликнул он во всё освободившееся от хрипа горло.
- А не пойти ли мне на пиво? - подумал он. Он принял душ, нашёл чистые трусы и даже ненайденные ранее джинсы-рванки, выглянул в окно и удивился, что вовсю светит солнце, и люди как-то по летнему одеты.
Одел старую, затёртую (но чистую) футболку. Босыми ногами он прошлёпал в прихожую, где его ожидал огромный выбор обуви. Там были модельные туфли, просто туфли на выход, несколько пар кроссовок, казаки, чёрные резиновые сапоги-скороходы семидесятых годов, кирзаки, но он из всей этой хламотины выбрал обычные сандалии, которые носили старики. Усевшись на табурет, он сунул ноги в сандалии, но вместо правого попал в левый, а вместо левого - в правый.
Испугавшись, что идея с пивом может не прохилять, он решил идти как есть: в домашних тапках. Выйдя на улицу, он ещё раз удивился: весна была в полном разгаре. Дети, как обычно по весне, проносились мимо на своих трёхколёсных велосипедах и беспечно разбивали носы о телеграфные столбы. Воробьи купались в пыли, а бабушки-старушки, сидя на лавочках, как обычно вязали себе и щебетали о своём о старушечьем. Иван Иванович обрадовался, что в "запарке" он не забыл нацепить круглые солнечные "слепые" очки.
Он был мужчиной! Метр восемьдесят пять росту, широк в плечах, с огрубевшей кожей на лице, гладко выбритый, длинные прямые волосы были ниже лопаток, на руках (хотя он и был из неформальной братвы) не было ни одной татуировки.
- А не пойти ли мне к Михе Слону? - подумал он, и решив, что идея правильная и друга надо вытаскивать погреться на солнышке, направил свои тапочки по одному только ему известному маршруту.