"Сферы, сфинксы, скипетры, сфинктеры…
Литр, литера, литерал, либерал в лиловом ландо…" -
Так перебирал в уме Лизоблюдов начатки ассоциативных рядов. Ничего путного после вчерашнего шабаша на квартире экс-балерины мадам Новиковой в башку не лезло. В голове стоял классический, хрестоматийный колокольно-барабанный звон похмелья. "А вот кокаин-то, наверно, нюхать не стоило!" - думал он - "Помилуй мя, Господи, што бы сказала мама, если б узнала о водке, марихуане, и о… ??" Но мама Лизоблюдова никогда не узнала о том, как шкодничал Лизоблюдов прошлой ночью. Этого не могла припомнить и мадам Новикова, проснувшись, обнаружившая тропинку использованных презервативов вокруг своей кровати - и ни следа нарушителя (нарушителей?) её внутреннего территориального пространства. В памяти, как и в холодильнике, было хоть шаром покати.
Лизоблюдов:
Когда б я смог поэта слогом
Вам передать трепещущей души,
Как струны арфы, смутныя движенья…
Кашалотов, детский писатель:
Он был бы демиургом, полубогом,
Сомнений черви или жизни грязи вши
Не увидал бы он в зеркальном отраженьи…
Дети, хором:
Не увидал бы, не увидал бы!
Кашалотов:
Дети, дети,
Заповедник Серенгети
Мне приснился ввечеру.
Лизоблюдов:
Кашалотов, Кашалотов,
Сколь зубатых кашалотов
Ты упрятал в кобуру?
Кашалотов:
Лизоблюдов, Лизоблюдов,
Сколь горбатеньких верблюдов
У тебя на кухне прячется?
Дети:
Кашаблюдов, Лизолотов,
Вас, нещасных обормотов,
Не возьмём в своё землячество.
Хоть ваша речь исполнена сарказма
И творчество у вас кипит, как протоплазма,
От вас смердит смердительней миазма.
Подите прочь!
Вступает Ночь:
Предосудительная Дочь,
Не дай мне снова пасть в объятья пластилина!
Пластинка крутится, и, вся струящаяся складками накидки-палантина,
Царица зрит окрест сквозь габардиновые дверцы паланкина.
В свой цейссовский бинокль
Ее пытается в деталях разглядеть сэр Генри Томас Бокль.
Вступает День:
Доисторическая Лень,
В промытых мною окнах плещется весёлая сирень,
А тут, я погляжу, старуха-Ночь прикинулась вселенским банкомётом.
Я, банку мёда натощак с водою дождевою проглотив,
Летаю, не жужжа, и завсегда своим полётом
И целомудрием я украшаю коллектив.
"Прекрасны матери, пожирающие своих детей. Прекрасны отцы, забавляющиеся в постели с детьми", - писал Шарль Бодлер, налегая на опиум. А может, и не писал он такого вовсе. Скорее всего, нет. И даже, наиболее вероятно, он такого не писал. Точно знаю: Бодлер такого не писал, т.к. эти строки написал я, Степан Яковлевич Лизоблюдов. А кто знает об этом? Директор ЦРУ не знает. Современники? - не знают. Потомки? - тем более. Предки? - и подавно. Кто же знает, что написал я? И - я ли? А может, это предначертанно свыше? Ниспослано. Выражено сквозь меня. Я - в качестве божественного гусиного пера, обмокнутого в красные чернила. Да-с, именно. В качестве пера, руки, меча, орала. В количестве одного в-поле-не-воина, атакующего вселенские истины с "Кондачка". "Кондачок" - это маленький буксирчик, а я с него пуляю своими опусами в исполинские миноносцы. И в этом - игра провиденческих, метафизических сил, невидимая человеческим глазом.
Противогазом. Так предлагал трудовик, он же начальная военная подготовка, обороняться от ядрёной бомбы. Практические занятия. Мне выдают противогазик, как одному из самых маленьких в классе, первого номера. Маленькая, серенькая штучка. На мою рахитичную голову с нестриженными патлами не лезла ни-за-што. Ну и? Ну и, соответственно, склеил ласты под воображаемым ядрёным грибом. А потом стоял на посту в пилотке и с деревянным кинжалом-кортиком, по-кавказски склабясь на младшеклассниц. Ну и? Ну и, разумеется, травма на всю оставшуюся жизнь, клеймо милитаризма. Двоемыслие. "Миру - мир", понимаешь, с одной стороны, саблевитый кенжик-ятаган - с другой.
Короче, жила пару этажами выше маленькая девочка, прыг-скок через скакалочку. Я и Артём Нечипоренко спымали её как-то раз на лестнице и говорим: "Девочка, а девочка, а ты нам покажешь?" А девочка сплюнула через выбитый зуб и говорит: " Дураки. А вы мне - что за это?" Ну, Нечипор ей дал мятый рубль. Показала. Я ничего не увидел, темновато было. Пасмурный, осенний денёк. Никто не умер, но так, пасмурно было. Девочка - дура, у неё там и не было ничего. Однако, лет через двенадцать я туда вернулся, шёл на чердак вытащить припрятанный до поры, до времени парабеллум, и проходил мимо их двери. Дурочка превратилась в красавицу, просто загляденье. Мы потом покурили гашиш и просто-таки славненько потрахались у меня в гостиной на диване. Но это уже другая история.
Вчера я проснулся и осознал, что я - театрал. Для меня всё - театр. То ли абсурдистская пьеса там идёт всегда, то ли новая модель бизнеса - и здание театра отдали шоу-викторине. Вопросцы там такие, с подковыркой, типа: если не мы, то кто? Кто возьмёт на свои плечи вес чело-Вечности? Кто возьмёт на себя роль слепой девочки на танцульках? Драма, слишком много драмы. Положим, для "дамы из Амстердама" это несущественно, но для меня, как индивидуума, очень даже. Для меня, как для отдельно взятого потомка обезьяны Дарвина, которому суждено стать пылью, очень существенно знать, где мое место в полку игоревом. Далее, если мы уберём понятие "место", понятие "время", понятие "земное", понятие "трансцендентальное", тогда ещё куда ни шло. Но - попробуй убери. Вес чело-Вечности рухнет. Ведь это МЫ его несём. Бесконечный поток гуманоидов, сапиенсов. И вон там, вторым слева, среди массы, одетой в стандартное платье (бело-синие полосы), обозначен я, оранжевым, чтоб виднее было. Увидел? Ну и чудненько, айда обратно - арбайтен, арбайтен. Труд сделает вас свободными. Театр начинается с виселицы, виселица заканчивается петлёй Нестерова. Нестерова - это была такая образцовая отличница в школе, которая иногда мне давала. В смысле - списывать. Но это уже другая история.
"Дорогая редакция,
Пишет Вам давний поклонник Вашего журнала "Делай как мы" (никогда не был поклонником "Делай с нами" или "Делай лучше нас"). Я так понимаю: лучше уж вообще не делать, чем с НИМИ и уж в особенности ЛУЧШЕ них. Несколько дней назад я начал делать, как Вы. Я и сейчас делаю, как Вы. Я не делаю, как не Вы. То есть, походкой, мыслями, действиями своими целиком и полностью стал идентифицироваться с Вами.
Дорогая редакция, я никогда ничего подобного не испытывал. Это лучше наркотиков. Это почти так же интересно, как секс. Образ журнала стал моим образом жизни. Жизнь каждый день стала открываться завлекательной обложкой, наполняться изнутри содержанием, час за часом, как будто бы статья за статьёй, и заканчиваться каждую ночь прощальным "Пишите нам по адресу такому-то. Рукописи не возвращаются и не рецензируются".
Я стал Вашим журналом. Я растворился в Ваших страницах. Поэтому настоящее письмо - это, в общем-то, риторика, крик души, эпистола, отправленная по собственому же адресу. И в этом видится мне воистину чудесный опыт, который быть может оценят по заслугам исследователи будущего. Спасибо, горячее спасибо Вам. Я не надеюсь на публикацию этого письма, однако хотел засвидетельствовать своё почтение - нет - преклонение, экстаз даже. Засим подписуюсь, искренно Ваш и бесконечно благодарный,
Степан Лизоблюдов."
Сегодня мне иглой пронзило сердце.
И сердце лопнуло, как шар воздушный,
Как во взорвавшейся блестящей иномарке дверцы,
Как доведённые до крайности худые иноверцы,
Среди которых затесался я, тщедушный…
Всё - суета сует, которую суёт нам
Подвыпивший мухлюющий киоскер.
К губе его прилипнул папироскер,
Да с кое-какером надёрнулся "пинжак"…
Как обольстительна бывает жизнь и как она полётна!
Подобна музыке и "щучьему веленью",
Засахарившемуся старому варенью
С цейлонским чаем, утром, натощак!
Кашалотов, трубно, из туалета:
Папиру мне, Степанушка, папиру!
Ох, мочи нет, всю жизнь отдал сортиру.
Писал сатиру я и детские рассказы.
Расхожими оттуда стали фразы
Мои…
Лизоблюдов:
Вот твой рассказ о Чуке и о Геке.
Ему дорога - прямиком в сортир.
Пускай ты там сидишь, как бронетранспортир
В бронежилете, но все твои характеры - калеки
Они!
Дети:
Ша, интеллигентское отродье, ща бить вас будем.
Занавес.