Редко, по сути дела почти никогда, снится ему то офигительно синее небо с облаками, бездумно лежащими на спине в его теплых и прозрачных водах. Медленно проплывают они над зелёным безумием трав и над ним, тоже лежащим на спине и тоже плывущим куда-то в то далеко, где ещё есть место вечерним таинственным воздушным замкам из красного гранита, сильфидам, танцующим на овальных лужайках, пифиям и сивиллам, которые предсказывают тонкими, срывающимися цикадными голосками это небо и эту траву, и то, что всё именно так, как должно быть. Подумать только, сколько раз пропускал он момент, когда солнце горячим красноватым сыром, медленно скатываясь к концу дуги, временами утопая в облаках, протаивая через них, капая желтым великолепием на скатерть из сотен разноцветных пряных остролистных трав - опускалось за еловый горизонт. А вокруг густыми предвечерними волнами разливались ароматы цветочного луга и соснового бора, красновато-пенные башни кипрея пыльно щекотали в носу, весело заставляли чихать. Иногда только к нему приходят воспоминания. Это бывает в час, когда мягкие тени летних сумерек устилают дворы, поросшие пыльными лопухами, а в окно доносятся теплые отзвуки голосов играющих неподалёку детей. Так же как искушенному слуху в нарастающем цикадном хоре чудится печаль, в этих детских голосах отчетливо слышится улыбка, а мир, в котором дети умеют улыбаться - не такой уж плохой мир. Тогда он, устав грезить о несбывшихся удачах и различать в трещинах потолка лица несостоявшихся любовей, закрывает глаза. Окна через дорогу - одно за одним - медленно погасают. И случайная игра света от фар проезжающей машины или ажурная невнятица листвы заоконного тополя способны вызвать под пленку век, истонченную долгими зимними снами, очередную смутную тень прошлого.
Давным-давно заброшенный велосипед: прямой руль, рама, обмотанная синей изолентой, переключатель скоростей... Четыре тусклых звездочки на заднем колесе, покрытые солидолом и налипшей пылью. Поцарапанный и местами помятый, с рефлекторами на не однажды распрямленных спицах, на руле и на крыльях - стоял он у него на балконе, и когда хотелось прокатиться, приходилось тащить его через всю квартиру, а затем спускать с пятого этажа. Единственно ради пяти-шести минут полета пустеющими улицами в по вечернему сиреневеющем безлюдье провинциального летнего городка; проваливаясь над рамой, пружинисто стоя на педалях, слушая стук в ушах, когда попеременно ледяной и обжигающий ветер сдувает прядь волос на глаза, пряча дорогу.
Приглушенные звуки детских голосов, переливаясь через низкий подоконник, заполняют комнату. Словно кто-то близкий и добрый снова и снова повторяет неслышным шепотом имя, вырастая в изголовье кровати. Глаза спящего закрыты, но он почти воочию видит склонившуюся к нему мальчишескую фигуру, иногда ему кажется, что он даже различает выражение лица гостя из забытого прошлого. Того, который частенько гулял вечерами по параллельным рельсам, возвращаясь с друзьями после дня на озере, к бабушкиной ситцевой занавеске, освещённой изнутри желтым домашним светом - тогда он знал, где они смыкаются, эти рельсы. Того, который слышал звуки засыпающего невдалеке города и зовущего за спиной леса. Завтра будет новый день, завтра будет новое солнце и новое небо и новые бутерброды с вареньем, намазанные и тайком вынесенные на улицу и новый кисло-сладкий вкус у яблок, которыми его угостит лучший друг и новый ветер, рвущий в клочья полотна августовских облаков. Спящему снится мандариново-желтая луна, висящая в черном небе над кронами деревьев, синий хворост веточных теней, потрескивающий под его весом, звук рвущейся ткани перешитых брюк и стрекот швейной машинки, забор, на котором он сидит высоко-высоко совсем один и невозможно теплый ветер нашёптывает обо всем сразу, но главным образом о горячем желтом песке, прозрачной воде и мире, где живут тайны и нет места печалям, а бриз бросает на подставленное солнцу лицо брызги синезелёных волн. Где следы, оставленные его босыми ногами, медленно затягивает вода и в каждом из них, невиданным желтым цветком, обещанием бестревожного дня, прорастает ласковое южное солнце. Если он оглянется, то увидит чуть поодаль порыжелые от соли, выгоревшие крыши приморского городка; одурелых от дремотного счастья курортников, похоронивших наконец-то на этом прогретом пляже все свои ревматизмы и взрослую озабоченность, беспечально помогающих собственным чадам строить из воды и песка средневековые замки. Прихотливые арабески невысоких стен из червонного песочного золота; смотровые площадки угловых башен; тяготеющая к земле мощь центрального донжона. Заполненные соленой, как слезы принцесс в заточении, морской водой, рвы по периметру окружают замок. Мосты из плотно пригнанных спичек любовно наведены через них. Если спящий оглянется, то увидит легкий выгиб волны, которая, ударяясь о невидимую черту прибоя, рассыпается миллионом блёсток, миллионом золотых монеток. Случайно оказавшаяся на щеке спящего капля и океан - едины по своей сути. Имя ей - невозвратимость. Это одно из свойств времени: оно изменяет не нас, но наши представления о себе. И поэтому в следующем сне, а он уже наступил, спящий идет по холодному осеннему галечному пляжу, ссыпая набранные камешки горсть за горстью в карманы плаща, набирая новые. Среди них попадаются такие красивые безделушки, память, исторгнутая океаном, этим ледяным монстром и теперь валяющаяся под ногами. Сон спящего крепок и странен. Вряд ли он проснётся, даже если его потормошить.
О, детство - время незамутнённой огорчениями радости обладания; чувство новизны сущего, время чистой ненависти к манной каше и луковому супу, время восторженной любви к незаконным купаниям украдкой от взрослых и страшным историям, рассказанным на ночь глядя, когда чёрный небесный бархат растянут на острых колках мигающих звезд. Это время бездумной игры на овальных лужайках, весной и осенью покрытых бурыми залысинами голой земли, и травяным мелкоцветьем в летнюю пору, когда выгоревшая тень низкого дворового тына целительной прохладой касается зеленых листиков подорожника и ссаженых коленок. Лето на этих лужайках кажется одним днём, но день этот длится почти что вечность. Спящему снится дедушкин аквариум бутылочного стекла с кольцом для корма рыбок (пластмассовый кругляш - "место кормления" заброшенных воспоминаний ), и сами эти рыбки вместе с улитками. Но если раньше последние казались ему черным жемчугом, то теперь, когда он заходит в гости к старикам, садится в уютное продавленное кресло рядом с аквариумом и видит улитку, медленно и неотвратимо ползущую к самому низу, по зеленой скуле искуственной водоросли, то не может избавиться от дурацкого ощущения чьего-то безадресного плача. Иногда он убивает улиток, давит эти черные слезы, но с каждым его приходом их становится все больше. Порой ему снится то время, когда по утрам отец отводил его в детский садик и по пути они считали машины определённого оттенка, или окна, где ещё не выключили свет. Иногда они шли молча, и тогда под ногами рождалась слышимая ему одному мелодийка, всегда разная - он думал, что это зависело от ботинок, надетых и аккуратно зашнурованных мамиными руками: это могла быть считалочка из Незнайки или длинная маловразумительная фраза, иногда это было что-то совсем непонятное, но завораживающее идеей ритма. А вечерами с работы за ним забегала мама, в одном осеннем пальто, налегке, и они возвращались домой, мама твердо держала его рукавицу в руке, они не торопясь шли по засыпанным пустынным бульварам, под небом, из которого редко падает снег, мимо домов, где горят почти что все окна, к ихнему дому. И, подходя к нему, он сразу же утыкался взглядом в окошко на пятом этаже, на подоконнике которого обычно сидел черный котенок. Спящему снится ускользающая мелодия мягкого колыбельного напева, чья-то прохладная рука, неразличимо стирающая сквозь болезненный бред ночную испарину с разгоряченного лба. Спящему снятся долгие минуты стояния на одной из железных балок продуваемой всеми зимними ветрами каркасной арматуры ЛЭПА, куда он только что забрался, чтобы спиной вперёд прыгнуть в кучу снега внизу, которую его друзья приготовили заранее. Конечно - это игра, но теперь у спящего есть некоторый опыт ночных падений через тонкие застланные матрацы бесконечной череды панцирных коек. Собственно, судьба - это только география расположения ночлегов. В изголовье этих кроватей всегда низкие сугробы подушек кипельной белизны. Сны заключены в них как снежинки или, может быть, перья ангелов. И поэтому, когда спящий мягко приземляется в сугроб, снег засыпает его лучше любого снотворного.
Что начинается там, где ничего не кончается? Спящего обуревают воспоминания: ежевечерние игры во дворе, качели, катапульта из 2-х кирпичей и крашеной доски, белые голуби, живущие в зарешечённой голубятне. Когда их выпускают, они поднимаются в небо, кувыркаясь в воздухе; дворовая компания; мир, один на всех - двор и город и качели во дворе и старая водонапорная башня и чердак и недалекая стройка с блоками и плитами, где можно прыгать и убегать друг от друга и цыганский табор рядом с железной дорогой. Спящий неуловимо улыбается: наверное ему снится лицо его лучшего друга - приблудного мальчишки, который случайно забрёл в их двор, да так и остался играть с ними; или, может быть, девчонка из соседнего дома, первый неумелый поцелуй под июльским ливнем, когда соленые губы неловко тычутся в щеки и мешают носы. Понимание того, что любовь делает тебя настоящим, а любовь - это руки отца, шепот матери и хвост щенка. А любовь - это как миллион лет глядеть в лицо подруги и каждую секунду примечать в нем новые, невиданные прежде черты. Детство - это страна Никогда-Никогда, это рай по пропускам, где на скамейках перед подъездами дремлют на солнцепеке неотчетливые пока что символы старения, а звон июльской тишины заглушает ещё речитатив вьюги. Но пока о тебе тревожится хотя бы одна живая душа - ничего не кончено. Может быть, спящему снится безветренный вечер, где он качается на качелях, слегка отталкиваясь носком от нагретого асфальта игровой площадки и, вместе со своими друзьями затаив дыхание, наблюдает за строительством карточного домика на дворовой скамейке. Но вдруг резкий холодный сквозняк проносится в густом летнем мареве и стены домика в секунду схлопываются.
Спящий слегка вздрагивает, - это мальчик на качелях вскидывает голову, чтобы успеть заметить человека, падающего из окон пятого этажа. Руки спящего, не находя себе места, мечутся над одеялом. Глухой удар - БАММ - это первые похороны попадаются ему навстречу; еще удар - БАММ - в руках у Мальчика На Качелях взрывается бракованная петарда; ещё удар - БАММ - его ключица с лёгким хрустом переламывается при неловком падении. Траурный марш повисает над городом, солнце горящим шариком падает за горизонт. Спящему начинает сниться другое: убитая кошка, прилепленная к стеклу одного из классов начальной школы; шарики, заполненные гелием, летящие к небу; еле слышные хлопки сверху, как будто аплодирует случайная птица; воро’ны, рассевшиеся на проводах ЛЭП’а. Белый цвет заполняет его сны. Белый - цвет одиночества: цвет больничных потолков в час вечерних посещений; цвет зимнего горизонта, где земля продолжает небо; цвет сахарной ваты, в которой тонет душа ребенка. Зимой небо распускается по длинному белому реактивному стежку, из прорехи лезет облачная вата, словно поддельная борода святого. Иногда в разрывы пуховой перины спящему видны крупные колючие горошины звезд, особенно если ветер сильный, а окно не занавешено. А потом в снах спящего недоступным диким цветком эдельвейсом расцветает снегопад, он заметает следы с педантичностью рецидивиста. Спящий решает прогуляться и выходит из квартиры. И это уже, наверное, не совсем сон, потому что сны, которые кружат над его головой - перья, обронЁнные ангелом. Но ангелы, как известно - теплолюбивы. Они не протянут и минуты в том суровом климате, в котором протекает жизнь спящего. В этом сне слишком много от правды. В этом сне спящему говорят "молодой человек..", и он покладисто уступает своё место под невидимым зимним солнцем. Иногда он даже предупреждает просьбу, потому что если тебя угораздило родиться щенком и однажды ты оказался посреди бетонного выстуженного леса совсем один, единственное, в чем можешь не сомневаться - в собственной ненужности. Однако, он предпочитает верить этому свисту, свисту вьюги. Больше ведь ничего не остается, кроме веры и надежды, но "когда вокруг только ложь и предательство - и это уже немало". Снегопад... Словно кто-то в небе выбивает подушки, словно чьи-то невидимые руки жонглируют миллионом хрупких стеклянных безделушек. Фокусника толкают под руку и всё летит к чертям. Всё в любом случае летит к чертям, но иногда для этого достаточно одного неловкого движения. Стеклянный шар, леденцовый теремок и падающее конфетти.... Мы - обитатели карточных домиков в стране ураганов. Стоит ли верить в счастливый конец???
....Город - это чертёж. По крайней мере - с высоты птичьего полёта. С точки зрения Времени и пилота бомбардировщика. Это чертеж будущих руин, вообще вся природа помимо человека - часть запасного плана. Но город - это ещё и чертог. Тоже будущий... Спящему хочется верить, что наступит момент, когда места под солнцем хватит любому и Город встанет во всём блеске своего великолепия, "яко вертоград во цветении". Но спящий устал верить в это, снова и снова его одинокая фигура сворачивает за угол, но оказывается на той же самой улице, где Город продолжает тасовать стеклянные джунгли заиндевевших окон, словно колоду карт с однотипной бесчеловечной изнанкой. А вороны сидят на проводах, словно на запорошенной снегом скамейке запасных. У страшных сказок не бывает счастливых концов...
И всё-таки - это сон. За окном давным-давно наступило лето. Угасающий хор детских голосов переливается через низкий подоконник. Под кровать закатился пустой откупоренный пузырек из-под снотворного. Тень котенка из черного фарфора, словно монах в клобуке, совершает в очередной раз крестный ход к размашистому пересечению оконного переплета. В полумраке белеет книга Лингред "Братья Львиное Сердце", открытая на той странице, где Сухарик готовится спрыгнуть со скалы вместе со своим умирающим братом. В Нангиялу - этот рай для детей - нельзя попасть иным путём. Карандашные каракули итожат страницу непонятной надписью, над которой ещё поломают головы соседи: "Мягкого приземления Вам, играющие
на овальных лужайках". Спящему снятся сны. Он видит их как бы со стороны, чуть сверху и сбоку. Словно бы стоя на краю облупленного подоконника, под которым в немом ожидании замер город. Во дворе через дорогу мальчишки строят карточный домик. Спящий делает шаг. Ладонь его резко сжимает край одеяла, словно руку матери, которая ведёт его домой. Он должен успеть заметить, как мальчишки тревожно вскинут головы, ведь пока о тебе тревожится хотя бы одна живая душа - ничего не кончено. Успеть улыбнуться сидящему на качелях...
Желтый тополиный листок, словно предвестник наступающей осени, медленно несомый ветром, пролетает между фонарем и окном комнаты. Тень его ладьей Харона плавно скользит по стене, чтобы неспешно вплыть в черное море теней забвения, узким мысом в которое вдается кровать. Рука спящего медленно разжимается, вряд ли на земле есть силы, способные разбудить его теперь. Глаза его чуть приоткрыты, мечтательный взгляд их незряч с того момента, когда потолок рванулся куда-то вниз и вбок, к самому лицу. Кто знает, какие сны видит он сейчас? Разве что только то скорбное женское лицо в трещинах потолка, которое он так и не сумел разглядеть; но даже и её печаль светла.
Один из летних дней. Не спрашивайте о дате - это просто Сегодня. Тротуар в серой сеточке разломов кажется подставленной солнцу ладонью. Ранним утром по прерывистому пунктиру бордюра, как цыганский ноготь по бесконечной линии жизни, осторожно балансируя руками, скользит мальчишка. Видно, что он только что проснулся и толком не умывшись, сразу усвистал на улицу. Поравнявшись с одним из дворов, он легко спрыгивает с бордюра и подходит к играющей там компании. "Привет", - чуть насупясь, но весело постреливая по сторонам золотисто-карим глазом, говорит он. "Это ваш двор? Можно, я буду играть с вами?".