Сереже одиннадцать лет. В тот год они с мамой переехали жить в этот южный город, где рядом с домом огромная свалка в старом карьере, из которого добывали глину для кирпичного завода. Сережа шел из школы, когда увидел на свалке двоих ребятишек: девочка лет шести и братишка – погодок.
— Что там у вас? Ах, щенок! Фу ты, Господи! Что это с ним? Задние лапы волочатся, ползает, плачет, скулит…
Выкинули подыхать, а он ползает… Глазки затянуты пленочкой голубой – и-и-и-и…
И девочка тоже – и-и-и, и мальчик вместе с нею… Гладят щеночка, ласкают, а тот…
Где-то он слышал: Загнанных лошадей, или как это? Надо добить, чтобы не мучался… Надо добить. Вот он , камень…
— Что – о ты хочешь сделать? Не на – до – о! – Это девочка и мальчик, дурачки еще, не понимают…
— Надо добить, чтобы не мучился. Я это знаю. Подполз к ногам, тычется мордочкой – и – и –и…
— Камень – с размаху, с самого верха – резко, на голову – а – ах.
А глаза-то закрыл сам, и тошнит самого и внутри что-то бьется, дрожит, и руки тоже дрожат, и ноги…
— Не надо – о – о, не на – до – о! За – чем? – Это девочка-дурочка и братец такой же… Здесь не жалость нужна, а сострадание. Добить – и не будет мучиться больше. Помочь надо…
А он все еще живет и опять к ногам подползает, и кровь между ушей – густая и красная… Господи! Какая она красная, эта кровь! Почему так волнует один только вид этой крови? Надо быть сильным, надо помочь…
— И –– и – и – и , — снова камень над головою, — Что ты делаешь, а? – и раз, и два, и снова, и снова, пока не затих, не дернулся в последний раз тельцем своим с размозженной в месиво головою…
Стеклышко глаза светится тускло, смотрит в белесое небо, не видит уже ничего…
Как тошнит, как дрожат эти руки…
Зачем он его тогда так? Кто дал ему право решать за других? Что запомнили эти дети? Что они думали (думают?) о Сереже? Кем он был в их глазах в тот момент?
А щенок — вот он, здесь, возле него все еще, и скулит, как и прежде, в тот день: и – и – и – и… Зачем? Зачем опять это? Почему все годы потом он так часто снился Сереже, Сергею, Сергею Витальевичу, и тыкался в руки мордочкой окровавленной своею? Ведь он хотел, как лучше…
— Ма – ма – а – а! Ма – а – ма – а!
Те люди, что выкинули подыхать на помойку – они-то какие? Ушли и забыли? И вычеркнули из памяти, и уже не думали больше о нем, или постарались забыть поскорее? Какого-то ему, собачонку этому, было в тот миг затянувшийся до невозможности? Что он чувствовал, что он просил?
Может быть, он просил – да, да, конечно же, он просил Сережу помочь прекратить этот ужас, не сам же Сережа решился, нет – это тот попросил, потому что, ну как же иначе еще могло быть, ведь не в силах все это видеть теперь, вспоминать все это…
— Мама! Зачем я его тогда? Зачем?