У тихих песен есть один минус –
ими нельзя забивать гвозди;
у тихих песен есть один плюс –
ими можно душу лечить.
У тихой жизни есть один минус –
ею можно вдоволь нажиться;
у тихой жизни есть один плюс –
ею нельзя никого обжечь.
У громких песен есть один минус –
их не слышат те, кто рядом;
у громких песен есть один плюс –
осколки стёкол между нами и…
У громкой Жизни есть один минус –
инфаркт, инсульт, остановки сердца;
у громкой жизни есть один плюс –
последний взгляд назад - очень горд…
Я достаю чистую тетрадку, раскрываю посередине,
вынимаю из запасников моего обалдезно глубокого
ящика письменного стола гелиевую ручку и начинаю готовиться –
я пишу стих…
Не пугайся, мама, я просто пишу стих…
Кровь идёт всё быстрей и быстрей - горло не сможет так – долго,
буквам даже, буквам даже немножечко жаль меня,
рука не успеет за сердцем, и строчки порвутся в клочья,
в клочья порвутся строчки, когда я
я напишу стих…
Убирайтесь к чёрту стены – я пишу стих…
По написанным картинам с улиц мертвых городов
я узнал все середины тех миров, где мы живём,
не ко мне приходят песни, это я бегу от вас,
в бесконечность чёрных лестниц, в Абсолютный Первый Раз.
И разбрасывая руки, принимаю всё как есть
в тёмно-сером переулке острой бритвой №6.
За двенадцатой палатой - № числится седьмой
(Башлачёв летал когда-то, я – не он, но я - живой) – живой, живой, живой!..
И я – пишу стих…
Понавыдумываем правил: где нельзя курить и пить,
верить, плакать, ненавидеть, и ещё двенадцать « -ить»,
а потом, уснём спокойно, с тонкой дырочкой в груди,
без ботинок, под табличкой «Не убий!!! Не укради!!!»
Ой, добро, да, да, пожаловать, да, Боже, в мой подвал!
Ты же видишь, я давным-давно, да, всё, да, написал:
Время терпит, время лечит, время что-то там ещё –
Маркес, Бродский, Троцкий, клёцки, и, конечно, Башлачёв…
И я – пишу стих…
А в двенадцатом отражении непонятного мира Земля,
без взаимного притяжения ни любить, ни ползать нельзя.
Я выберу рифму страшную, и с ней прорублюсь в этот мир, –
мне хватит меня вчерашнего на сотни таких же дыр.
А ты, ты – весьма притягательна, чтобы быть там со мною на «ты».
Ты даже настолько внимательна, что сможешь любить и ползти, -
я выкрашу стены красками, я песнями пропою
о том, как я тебя ласково, о том, как я тебя ласково, с такой ненавистью люблю.
И я стану певцом оперным, а в час, когда надоест,
со сцены METROPOLITAN-OPERA, завою – Кулинский the best,
на языке Гваделупии, под такой неуместный там-там.
И превратясь в ужасную мумию, я буду, буду душить,
буду, буду душить, я буду душить милых нью-йоркских дам.
Вот такой-то Денис ваш паинька, – что ни «пофиг», то точно «на…»,
а вы же видите только маленький верх великого айсберга,
а подводная часть – самая главная – не влезает в форматы квартир,
вся брусилкина, зазеркальная, там, где свету - свет, миру – мир.
И шатаюсь я отражениями, и почти что совсем устал,
вместе с боженькой жру пельмени я, хотя мясо есть, перестал,
очень часто вместе с ним, за столом, мы без закуси пьём звёздный сок,
а потом, я его луплю за всё, что он так хотел, но не смог.
Только тошно, уж слишком, братцы, ведь я же тоже выдуман весь
кем-то третьим, что рад стараться, эть, сучья потолочь, - нашу взвесь,
всю действительную и реальную (вместе с боженькой и со мной), -
зарифмовывает, гад, по желанию, рифмой мерзкой и очень злой.
Убери…
Убери скорей…
Убери скорее…
Убери скорей тетрадку мама, а не то я, я напиши стих.