То ли чёрное с белым, то ли белое с чёрным…
Где граница виденья с тем, что жизнью зовётся?
То ли правдой бывает, что нам кажется правдой?
То ли в зеркале видим, чем являемся сами?
Не случится ль ошибкой мудрость мысли вечерней?
И не станут ли проще в свете утра все тайны?
Не покажется ль меньше, что великим казалось?
Не исчезнет ли тенью то, что мир заслоняло?
Разве так не бывает - друг врагом обернулся,
Злейший враг и соперник стал учителем, другом,
Тот, кто любит, любовью убивает любимых,
Чёрной ночи созвездья превращаются в утро?..
Утром птицы встречали лодку Шамаша криком,
Над зелёною степью новый день поднимался.
«Просыпайся, Энкиду, поведу тебя в Урук.»
Светлых снов мимолетность ускакала газелью.
«Поведу тебя в Урук, что стеной огорожен
Вместе с лучшим из храмов, что поставлены Ану.
В город тот, где владыка недостатков не знает,
Как себя ты, Энкиду, Гильгамеша полюбишь.
Так вставай же скорее, брось пастушее ложе».
Слово жрицы лукавой сразу в сердце проникло.
Услыхав её голос, вспомнил прошлые речи
И садился напротив, преклоняя колени.
Шамхат тоже садилась пред покорным Энкиду
И делила на части ткань своих одеяний.
И одной половиной одевала Энкиду,
Для себя оставляя половину другую.
Повела исполина как ребёнка – за руку,
Из пустыни безлюдной к месту скотьих загонов,
Где, увидев Энкиду, пастухи собирались
Дикаря-исполина посмотреть, посудачить:
«С нашим он Гильгамешем сходен ликом и статью,
Только несколько ниже, только несколько крепче.
Это, верно, Энкиду - сын степей наших вольных,
Словно камень небесный его руки могучи.
Он наверно в округе силачей всех сильнее,
Ведь взращен дикой степью, молоком он звериным.
Он на хлеб только смотрит, и смущен, и растерян,
И не стал пить сикеры*, что такое - не знает».
Видя все это, Шамхат поучала Энкиду:
«Хлеб наш мягкий отведай - он даёт жизни силы,
И испробуй сикеры - это свойственно людям».
Хлеб он ел, и сикеры он испил семь кувшинов.
И душа разыгралась, и душа разгулялась,
Стало сердце веселым, и лицо просияло.
Он покрытое шерстью свое тело ощупал
И, как люди все, маслом умастился душистым**,
И одеждой оделся, стал похож на мужчину,
И оружие взял он, и сразился со львами.
Пастухи этой ночью в снах покоились светлых –
Был у стада защитник перед львами, волками.
Был Энкиду - их стража, неусыпный и грозный.
Потому-то спокойно пастухи отдыхали.
С неба звёзды смотрели, обступали их травы...
Вдруг средь тьмы появился человек неизвестный.
«Позови его, Шамхат, знать хочу, кто он будет».
Подошёл незнакомец, молвил грустно, с обидой:
«Я к жене торопился, только вряд ли успею,
Потому что удел наш — подчинение высшим...
Вот уж долгое время приказанием царским
Грузит город корзины кирпичом для строений.
Барабаном гремящим гонит всех на работу.
Все мужи позабыли ласки жён и любимых.
Одному Гильгамешу двери в спальни открыты.
Гильгамеш барабану лишь один неподвластен.
Лишь ему жизнь как праздник, лишь ему она в радость.
Так всегда было в мире, так возможно и будет.
Видно, так нам судили пуповину обрезав,
Видно, этот порядок установлен богами.
Кто его поменяет - тот герой из героев.»
Зубы стиснув, Энкиду побледнел после слов тех:
«Значит, царственным платьем там гордятся все люди?!
Каждый день у них праздник, веселящий их печень?!
Что ж, лукавая Шамхат, отведи меня в Урук,
Отведи к Гильгамешу, брошу я ему вызов!»
И Энкиду бесстрашно устремился в тот город,
Гильгамеш где владыка, силачей всех сильнее.
Вслед едва поспевала луноликая Шамхат,
Что собой заслоняла мир Энкиду недавно.
Вот и Урука стены, людных улиц волненье.
Здесь Энкиду бесстрашный преградил всем дорогу,
Прокричал на весь город: «Назовите храбрейших,
Пусть их тридцать, могучих, буду биться я с ними!»
К нему Урук поднялся как волна перед бурей!
Все мужчины толпою обступили Энкиду,
Поцелуями ноги осыпали как дети:
«Вот герой наш отныне - силачей всех сильнее!»
Гильгамеш этой ночью собирался к Ишхаре.
Но, как бог, Гильгамешу вдруг явился соперник!
Преградил он ногою дверь в покои Ишхары,
Гильгамешу к Ишхаре он войти не позволил.
Так в дверях и сцепились Гильгамеш и Энкиду.
На широкой дороге бились, пыль поднимая.
Так теснили друг друга, что стена содрогнулась!
Как быки друг пред другом преклоняли колени.
Напрягались их жилы, буйный гнев усмиряя.
Напрягался их разум, успокаивал сердце.
И когда гнев унялся, сердце ровно забилось,
Гильгамешу Энкиду молвил горькое слово:
«Одного тебя Нинсун породила такого
Вознесён ты главою выше всех над мужами.
Потому что богами над людьми ты поставлен,
Потому что их судьбы на тебя возложили.
Вся небесная сила у тебя – человека!
Боги лучшее дали, что от века имели,
Чтоб любой мог воскликнуть: «Он велик среди прочих!»
Вместо этого слышно: «Он ли Урука пастырь?!
Он ли мощь и опора?! Он ли слава и гордость?!
Он ли, мудрость постигший, наш защитник, хранитель?
Вместо этого люди позабыли про отдых -
Грузит город корзины кирпичом для строений.
Вместо этого люди позабыли про радость-
Одному Гильгамешу нет причин для унынья.
Каждым мужем забыты ласки жен и любимых-
Одному Гильгамешу двери в спальни открыты.
Ты ли пастырь надежный Ты ли мудрый властитель;
Ведь тебе доверяли боги судьбы людские!
Ты ж как бык распаленный днем и ночью буянишь!
Ты жесток к своим людям - ты богов оскорбляешь!
В той степи, где я вырос, львы и волки встречались.
Эти дикие звери кровожадны, несыты.
Но они свое племя берегут, защищают!
Ты же - хуже тех тварей, те хотя б неразумны!»
Гильгамеш устыдился укоризненной речи.
Свои руки к Энкиду протянул как к жене он.
Отводил его к Нинсун, мудрой матери Нинсун,
Говорил, устыженный, своё страстное слово:
«Этот воин небесный - порождение степи.
И пускай его тело шерстью зверя покрыто,
Пусть всем девам подобно длинный волос имеет -
Он умен и бесстрашен, он зовется Энкиду.
Он повсюду в округе силачей всех сильнее.
Словно камень небесный его руки могучи.
Никогда я в сраженьях не встречал себе ровни,
Ну, а с этим дозволь мне побрататься навеки».
Нинсун мудрость познала, Нинсун сыну вещала:
«Гильгамеш неразумный, сын мой, все же любимый,
Ты ведь буен не в меру, словно бык распаленный,
Горькой будет разлука, когда нрав твой узнает».
Гильгамеш отвечал ей, своей матери Нинсун:
«Я отрекся от буйства, в том заслуга Энкиду.
Заступил он дорогу моему безрассудству,
Упрекал меня горько укоризненной речью.
Не имеет Энкиду крыши дома родного,
Он густой длинный волос носит, девам подобно,
Он взращен дикой степью, но как брат мне родной он!»
Слушал речь ту Энкиду, стоя рядом в молчанье.
Только вдруг, отвернувшись, сел, лицо закрывая.
И наполнили слезы потемневшие очи.
Исполинские плечи огорченно поникли.
Исполинские руки опустились без силы.
Гильгамеш то увидел, усадил его рядом.
Обнялись они оба, точно братья родные,
И лицом обратившись к своему побратиму,
Гильгамеш, сострадая, стал расспрашивать друга:
«От чего твои очи полны влагаю горькой,
Полно сердце тоскою, полны вздохи печали?»
Отвечал Гильгамешу удрученный Энкиду:
«От отчаянья, друг мой, вопль теснит мне дыханье.
Словно сотня подружек душит горло а объятьях,
Помутилось сознанье, потерялась дорога –
Я страдаю без дела, сила зря пропадает!»
Гильгамеш удивленный, призадумавшись, молвил:
«За синеющей дымкой, за сухими степями
Беспокойное море расплескалось у края.
Берега окружают величавые горы,
Все покрытые лесом, все заросшие кедром.
В тех чащобах безлюдных злой Хумбаба таится.
Уничтожить Хумбабу может сможем с тобою?
Вместе с ним мы б изгнали все, что злого есть в мире.
Нарубил бы я кедра - беден деревом Урук.
Тот поступок прославит мое имя в потомках,
Той заслуге наградой будет вечное имя!»
Исполин вытер слёзы, возразил Гильгамешу:
Ты же знаешь, я долго жил в степи со зверями,
Я бродил, где придётся, много разного слышал.
Слышал я и о кедрах, и о рвах вокруг леса.
Рвов мы тех не осилим - как в чащобу проникнем?
А Хумбаба как страшен?! Ураган его голос,
На устах его - пламя, веет смертью дыханье!
Так зачем пожелал ты невозможное сделать?!
Ты же знаешь, неравен бой в жилище Хумбабы!»
Гильгамеш непреклонный так ответил Энкиду:
«Я желаю подняться на кедровую гору.
Я по лесу Хумбабы прогуляться желаю.
Я в сраженье желаю испытать свою силу.
Я держал не однажды боевое оружье.
Хочешь - следом пойдешь ты, я ж пойду пред тобою!»
Но еще раз Энкиду возразил Гильгамешу:
«Повторяю тебе я: как в чащобу проникнуть?
Неусыпный хранитель есть у рощи кедровой.
Да и Шамаш Хумбабу наделил силой Солнца,
Да и Адду*** отвагой поделился с Хумбабой.
Чтоб кедровому лесу был защитник надежный,
Поручил ему Эллиль сеять страхи и ужас.
Он свиреп и коварен, ураган – его голос!
На устах его - пламя! Веет смертью дыханье!
Ты спроси, тебе скажут, что и путь туда тяжек.
Как же сможем проникнуть в середину лесную,
Где коварный Хумбаба среди кедров таится,
Где у каждого гостя слабость тело объемлет?»
Гильгамеш непреклонный вновь ответил Энкиду:
«Друг мой, разве не знаешь кто вознесся на небо?
Только солнце и боги в мире вечно пребудут.
Человек же – он смертен, сочтены его годы,
Что б не делал – все ветер, все достанется праху
Так зачем ты заране своей смерти боишься?
Где бесстрашная сила, что отвагой зовется?
Если вся она в прошлом, я пойду тогда первым,
Ты же следом кричи мне: «Друг, иди и не бойся!»
Коли в битве паду я, то оставлю потомкам
Рядом с именем**** славу: «Пал в сраженье с Хумбабой.»
Ты представь только, друг мой – вот родится ребенок,
Сын мой, или племянник – мой потомок по крови.
Подбежит к тебе, спросит: «Ты всё знаешь, всё видел!
Расскажи о сраженье, поподробней поведай,
Как отец мой и друг твой принял смерть от Хумбабы?»
Ты степенно посадишь на колени ребенка
И негромкою речью обо мне всё расскажешь.
И увидит младенец не безумца-гуляку,
Но героя, чья слава не найдёт себе равных!
А твои опасенья отравляют мне сердце.
Ты подумай, без счёта нарубил бы я кедра,
Сколько силы б хватило! - беден деревом Урук.
Я бы вечную славу в поколеньях оставил.
Мастерам я, Энкиду, дам такую повинность,
Чтоб достойное битвы нам отлили оружье».
И приказ Гильгамеша мастера получили.
Сели друг против друга, обсуждая работу.
А затем, вдохновенно у печей потрудились
И отлили оружье, что сраженья достойно:
Топоры в три таланта***** и кинжалы большие,
В каждом по два таланта только лезвия весят;
Да еще по таланту рукояти кинжалов,
Да еще медный дротик и клевец с булавою –
Лишь одним побратимам овладеть им под силу,
Этим грозным оружьем, весом в десять талантов.
Грохотали ворота, семь замков отмыкая.
Весть о том всколыхнула, изумила весь город.
Собирался народ весь пред лицом Гильгамеша,
И когда все уселись, Гильгамеш молвил так им:
«Слушай, город мой, Урук! Умудрённые жизнью
Седовласые старцы! Ты, народ терпеливый!
Гильгамеша услышьте, я сказал: хочу видеть
Супостата, чьё имя опаляет все страны.
Сокрушить его силу я хочу среди леса.
Обо мне пусть узнают за пределами мира,
Как могуч и отважен Гильгамеш – сын твой, Урук!
Нарублю я там кедра – Урук деревом беден.
Я бессмертное имя в поколеньях оставлю!»
Но старейшины, слыша эти дерзкие речи,
За запальчивость нрава укорять его стали:
«Гильгамеш, ты как отрок, снова следуешь сердцу!
Не способен понять ты, что содеять задумал.
Люди молвят, что страшен даже образ Хумбабы-
Отразить кто же сможет супостата оружье?
Кто же рвы одолеет, что лежат вокруг леса?
Ступит в лес кто к Хумбабе? Ураган – его голос,
На устах его – пламя, веет смертью дыханье!
Так зачем пожелал ты совершить это дело?
Ты же знаешь, неравен бой в жилище Хумбабы!»
Гильгамеш слушал молча речь разумную старцев.
Но затем на Энкиду он, смеясь, оглянулся:
«Ты послушай-ка, друг мой, как меня напугали!
Я теперь так страшуся, как вовек не боялся.
Вот теперь-то с тобою мы пойдем туда точно.
Чтоб вовек не бояться, там Хумбабу убьём мы!»
Непреклонность ту видя, так ответили старцы:
«Раз в победу ты веришь, раз имеешь желанье,
Удержать мы не сможем – отправляйся в дорогу.
Да хранят тебя боги, покровители смертных!
Пусть дорогу укажут! Пусть вернут тебя в Урук!»
И воздел свои руки Гильгамеш перед небом,
Перед Шамашем светлым преклонил он колени:
«Я напутствия слово от старейшин услышал,
Увеличит мне силы их поддержка. Иду я!
Только к Шамашу прежде обращаюсь с мольбою:
Сохрани мои годы, пусть они не прервутся!
Где бы путь ни пролёг мой – возврати меня к дому!
Светлый Шамаш бессмертный, ты над миром всевластен!
Прояви ж благосклонность – мне щитом будь небесным!»
Ждал ответа весь Урук, Гильгамеш и Энкиду,
В напряжении взгляды устремили на небо.
Но молчал светлый Шамаш, с поднебесья взирая,
Одаряя всех смертных величавым сияньем.
Все просторы степные, в дымке скрытые дали.
Все зеленые рощи, все парящие птицы,
Скорпионы, газели, львы, пантеры, онагры,
И далекие горы, и прозрачные реки –
Все предстали пред взором, озарённые Солнцем.
Все тепла его ждали одинаково жадно,
Одинаково щедро всех одаривал Шамаш.
Потому и не знал он, что сказать Гильгамешу.
Гильгамеш это понял: ждать бессмысленно чуда,
Всё, как боги судили, так и должно случиться.
На мгновенье героя неизвестность сломила,
На глаза Гильгамеша слез печаль навернулась:
«Я неторной дорогой в путь собрался далекий,
Той дорогой, что прежде не знавал ещё край мой.
По своей доброй воле в путь пускаюсь опасный,
Всё равно обещаю, если всё мне удастся,
Я тебя буду славить светлый Шамаш бессмертный,
Чьих кумиров по храмам посажу на престолы».
Принесли снаряженье. Перед ним положили:
Топоры в три таланта и кинжалы большие,
Лук аншанский****** и стрелы; и колчан дали в руки.
И надел на плечо он лук аншанской работы,
И набил он колчан свой, взял топор в три таланта,
В довершенье за пояс он заткнул медь кинжала.
И теперь стало видно – всё к походу готово.