О, бессмертные боги! Что мне ваше бессмертье?!
Мне достаточно жизни! Жизнь – она ведь как небо!
Так зачем мелочиться и подсчитывать годы?
Что нам эти мгновенья? – взмах ресниц да и только.
Капли времени быстры, незаметны, их много.
Эти брызги блестящи, их разбрасывать просто…
Кто ж заранее знает, что вся жизнь как мгновенье?!
Это после мы крикнем: «Кто украл моё время?»
Вы, бессмертные боги? Вы разгневаны? Чем же?
Не понять вашей воли пока богом не стану…
Богом, ясно, не стану… стану просто землёю…
Видно в этом и скрыто всё бессмыслие жизни.
Гильгамеш и Энкиду спали, ночью объяты.
Наконец было можно после битв отдохнуть им.
Но Энкиду приснился сон совсем не спокойный.
И, лишь солнце проснулось, Гильгамешу он молвил:
«Слушай, друг мой, что видел я во сне нынче ночью:
Вижу, будто на небе Ану, Эллиль и Шамаш.
Меж собою как будто совещаются боги.
Тучей хмурые взгляды, громом грозные речи.
Ану Эллилю молвил: «Кто им, дерзким, позволил
И Быка, и Хумбабу передать в руки смерти?!
Умереть подобает им, похитившим кедры!»
Эллилиь Ану ответил: «Пусть умрёт лишь Энкиду.
Гильгамеш на земле пусть свою жизнь продолжает.»
Шамаш Эллилю гневно возразил: «А не ты ли
И Быка, и Хумбабу умертвить им позволил?
Так за что же решили наказать вы Энкиду?»
Эллиль бурей взорвался: «Это я-то позволил?!
А не ты ль этим дерзким каждый день помогаешь?!»…
Это всё, что я видел…» Речь Энкиду закончил
И упал на колени, от тоски обессилев.
А глаза Гильгамеша стали влажно-тревожны:
«Милый брат мой, Энкиду! Как же так получилось?
Почему я оправдан, а тебя наказали?
Неужели я буду лишь с могилой общаться,
Не встречаясь глазами с тем, кто дорог мне очень?!»
Вдруг Энкиду промолвил: «Гильгамеш, друг мой верный!
Мы давай с тобой вместе умолять будем бога,
Чтобы Эллиль простил нас, жизнь оставил мне чтобы!»
Подошли они к храму, встал пред входом Энкиду
И потрогал рукою дверь, что храму дарил он.
И сказал Гильгамешу своему побратиму:
«Видно в этой-то двкри все причины несчастья…»
Взором дверь он окинул опечаленно-тихим,
Стал беседовать с нею, человек она будто:
«Дверь ты, дверь… От тебя мне нет ни проку, ни счастья…
Может я не старался выбрать дерево лучше?
В дальних далях искал я, двадцать поприщ отсюда.
Равных не было в мире кедра этого мощи.
Вышла дверь высотою восемнадцати сажен,
Шириною шесть сажен – неплохие размеры.
И задвижку, и петли – всё я делал с любовью…
Если б знал, что мне будет за работу расплатой!..
Если б знал я, какое принесёшь ты мне благо –
Взял топор бы я в руки, порубил бы на части
И, связав словно плот их, плыть пустил по Евфрату.
Ну так нет же, поставил я тебя перед всеми,
И любой может видеть на тебе моё имя.
Видно Ану и Иштар ты понравилась тоже,
Только дар не для них был… И они не простили…
Как же горько теперь мне! Для чего тебя сделал?!
Лишь сгубил сам себя я бескорыстным подарком.
Пусть бы в будущем царстве тебя сделал правитель.
Пусть бы бог твои створки, а не я изготовил.
Пусть бы имя своё он написал для потомков.
Пусть мою дверь сорвал бы, заменил бы своею.»
Гильгамеш, это слыша, не сдержался, заплакал.
Сострадания слёзхы по лицу побежали.
Боль сердечную друга как свою ощущая,
Жаркой страстною речью утешать стал Энкиду:
«Друг мой, брат мой любимый! Наделён ты боами:
Ум глубокий имеешь, мудрость слов понимаешь.
Человек ты разумный, но сегодня – не прав ты!
Зря ты сна испугался, он не страшен нисколько.
Как мушиные крылья твои губы трепещут,
Ты испуган виденьем, но во сне этом мудрость:
То судьба всех живущих – своей смерти бояться.
Нас во сне настигает то, что днём забываем.
А теперь я молиться буду всем богам сразу!
Твоего стану бога умолять о прощенье.
Нас помилует Ану – он отец над богами,
Эллиль сжалится даже, вновь заступится Шамаш.
Их кумиры я златом изукрашу без счёта.»
Шамаш речь эту слышал и воззвал к нему с неба:
«Гильгамеш, на кумиры зря не трать своё злато!
Изречённое богом не вернёшь, не надейся.
Изречённое слово бог вовек не отменит.
Жребий брошен. Нет смысла ждать другого решенья.
В том судьба человека, чтоб бесследно исчезнуть.
Жизнь людская проходит не оставив и тени.»
Так сказал мудрый Шамаш, так Энкиду услышал.
Слёзы горькой обиды с гневной речью смешались:
«Шамаш мудрый и светлый, умоляю тебя я:
Раз судьбю несчастной я отныне отмечен
Пусть охотник, ловец тот, что в сепи меня встретил,
Не дстигнет того же, что дано будет другу,
Как и я не достигну, чего друг иой достигнет.
Руки пусть ослабеют, оскудеет прибыток,
Пусть уменьшится доля, что даёшь ты всем смертным,
Зверь ловушки обходит, сторонится удача,
Никогда исполненья пусть не знает желаний.»
И для Шамхат нашёл он в сердце горькое слово:
«Что ж, давай и тебе я твою долю назначу,
Чтоб она продолжалась до скончания мира!
Прокляну тебя, Шамхат, я великим проклятьем,
Чтоб оно тебя тотчас в твоей жизни настигло!
Пусть ты дома на радость никогда не устроишь,
И нагулянной дочки никогда не полюбишь,
И её не увидишь средь подружек невестой,
Пусть пропойцы хмельные обольют тебя пивом,
Твоё платье пусть пьяный в праздник рвотой украсит,
А дарёные бусы оборвёт с твоей шеи,
Пусть горшечник швыряет в спину комьями глины,
Пусть из радостной доли ничего ты не встретишь:
Серебро и здоровье, и достоинство с честью
У тебя, жрица Шамхат, пусть не водятся в доме,
Пусть тобой утоляют свою страсть у порога,
Пусть жилищем отныне будут лишь перекрёстки,
Пустыри тебе станут долгожданным ночлегом,
Тень стены на дороге – вот теперь твоё место,
Твои ноги отныне пусть забудут про отдых,
Пусть последний калека по щекам тебя хлещет,
Пусть тебя оскорбляют жёны верных супругов,
Пусть строитель не чинит твоей рухнувшей кровли,
Пусть под нею ютятся совы с криком полночным,
Пусть на пир не приходят к тебе званые гости,
Пусть болезнь в твоё лоно липким гноем проникнет,
Нищей пусть будет плата за работу блудницы,
Потому что женою ты в степи притворилась,
Моё чистое сердце отравила обманом.»
Мудрый Шамаш услышал гневных уст его слово,
Грозно с неба воскликнул, отвечая Энкиду:
«Ты зачем жрицу Шамхат проклинаешь в обиде?!
Ведь она тебя хлебом научила питаться,
И питьём напоила, что достойно великих,
И одеждой впервые одевала людскою.
И когда бы не Шамхат ты б не знал Гильгамеша,
Кто теперь – твой товарищ, верный друг твой и брат твой.
Он великое ложе для тебя приготовит,
На почётное ложе побратима уложит,
И поселит тебя он слева, в месте покоя,
Все цари твои ноги целовать преклонятся,
И оплакан ты будешь по его повеленью,
И обряд похоронный своим людям поручит,
Сам же после тебя он снимет царское платье,
И отныне одеждой станет рубище только,
Только львиную шкуру он накинет на плечи
И, людей всех покинув, удалится в пустыню.»
Всё, что Шамаш поведал, всё Энкиду услышал.
Постепенно утихло его гневное сердце,
Разъярённая печень снова стала спокойна.
И, вздохнув, он ответил, усмривши обиду:
«Что же, Шамхат, пусть будет твоя доля иною.
Тот, тебя кто покинул, пусть вернётся обратно,
Пусть цари и владыки снова Шамхат полюбят,
Пусть, увидев случайно, изумится прохожий,
И герой в восхищенье потрясает кудрями,
Стражник пусть не задержит, свой пусть пояс развяжет,
Даст лазури и злата, побрякушек стеклянных,
Пусть чеканные серьги принесёт он в подарок,
А за то и ему пусть блага льются рекою.
Пусть мудрец, посвящнный, в храм богов тебя вводит.
Для тебя пусть покинут мать детей и супругу…»
Боль в Энкиду проникла, заставляя умолкнуть.
Тьма сгущалась, окутав одиночеством ложе…
Но кому как не другу можно страхи поведать?
Кто, как если не друг твой, боль страданий разделит?
Потому-то Энкиду, лишь очнулся от бреда,
Всех видений кошмары рассказал Гильгамешу:
Милый брат мой, послушай, что приснилось мне ныне
Небеса вопияли, им земля отзывалась,
Между ними стоял я беззащитной былинкой,
Да ешё кто-то рядом с ликом ночи мрачнее,
С ликом бури ужасной, как могучая птица,
У которой есть крылья – то орлиные крылья,
У которой есть когти – то орлиные когти.
Он поверг меня наземь, крепко волосы стиснув.
Я ударить решился – отскочил он мгновенно.
Он ударил ещё раз – исцелил моё сердце.
Но как бык разъярённый на меня наступил он.
Тут же всё моё тело как тисками сдавило.
Я: «Спаси!» – тебе крикнул, но не мог ты помочь мне,
Испугался ты очень, ты не мог шевельнуться,
Мог ты только сквозь слёзы наблюдать за сраженьем.
Он ко мне повернулся – стал я пташкою малой,
Он надел мне на плечи крылья, словно бы птичьи,
Посмотрел властным взглядом и увёл за собою
В край кромешного мрака, в дом безмолвный Иркаллы.
В дом, откудавошедший никогда не выходит,
По тропе, по которой уж не выйти обратно.
Кто вошёл, тот навеки в темноту опустился
И отныне питаться будет прахом и глиной.
Все одеты как птицы, вся одежда их – крылья,
Как во тьме они видят я пока что не знаю.
Там засовы и двери вечной пылью покрыты,
Открывают их редко, для того чтоб впускать лишь.
В Доме праха ужхасном, там, где я оказался,
Я правителей видел – все они там смиренны.
Те, что раньше считали будто мром владеют,
Подают теперь пищу тем, кто истинно правит.
В Доме праха ужасном, там, где я оказался,
Много жителей разных, что сравнялись навеки.
Там живут: жрец и служка, одержимый и мудрый,
Там живёт и Этана, там живёт и Сумукан,
И Эрешкигаль там же, мира мёртвых царица,
Перед ней на коленях Белет-цери с писаньем –
Держит судеб таблицу, вслух тихонько читает.
А царица всех мёртвых лик подняв, очень страшно
Сквозь меня посмотрела и сказала кому-то:
«Человек этот умер. Смертью взят он навечно.»
Гильгамеш, это значит жизни мне не осталось…»
И ещё миновала Ноч виденьем кошмарным,
Что приснилось Энкиду он один только знает,
Гильгамешу, очнувшись, он промолвил лишь тихо:
«Мы с тобою делили все труды и заботы.
Я прошу тебя, друг иой, не забудь меня, помни.»
Видно, видел Энкиду что-то страшное очень.
Сон забрал его силу, стал Энкиду недвижен.
Первый день и второй день он недвижен на ложе,
Третий день и четвёртый он лежит, неподвижен.
И шестой, и девятый, и десятый – недвижен.
Лишь недуг у Энкиду стал ещё тяжелее.
День двенадцатый тоже миновал… Скрылось солнце…
Вот тогда-то на ложе приподнялся Энкиду.
Он позвал Гильгамеша и в глаза ему кркнул:
«Друг мой верный отныне стал меня ненавидеть!
Он всегда помогал мне, если было мне страшно,
А теперь я покинут среди битвы жестокой!
Почему же один я, если смертны мы равно?!!»
Это всё. И Энкиду смолк навеки, недвижим.