У меня за плечами есть огромные крылья.
У меня под ногами есть богатые клады.
У меня под руками есть ключи и замочки…
Лишь со зрением что-то, а быть может с мозгами.
Мне бы землю запоем прочитать словно книгу!
Мне писать бы в ней главы! Только что-то мешает:
То урчанье желудка, то погоня за чем-то,
То неверие Богу, что Земля – это чудо!
Всё сказал Утнапишти, многомудрый отшельник.
Гильгамеш ему тут же недоверчиво молвил:
«Удивляюсь тебе я, не пойму как ни силюсь:
Вроде рост твой обычен – как и я ты, такой же,
Не отличен ничем ты – нет волшебств в тебе чудных,
И не страшно бы было мне с тобою сразиться,
Как и я, отдыхая, ты на спину ложишься,
Расскажи, что ты сделал, чтоб сравниться с богами,
Чтоб в собранье войти к ним, обрести там бессмертье?»
И тогда Утнапишти ему вот что поведал:
«Всё, сейчас что открою – сокровенное слово,
Всё, сейчас расскажу что – то богов высших тайна.
Есть Шуриппак – мой город, ты его, верно, знаешь,
Он свободно простёрся возле глади Евфрата.
Многих город древней тот, ближе всех к нему боги.
Раз, склонили сердца их к наказанью – к потопу.
Совещались: отец их – Ану, Эллиль – советник,
И гонец их Нинурта, и мираб их Эннути…
Совещался и Эа, вместе с ними он клялся.
Но потом их решенье, клятвы не нарушая,
Моему только дому, а не мне, он поведал:
«Дом, хозяину верный! Стенка, крепкая стенка!
Дом, внимательно слушай! Стенка, крепче запомни!
Ты, в Шуриппаке живший, чей отец Убар-туту,
Дом свой крепкий – разрушь ты! Строй корабль поскорее!
Позабудь о дстатке – позаботься о жизни!
Позабудь о покое – жизнь спасай свою лучше!
Погрузи на корабль свой всё, что в мире живого.
Пусть корабль твой имеет очертанья такие,
Чтоб длина с шириною одинаковы были,
И четыре угла в нём основанье имело.
Пусть накрыт будет кровлей Океану подобной.»
Я всё понял и Эа – благодетелю – молвил:
«Твоё слово, владыка, что поведал ты мне лишь,
Уважать я обязан и исполнить всё точно.
Только что рассказать мне старцам, городу, людям?»
Эа мудрость изведал, мне – рабу – подсказал он:
«А народу и старцам речь промолви такую:
«Знаю Эллиля чувства – он меня ненавидит,
Потому и не буду жить я в городе вашем,
Потому и не буду на земле его жить я,
Я спущусь к Океану, где владыкою Эа!
А над вами прольёт он дождь обильный и щедрый,
Птиц узнаете тайну и убежища рыбы,
На земле вашей будет пребогатая жатва,
Утром хлынувший ливень необычным не будет,
А вот ночью он станет хлебной белой мукою.»
Только утра сиянье занялось на просторе
Как на зов мой весь город не замедлил собраться.
У народа просил я мне помочь при постройке,
Объясненья давая, что от Эа услышал.
Всех мужей крепкотелых нагрузил я работой –
Дом они разбирали и сносили ограду,
Даже дети трудились, нам смолу подавая,
Силачи же в корзинах снаряженье носили…
И за пятеро суток был корабль мой заложен:
Площадь – три десятины, и локтей по сто двадцать
Были: борт высотою и края его верха.
Заложил я обводы с чертежами согласно,
И шесть палуб дощатых положил в корабле я,
Разделив его ими ровно на семь отсеков.
И на девять отсеков дно его разделивши,
Там колки водяные я забил, постарался.
Руль я выбрал покрепче, уложил снаряженье.
После – кира три меры растопил на огне я,
И смолы к ним три меры, не скупясь я добавил.
Принесли мне три меры ароматного масла:
Кормчий спрятал две меры, да одна на промазку.
Для народа быков я забивал ежедневно
И овец длинношерстных резал, счёту не зная.
Соком ягод, сикерой от души их поил я,
И вино они пили словно воду речную –
Пировали как в праздник, как в канун новогодний.
Я открыл благовонья, умастил ими руки:
В час заката готов был мой корабль необычный.
Был он очень тяжёлым – с места будто не сдвинуть.
Подпирать его стали сверху кольями, снизу,
И столкнули: две трети под водой оказались.
Нагрузил его всем я, что имел в своём доме,
Нагрузил его всем я, что серебряным было,
Нагрузил его всем я, что имел золотого.
Нагрузил его всем я: всей домашнею тварью,
Я поднял на корабль тот всю семью и весь род мой,
Скот степной и зверьё всё, мастеров всех я поднял…
И назначил мне время мудрый Шамаш небесный:
«Утром хлынувший ливень необычным не будет,
А вот ночью, увидишь, станет хлебным тот ливень!
Так войди ж на корабль свой, засмоли его двери.»
Час назначенный пробил. Все сбылись предсказанья:
Утром ливень пролился, сильный был, но обычный,
К ночи стал он мукою и крупой будто хлебной.
Я в лицо непогоды поглядеть попытался –
Было страшно мне видеть холодеющий лик тот.
И вошёл на корабль я, засмолил его двери.
За смоленье с собою корабельщика взял я,
Наделив его частью всех богатств и чертогом.
Только утра сиянье занялось на просторе
С основания неба туча чёрная встала.
Впереди мчится Шуллат вместе с Ханишем-братом:
Двум гонцам не помеха ни гора, ни равнина.
А Нергал вырывает жерди неба плотины,
Воин грозный Нинурта гать небес прорывает.
И зажгли Аннунаки маяки над землёю:
Но не свет, а тревога над землёй заметалась.
Из-за Адду и грома небо страхом покрылось,
То, что светлым в нём было, стало тьмой непроглядной.
Твердь земли раскололась словно чаша с водою.
Обезумевшим зверем бушевал Южный ветер,
Быстрой птицею хищной налетал он на землю,
Он жестокой войною настигал всё живое.
И не только друг друга смертным было не видно,
Но и с неба – бессмертным – ни один не заметен.
И тогда боги сами устрашились потопа,
И с земли удалились, поднялись к небу Ану.
Там прижались друг к другу точно псы перед тигром,
Иштар так закричала, будто родами мучась,
Будто то не богиня, чей так голос прекрасен:
«Пусть бы день тот прошедший превратился бы в глину,
Раз ума не хватило и решила я злое!
Чем я думала в день тот, что решила я злое,
На людей моих гибель насылая войною?
Для того ль мои чары их рожать заставляли,
Чтобы рыбьею стаей все ушли они в море?!»
Аннунаки все плачут вместе с ней, горемычной,
Примиряясь с потерей, слёзы зря лишь теряя,
Жмутся ближе друг к дружке, крик их высушил губы.
Вот шесть дней ходит ветер, семь ночей не стихает,
Сеет семя потопа буря в землю пустую.
Но седьмое лишь утро дню дорогу открыло.
Ветры бури с потопом, что с землёй воевали,
Прекратили сраженье. Море тут же утихло,
Ураган обессилел и потоп прекратился.
И тогда я окошко приоткрыл, и в глаза мне
Свет пролился сияньем утра кроткого солнца.
Посмотрел я на море – в море лёгкие волны,
Человечество ж стало просто рыжею глиной.
Всё, что взгляд мой окинул, было плоским как крыша.
Я упал на колени, я заплакал ребёнком,
Слёзы горьким потоком по лицу заструились.
Стал средь этого моря взглядом берег искать я –
За двенадцать лишь поприщ островок виден в море.
Этот остров когда-то был вершиною горной,
Эта Ницир вершина мой корабль зацепила,
Удержала и долго не давала качаться:
Первый день и второй день не давала качаться,
Третий день и четвёртый не давала качаться,
Не давала качаться пятый день и шестой день.
Только утра сиянье день седьмой осветило
Серый голубь был мною на свободу отпущен.
Улетел было голубь, только снова вернулся,
Не найдя себе места, возвратился обратно.
Следом ласточка в небо взмыла быстрой стрелою,
Улетела, но тоже возвратилась обратно,
Не нашла себе места, не увидела суши.
Чёрный ворон был третьим мною выпущен в небо.
Улетел чёрный ворон и назад не вернулся,
Спад воды он увидел: ест и, каркая, гадит.
И, вздохнув облегчённо, щедро жертвы принёс я
На вершине на горной совершал воскуренья:
Семь и семь я поставил благовонных курильниц,
Наломал тростника в них, мирта, кедра душистых,
И почуяли боги ароматный тот запах.
И почуяли боги запах добрый, знакомый,
И как мухи слетелись к приносящему жертву.
Мать-богиня последней к воскуреньям добралась
Приподняв свои бусы – бога Ану подарок –
Чтобы видно всем было, так промолвила Мамет:
«Есть в моём ожерелье яркий камень лазурный.
Как его красоту я никогда не забуду
Никогда не забуду я и дней этих ужас.
Я во веки веков их не забуду, клянусь вам!
К этой жертве все боги пусть подходят свободно,
Лишь один только Эллиль к жертве пусть не подходит,
Потому что потоп тот не подумав устроил,
Потому что обрёк он всех людей моих – смерти!»
Ну, а Эллиль лишь только прибыл к месту собранья
Мой корабль там увидел. Разъярился тут Эллиль!
Гнев излил свой жестокий на богов, на Игигов:
«Это кто же там спасся?! Чья душа уцелела?!
Ни один был не должен выжить после потопа!»
Отвечал его гневу воин неба Нинурта:
«Ну кому, как не Эа можно замыслы строить?
Вот и ведает Эа в мире всякое дело!»
Гневу Эллиля Эа отвечал многомудрый:
«Ты – герой из героев, ты – мудрец меж богами!
Как же смог ты потоп тот не подумав устроить?
Возлагай ты грехи все лишь на тех, кто свершил их,
Возлагай всю вину ты лишь на тех, кто виновен.
Удержись от соблазна погубить невиновных,
Удержись от соблазна месть вершить без разбора.
Чем потоп тебе делать – льва б пустил, людоеда,
Чем потоп – лучше волк бы поубавил народу,
Чем потоп – лучше б голод разорил бы все земли,
Чем потоп тебе делать – мор людей поражал бы.
Клятвы ж я не нарушил, тайны нашей не выдал.
Сон послал я, в котором многомудрый всё понял.
Потому он и спасся, что всех смертных мудрее.
А теперь ему, Эллиль, ты сказать что-то должен.»
Эллиль, гнев усмиривши, на корабль мой поднялся,
Взял за руку меня он, к свету вывел, наружу,
На колени поставил, и жену мою – рядом,
Во весь рост перед нами встал, величьем блистая,
К нашим лбам прикоснувшись, молвил благословляя:
«До сих пор, Утнапишти, человеком ты был лишь,
Но отныне навеки нам, богам, ты подобен
Что ж, живи – там где реки путь земной завершают!»
Увели нас. И здесь вот, на краю поселили.
Для тебя ж – кто принудит вновь богов всех собраться,
Чтобы жизнь получил ты ту, которую ищешь?
Гильгамеш, ты поспал бы семь ночей с шестью днями.»
Только сел он, раскинув в кровь разбитые ноги,
Сон дохнул на бродягу словно мгла из пустыни.
И, вздохнув, Утнапишти посмотрел на безумца
И с усмешкою лёгкой так жене своей молвил:
«На героя взгяни-ка, что бессмертия жаждет –
Сном повержен он будто травы мглою пустыни.»
А жена отвечала своему Утнапишти:
«Прикоснись к нему только – он проснётся тотчас же.
Пусть обратно дорогой, по которой пришёл к нам,
Через те же ворота в свою землю вернётся.»
Но жене Утнапишти возразил, отвечая:
«Люди лгут. И тебя он, и себя он – обманет.
Ты пеки ему хлебы и клади в изголовье,
На стене помечая каждый день, что проспал он.»
И пекла она хлебы, и клала в изголовье,
И те дни, что проспал он на стене помечала.
Хлеб, что выпечен первым, развалился на части,
Так же треснул второй хлеб, и заплесневел третий,
У четвёртого хлеба корка белою стала,
Пятый был уже чёрствым, а шестой ещё свежим,
А седьмой лишь из печи появился горячим,
От руки Утнапишти Гильгамеш пробудился.
И спросонок бродяга так сказал Утнапишти:
«Сон сморил меня крепкий на одно лишь мгновенье,
Хорошо – ты коснулся, пробудил меня тот час.»
Отвечал Гильгамешу многомудрый отшельник:
«Поднимись, неразумный, и хлеба сосчитай-ка,
Чтоб узнать сколько дней ты – взятый сном – пролежал здесь:
Хлеб, что выпечен первым, видишь, весь развалился,
Так же треснул второй хлеб, и заплесневел третий,
У четвёртого хлеба корка белою стала,
Пятый стал уже чёрствым, а шестой ещё свежий,
А седьмой лишь из печи – в миг ты тот пробудился.»
И спросил удручённо Гильгамеш Утнапишти:
«Что же делать теперь мне, путь куда сво направить?
Вижу, плотью моею овладел Похититель,
Знаю, смерть обитает в доме том, что я бросил,
И куда ни взгляну я – смерть я чувствую всюду!»
Многомудрый отшельник стал вещать Уршанаби:
«Пусть не ждёт тебя пристань, перевоз – позабудет,
Коль на берег пришёл кто – там и быть ему надо.
Вот смотри, пред тобою человек, что привёл ты:
Видишь, рубище тело оплело паутиной,
Шкура зверя сгубила красоту его членов.
Отведи его к морю, покажи, где умыться.
Пусть он сбросит все шкуры – пусть их море уносит,
Пусть прекрасным и сильным станет вновь его тело,
Пусть он новой повязкой свои кудри повяжет,
Одеянием новым наготу пусть прикроет.
И пока он дорогой будет в город идти свой,
И пока не дойдёт он по дороге неблизкой,
Он одежды не сносит, всё останется новым.»
Взял его Уршанаби и отвёл умываться.
Гильгамеш одеянья отстирал добела все,
В море сбросил он шкуры – унесло их теченьем,
Вновь прекрасным и сильным у него стало тело,
Он повязкою новой повязал свои кудри,
Новой чистой одеждой наготу свою скрыл он.
И пока он дорогой будет в город идти свой,
И пока не дойдёт он по дороге неблизкой,
Он одежды не сносит, всё останется новым.
Гильгамеш с Уршанаби к лодке разом шагнули,
Чтоб, столкнув её в волны, в путь обратный пуститься.
А жена Утнапишти так вещает тем часом:
«Он ходил по дорогам, он устал, он трудился, -
Что ж не дал ты подарок? С чем к себе он вернётся?»
Гильгамеш в это время поднимал уж багор свой,
Но, услышав слова те, вновь на берег вернулся.
И сказал Гильгамешу многомудрый отшельник:
«Ты ходил по дорогам, ты устал, ты трудился, -
Что бы дать мне в подарок? С чем домой ты вернёшься?
Я, пожалуй, открою, Гильгамеш, тебе тайну,
Сокровенное слово о цветке расскажу я:
Тот цветок несравненный словно тёрн на дне моря,
Есть шипы как у розы, что впиваются в руки.
Коль цветок этот дивный в море взять ты сумеешь,
Ты найдёшь то, что ищешь – ты всегда будешь молод.»
Как услышал всё это Гильгамеш окрылённый,
Тут же крышку колодца он открыл на дно моря,
И тяжёлые камни привязал он к подошвам,
Прыгнул – в глубь Океана унесли его камни.
Вот он видит цветок тот, что как тёрн среди моря,
Он схватил его крепко, на шипы невзирая.
А затем он отрезал с ног тяжёлые камни,
Принесло его море невредимым на берег.
И теперь, просветлённый, он сказал Уршанаби:
«Вот цветок – известен волшебством своим дивным.
Им владеющий – жизни достигает бессмертной.
Отнесу-ка его я в Урук свой ограждённый,
Там народ накормлю им и цветок испытаю:
Коль, вкусив его, старец сразу станет моложе,
Я вкушу его тоже и верну свою юность!»
И пошли по пустыне Гильгамеш с Уршанаби.
Прошагав двадцать поприщ хлеба лишь надломили,
А затем через тридцать на привал становились.
Здесь с холодною влагой водоём оказался:
Гильгамеш в его воды окунулся блаженно…
И пока веселил он чистой влагою сердце,
Тонкий запах цветочный был учуян змеёю,
Что, взметнувшись внезапно, в миг цветок тот схватила
И исчезла поспешно, сбросив старую кожу.
Гильгамеш, это видя, опустился на землю,
И бессильные слёзы по щекам покатились.
Вздох тяжёлый роняя, он сказал Уршанаби:
«Для кого, ты скажи мне, мои руки трудились?!
Для кого моё сердце кровью всё истекает?!
Не доставил я блага ни себе, ни другому…
Только льву земляному это благо досталось.
Вон – вдали уж цветок мой над пучиной качает.
Мне ж с пустыми руками возвратиться придётся:
Потерял я орудья, открывая колодец,
Их не жаль – приобрёл я то, что стало знаменьем.
Не сберёг и его я и теперь отступаю.
Даже лодку оставил на чужом берегу я.»
И пошли они дальше по дороге неблизкой.
Прошагав двадцать поприщ хлеба лишь надломили,
А ещё через тридцать не привал становились…
Так они постепенно и пришли в славный Урук.
И когда он пред ними встал в предутренней дымке,
Гильгамеш Уршанаби молвил с грустью во взгляде:
«Вот он, город мой Урук. Ты на стену взойди-ка
И спустись, покорённый, к кирпичам основанья.
Кирпичи его крепки, не в печи ль побывали?
И заложены стены не семью ль мудрецами?..»
Круг замкнулся…
Давно уж глина повесть хранит ту.
Пронеслись над планетой ураганы столетий,
Изменялись обличья, вкусы, мода и вера,
Города разрушались, языки исчезали,
Усложнялось оружье, упрощались желанья,
Открывались пространства, расщеплялись частицы,
Только в нас как и прежде Гильгамешево сердце.
Не дано нам другого…
Может это – бессмертье?