Хоть это было и давно, свежи воспоминанья.
Мы познакомились в кино. Ты предложила в домино,
(а может быть не в домино, а в карты?) - впрочем все равно,
сыграть на раздеванье.
Я в домино играть мастак, и в карты я пройдоха,
но что-то было здесь не так. Неужто я такой простак,
чтобы шутил со мною всяк? А черт с ним, ежели и так,
я ожидал подвоха.
Чтоб не ударить в грязь лицом, - О’кей – сказал я скромно.
По жизни не был я пловцом, тем паче счастья кузнецом,
скорей удачи был ловцом, и вот, пуская дым кольцом,
я улыбнулся томно.
Пока решал с чего начать, (я, помню, был в ударе),
ты стала мне права качать и материться, и кричать,
и под столом ногой стучать в экстазе, чтобы не скучать
нам в карточном угаре.
Себе сдала ты козырей, мне выпали шестерки.
Тут, поминая матерей, я попросил быть поскромней
и не жлобиться на бубей. Упрямым стал как сто чертей,
злым, как пират с Майорки.
Вдруг счастье улыбнулось мне тузом трефей, - везенье!
Луна, застыв пятном в окне, заметила в моей руке,
трофеем добытым в войне, чулочки, те, что ты себе
купила в воскресенье.
Затем юбчонка, пролетев голубкой сизокрылой,
на горку шмоток твоих сев, про твой секрет шепнуть успев,
притихла. Я же, весь вспотев, не слышал, как ты на распев
мне что-то говорила.
Я зачарованный сидел твоею нагoтою.
Хоть от рожденья был я смел, но взгляда отвести не смел:
На шею длинную глядел, на груди белые, как мел,
на твой живот, на… стоп! Предел – черта стола. Я встал и сел,
лишь к небу руки я воздел. Ведь так увидеть я хотел
все то, что выиграть успел! Ты улыбалась, я сидел,
на чудный облик твой глазел, что обнаженной махой пел,
и звал Франциско Гойю.
Колода вновь в твоей руке, ты жаждешь отыграться.
А я, оставшись налегке, сижу с шестерками в тоске.
Как искра гаснет в угольке, надежда тает в уголке
души, а где-то вдалеке, размытым замком на песке,
последний раз фортуна мне, махнув, исчезла в темноте.
Но вот представил я себе, как ты лежишь в одном чулке,
остывший взгляд твой в потолке, нет линий жизни на руке…
(Мне вредно волноваться.)
Итак, мы вновь ввязались в бой. Дрались что было мочи.
Свистя шрапнелью над тобой, рассыпался шестерок рой,
вальтов в атаку двинул строй, дам – мавританок за собой
ведя, на случай ночи.
В сраженьи под Бородино я, во главе французов,
(хоть карточных, а все равно,) разбит – мне, видно, не дано
из кубка славы пить вино. Признаться в этом нелегко, -
ты билась, как Кутузов.
Я в тот же час продул носки и проиграл сандали.
Затем подтяжки и портки,
часы, трусы, кашне, шнурки,
рубашку, галстук и очки,
перчаток жалкие клочки,
бутылку цинандали.
Я шляпу с головы содрав, пытался ей прикрыться.
Мгновенно шляпу проиграв, накинул плащ. Ты же, украв
мой шанс, тузом стрельнула - пафф! И плащ к твоим ногам стремглав
упал подбитой птицей.
Смешалось вместе всё подряд, одежда в общей куче.
Очки с часами норовят, узреть поближе, как вершат,
любви таинственный обряд, от Валентино твой наряд,
С моим шмотьем от Гучи.
Глазами молнии метав, ты карты ворошила.
Не кролик я, ты не удав. Вина для храбрости поддав,
я наблюдал, как ты, устав, свою одежду отыграв,
одеться не спешила.
Как старенький локомотив, дрожало твое тело.
Прохладно может, (вот наив!), подумал, и как смоль твоих
коснулся я плакучих ив. Чтоб мой корабль не сел на риф,
поднял я парус смело.
Война окончена, и вспять не повернуть сраженье.
Уж было не на что играть, лень было карты тасовать-
какой резон тузов считать, ведь их не восемь и не пять,
и от волненья трепетать, что козырь не придет опять...
но нам на все было плевать и, продолжая воевать,
мы поле боя на кровать перенесли. Хотел я знать,
чья в рукопашной будет брать. Тогда мне было не понять,
в чем сладость пораженья.
Пропела юзом мысль, гоня, стратегий планы строя.
План первый, - не жалеть огня той страсти, кой благодаря,
к победе буду ближе я. Второй, короче говоря,
план был удобен лишь для дня. Для ночи, третий план храня,
я знал, расплавится броня, как воск, от нежности горя,
которой осыпал тебя. Победы медь трубой трубя,
в атаку шел, седлал коня…. Но вдруг, нежданно для меня,
ты в плен сдалась без боя.
Прошли мы (страсть не превозмочь), все круги рая, ада.
Как Афродита - Зевса дочь, ласкала ты меня точь в точь.
Восточной сказкой сгинул прочь я в тысячу и одну ночь
моя Шахерезада.
Казалось мне, что я лечу, страстей сжигая крылья.
Вот–вот момент я улучу, чтоб дать желания лучу
спалить тебя. Втройне плачу, в последний может раз кучу.
И тут глаза открыл я.
О боги! Справедливость где? - Я потерял дар речи -
вместо тебя, держу в руке подушку. Неужель во тьме
подмены не заметить мне? Я вновь остался в бороде,
а ты уже далече.
Погода выдалась дряньё, дождь за окошком капал.
Исчезло всё моё шмотьё, даже очки, (ну что за ё…!)
уж мыслей чёрных вороньё, слеталось на червей враньё.
Прошел за дверью почтальон, а где–то с пивом павильон.
Вокруг сплошное нахальё - никто задаром не нальёт.
Но пусть к твоей груди прильнёт проигранный мой медальон.
А за окном все льёт и льёт. Глотал я слёзы как зельё,
и был я гол, и плакал.
1998