Когда жена, прибитая ножом через хребет к столу,
ломала языком передние резцы и тонко пела,
команда белых могикан с размытыми чертами тела
кровавыми руками разрывая чрево, вышли к горлу,
и дернули меня за плечики, танцуя на полу,
и рот мой расширяется до уровня тугой валторны.
Я пальцем трогаю стекло и тёплым кажется висок —
в квартире на углу, за дверью, где стоит пустой ребенок,
и черной жаждой стынет голос, плоский, как Амур картонный.
Отличная мишень — ночной эфир изломанного мозга;
и кукла тихая с лицом подростка пела в свой рожок,
хотелось бы её понять, теперь нам всем довольно поздно.
Вся ласковая радость теплого уставшего лица,
как бы кипенье струй дождя на глади мутного эфира;
путь воли начинается с лица голодного сатира.
Придется испытать влияние холодных, голых женщин.
Они придут гурьбой смотреть на бледный, мертвый лик отца,
их ждет тревожный, черный мускул — вечная надежда грешниц.
Когда нет больше сил пройти назад от сердца до двери,
когда от горькой крови, кажется в тумане ярком солнце,
когда пишу могучие стихи отлитые из бронзы,
я вспоминаю, что у вечности есть два немых лица,
глаза которых ни мертвы, ни живы, плавают в крови,
а вместо рта сидит улыбчивая, рыжая лиса.
По лаковой от сна восхода нежней шейке, из окна
шагнув, я взгромоздился на дубовый пень небес востока,
в дверь постучали, отворив, пожал я каменную руку,
опаздывая лечь, я умер на ходу, глаза сгорели.
Глаза отца и материнский взгляд, и женская спина
из плоти чрева выйдут в плоти мыслимого с детства древа.
И на страницах, обагренных кровью, брызжущей из рук,
наполни буквы содержанием безрадостной измены;
нагая женщина лежит, мослы разбиты, мысли тленны,
в груди засеребрилось сердце, мухи гноем мозга сыты,
запели птахи, тяжело вздохнув, в земле огонь потух,
потомок мой найдет, забытые от смерти, смерти даты.
На мёртвых спинах зреют щитовидной железы плоды,
я потерял в ночной глуши незыблемую веру сердца,
но руки удержали счастья лик червоный без поддержки.
Хотя на луг души моей пришли три лошади печали,
а на дорогах время оставляет жирные следы —
хочу увидеть сон, в котором будет жизнь моя в начале.
Тяжелый ветер дул с беспечной жаждой силы дня,
под панцирем откроем клетку черно-белой колыбели.
Пророс цветок червивый зла на каменной любви постели,
я на руках своих увидел тень последнего венчанья,
и мнёт в руках девичье сердце умная жена.
И в символе конца найдём извечный символ завещанья.
В объятьях легкими губами пью жаркий привкус забытья.
Невестой прокатилась вьюга над Приморьем и хребтами,
молчит жена, подброшенная дующими здесь ветрами,
в аллеях над Амуром вижу тонкий, синий след мороза,
я мщенья жду, как излеченья собственного небытья,
и губы мрачные покрыты коркой спекшейся угрозы.
Летит углом слог страшный, подлый слог страдальческих ночей,
вживляясь в кровь, встаёт багряно-красная картина рая,
пугающая речь и глаз сухих огромные рыданья.
На белом теле призрачные тени рук стремятся к сердцу.
И человек мне кажется прообразом чужих вещей.
Рождается в снегах проклятье бешенной, безбрежной веры.
В труде и с розой на груди, с надменной горечью в мозгу,
в трагедии семьи увижу я безвременья могилу.
Хочу я испытать чудовищных крестов стальную силу.
Упавших не спасут, они еще не вставшим в назиданье.
И в темя времени по рукоять тоски клинок вгоню,
пошевелю я в образах безликий оттиск мирозданья.
Я за Уралом упаду стрелой великого дождя,
я превращаю чай в слюду, ищу перо живой жар-птицы,
живу средь желтой мебели, на праздник сыплю снег в глазницы;
пораню солью слез я страждущую кожу человека
и оглянусь в траву, хочу найти тугую тень огня —
мне в след злословие цыган, бесследное поверье века.
Река вопьется в руку, я найду в руке следы копья.
Мне хватит сил убить чужого времени собаку вздора.
В коробке времени храню сухое яблоко раздора.
Потрогать хочется зубами тело голубого неба.
Нельзя увидеть нежность белого лица в ночи, нельзя,
поймать бы мне во сне израненную солнцем страшно лебедь.
Рыдая, верю, что наденешь ты корону божества,
твой первый крик от берега пролива отлетает в бездну;
все люди умерли, остались только мы с тобой, да звезды.
Пройдут века в чудовищных просторах мертвых мира.
Так, словно стукнув косточкою, время умерло листвой,
затем возник тяжелый дом, обитель двух страдавших сирот.
1986, 2000
Из книги стихов "Поколение судьбы"