Декабрь, отель Петросовета
холодный, мрачный «Англетер».
В тяжелом бархате портьер
фигурка русского поэта.
Пред теменью сознав бессилье
короткий зимний день исчез.
Есенин, сам ты в петлю лез,
или тебя в нее тащили?
Не склонен верить я, что мог
себя убить ты прошлой ночью,
ведь ты боялся смерти очень,
и не хотел за тот порог.
Ты только из Москвы бежал
в вагоне, спешно, чуть не стоя.
Искала в Питере покоя
твоя смятенная душа.
Ты в поздний час не ждал вестей,
портье сказав, чтоб не пускали
к тебе чужих, поднявшись, в зале
незваных повстречал гостей.
Наверно ты сопротивлялся.
Отбиться, деру дать, уйти
хотел, но встали на пути,
когда из номера ты рвался.
Ударов град тебя свалил,
хотя ты вовсе не был пьяным,
и в миг ремень от чемодана
смертельным галстуком обвил
худую, дышащую шею.
А ты хрипел, ты бил в лицо,
но пара дюжих молодцов
тебя тащили к батарее.
В кромешном номера гробу
метался ты, теряя силы,
рыдал, ругался и просил их,
бьясь лбом в горячую трубу.
Исаакия грузный силуэт
глядел сквозь окна безучастно
на то, как вздернут был несчастный,
под самый потолок, поэт.
Обмякло тело, стало рыхлым,
ни шороха вокруг, ни зги,
и только быстрые шаги
слышны по лестнице. Все стихло.
В гостинице Петросовета
оставлен был, глаза тараща,
Есенин, на ремне висящий,
декабрьского ждать рассвета.