(Заметки о Мише Файнермане)
…Впервые Мишины стихи мне довелось прочитать в самом начале 80-х. Миша работал тогда в музее Калинина, только не экскурсоводом, как думают иные, а киномехаником. Экскурсоводом был как раз я… Вернее, научным сотрудником. Впрочем, - это не важно.
…И никто в музее не подозревал даже, что Миша поэт. Он был очень молчалив, то ли от застенчивости, то ли из конспирации, то ли оттого, что не мог найти подходящего собеседника. В жизни Миша был такой же «тихий», как и в стихах. Относились к нему… Никак особенно к нему не относились. Миша и Миша… Файнерман… Киномеханик, звук давай!!!
…Однажды мы столкнулись с ним в курилке. Я теперь забыл с чего занялся разговор. Помню только, что мне сразу же стало интересно. Миша вдруг принялся излагать свою концепцию мироустройства. Их у него много было потом, этих концепций. Та, если мне не изменяет память, называлась «теорией всеобъемлющности». К сожалению, я запамятовал в чём она заключалась. Впрочем, это не важно. Все Мишины теории, как мне кажется, были таковы, что жили лишь в момент коммуникации. Будучи изложены, они… Нет, не умирали… Разлетались, как бабочки… Садились потом куда им заблагорассудится… В этом-то, может быть, и заключалась их прелесть…
…В тот день, после работы, мы вышли из музея вместе. Долго гуляли по Москве. Ужинали в бутербродной на улице 25 Октября. Она, бутербродная, кстати, жива до сих пор. Там всё так же грязно и всё те же бомжи, только появились в продаже «Сникерсы» и цены стали другими. Улицу же потом антисоветчики переименовали назад в Никольскую…
…У Миши на голове была чёрная вязаная шапочка и он курил сигарету за сигаретой. «Краснопресненские», если не ошибаюсь. Мне очень нравилась его манера говорить. Мягкая, ненавязчивая, доброжелательная. Миша слегка заикался, но это не мешало его слушать…
…Что же касается мыслей, которые он развивал, то они весьма отличались от того, что в ту пору думал я сам… Чем конкретно отличались, не помню…
…И стихи его мне, стихийному традиционалисту, были непонятны. «Да я и сам так смогу написать» - думалось мне тогда. Много времени прошло, пока я понял, что Миша – большой поэт. И что поэзия русская, может быть, именно в таком направлении и будет развиваться… Во всяком случае, будет у неё такая вот ветвь… Впрочем, можно ли назвать то, что писал Миша русской поэзией?
Вопрос сложный. Найти в его стихах нечто, прямо свидетельствующее об их «национальности» трудно. Разве что некоторое сходство с хокку или танка. А с другой стороны - с американскими верлибрами. Ну да, ну да… Но ведь Миша был еврей… Еврейские у него стихи?
Самое удивительное, - «да». Что же в них еврейского? Я не специалист, да и не все Мишины тексты знаю, поэтому пальцем показать не могу… Разве что строки о траве пробивающейся «к высотам еврейского неба», разве что еврейская Мишина тоска… Но в его стихах витает еврейский дух, этого трудно не ощутить… И сам он иногда казался мне мудрым местечковым раввином…
…А что в его стихах русского, кроме языка на котором они написаны? Указать на это ещё труднее… Какую традицию русской поэзии он продолжает? Не знаю… Тем не менее русский дух в его стихах тоже чувствуется… И очень чувствуется… И тоска в нём русская бьётся, и мучает, и наполняет его русское же стремление к «всемирности»…
…Может быть Мишино небо не еврейское небо? И не русское? И не японское? А просто Небо…Небо полное птиц… Не знаю…
…Психологически мы с ним тоже не походили друг на друга. В отличие от меня, Миша был совершеннейшим идеалистом. Не в философском, даже, смысле слова, а по жизни. Он хотел всем помочь, причём в ситуациях подчас тупиковых. Кого-то он спасал от тюрьмы, кого-то вытаскивал из сумасшедшего дома, кому-то помогал вернуть квартиру. Он звонил мне и говорил: «Нужно п-помочь человеку, Василий…» Я ему объяснял, по каким юридическим причинам невозможно это сделать. «Я п-понимаю… Но не может б-быть, чтобы н-несколько ч-ч-честных людей… п-причём, людей вполне разумных, не смогли к-как-то изменить ситуацию…» Это было, конечно, наивно. …Миша напоминал мне князя Мышкина, но при этом не был ни елейным, ни противным, как тот.
В то же время он чем-то походил на Фридриха Ницше, только не на того Ницше, который бегал с плёткой за женщинами, а на того, который плакал от одиночества, писал стихи про осень в сердце и любил смотреть как танцуют звёзды…
…При всех различиях что-то нас с Мишей очень сближало… Какой-то общий дух, что ли… Может быть вот это наше параноидальное желание понять как устроен мир… Немедленно разрешить все главные вопросы… И был он в этом смысле вполне «русским мальчиком»…Вроде бы каждый нормальный человек думает об этом… Но… Все задаются «последними вопросами», как правило, в нежном возрасте, а потом лишь изредка к ним возвращаются. …Если возвращаются… Миша же думал об этом непрерывно и страстно…
…Мне бы не хотелось, однако, чтобы у кого-то складывалось впечатление, будто мы были близкими друзьями. Нет. Но приятелем его я мог бы себя назвать. С некоторых пор он стал изредка приглашать меня к себе домой. Мы пили на кухне чай с засохшими ванильными баранками и пели под гитару любимую Мишину песню «На маленьком плоту...» А собака его по имени Зорька подпевала нам из комнаты. Была у него и вторая собака имени которой я не запомнил…
…Как это ни странно, Миша любил песни Ю.Лозы. Хотя трудно себе представить поэтику более отличающуюся от его собственной. Лоза насквозь дидактичен и плот его свит из приторных поэтических красивостей. Стихи же Файнермана совсем не «красивы». Они чисты, исповедальны, открыты, очень тихи и скромны но при этом странным образом радикальны, если не сказать «экстремальны»; они прозрачны и суггестивны, в них, вопреки известному заклинанию, сходятся Запад и Восток, они создают сами себя изнутри… Короче, его стихи прекрасны… В них много воздуха, много пустоты… Так и хочется после каждого слова поставить многоточие…
…Как же ему могла нравиться такая вот нехитрая попса? …Дело в том, как мне кажется, что Миша был не только идеалистом, но к тому же ещё и романтиком. Вот этот романтический обертон «снов и грёз» он и считывал, видимо, в песнях Лозы, а на всё остальное по доброте душевной закрывал глаза… Впрочем, Миша, скорее-то всего, и не понимал ничего в стихах, что естественно для большого поэта... Как не разбирался он, надо полагать, и в современной музыке… Шутка ли сказать, ему, даже, мои песни не нравились… Что же касается Лозы, то я и сам после рюмки слушаю его не без удовольствия…
…Когда мы все трое заканчивали пение и я начинал собираться домой, Миша обычно говорил: «Д-да, т-ты з-знаешь, В-василий, я з-забыл т-тебе с-сказать. П-представляешь? Я сегодня ночью открыл смысл б-бытия! И-и-и… з-знаю теперь, как у-устроен мир. … Хочешь расскажу? П-по-быстренькому?..» По-быстренькому, как правило, не получалось. Мы засиживались до двух ночи и возвращаться мне приходилось на такси…
Спустя некоторое время Миша предложил организовать что-то вроде философского клуба. Ну, то есть, просто выбирать какую-нибудь интересную для всех тему и обсуждать её вместе у него на квартире. С этой целью он познакомил меня с Борей Колымагиным и Ваней Раком. Мы несколько раз встречались и проводили такие вот заседания. И опять я не помню о чём мы тогда разговаривали, хотя и было это всё для меня весьма интересно. Ни тем наших я не помню, ни суждений, ни того, что сам Миша говорил. Кстати, он и сам потом ничего этого не помнил… Я у него спрашивал…
…Единственное, что смутно шевелится у меня в памяти – это какие-то Мишины аналогии, образы, которыми он пытался проиллюстрировать свою мысль. «Ну вот представь себе, что стоят рядом два города. Люди в них могут видеть друг друга с помощью телескопа, но говорят и пишут они на разных языках. И вот, допустим, этим людям понадобилось…» - так говорил Миша во время какой-то из наших гносеологических дискуссий. Что уж им могло понадобиться, этим Мишиным горожанам? Не помню. И не знаю, что я ему тогда отвечал. И что говорили Боря с Ваней.
…Зато я очень хорошо помню Мишино лицо в тот момент, его жесты и интонации, мерцающие глаза, помню парок над треснувшей чашкой и вкус сигарет «Прима», которые мы с ним в тот день почему-то курили, помню горькие крошки табака прилипавшие к губам… Нам казалось очень важным то, о чём мы тогда говорили. Но сейчас-то я понимаю, что важным было другое. Не информация, которой мы обменивались, а дух… Не коммуникация, а взаимная причастность…
…Может в этом и было главное Мишино свойство? Он индуцировал в нас, и вообще, в людях нечто, лежащее над. Над концепциями, картинами мира, образами, дискурсами, конфессиями, нашими психическими особенностями и жизненными обстоятельствами… И в его неуютной квартире с тусклой лампочкой и стульями устланными собачьей шерстью, среди банок переполненных размокшими коричневыми окурками, среди валяющихся в пыли на полу книжек, так вот, среди всей этой энтропии что-то веяло над нами тогда, кто-то там дышал… Это дыхание чувствуется и в его стихах…
…Миша очень часто вспоминал в то время Ваню Ахметьева, но почему-то ни разу не пригласил его на наши посиделки. Кажется, они были в ссоре. Помирились только через несколько лет, причём, помню, что для Миши это было ужасно важно… Помню, как он радовался тогда…
…В последнюю нашу встречу, Миша говорил мне, что любимый поэт его – Исса. «Смотри ка соловей поёт всё ту же песню…» Я в тот день принёс по его просьбе дискету с «Кораблём мудрецов». Миша лежал на диване совсем больной, усталый, весь в каких-то свалявшихся перьях… И взгляд у него был тусклый, хотя иногда и загорался прежним огнём. Смотрел на него и думал: «Зачем я её, дурак, притащил, дискету?» А Миша задавал какие-то по детски наивные вопросы про текущую политику, про Путина… «Ну что там теперь? расскажи…» Ему хотелось понять, куда же это оно всё идёт?.. Убеждённый сторонник либеральных ценностей, он был в последние годы несколько растерян…
…Я, в свою очередь, спрашивал, почему он выбрал себе такой странный псевдоним «Хафман»? Но он мне как-то всё не отвечал, а твердил о том, что надо бы издать совместно сборник и что у него есть люди, которые дадут на это денег… «Ну много ли нам надо?» - всё спрашивал он… Очень скоро глаза его совсем потухли и мне пришлось потихоньку уходить…
…В самом Мишином облике было нечто-то свидетельствующее о его причастности воздушной стихии. Маленький, грациальный, лёгкий как птица… Жаворонок? Зяблик? Соловушка? …Казалось, что ночами он поднимается в те сферы, где нет ничего земного, только холмы облаков. Там, в разреженном воздухе, в пустоте одиночества он и парил. ...А в иное время, глядишь, бегает по земле, ищет семена прошлогодних трав, сам невелик, да и семян не много… Но мечтал-то он о Небе полном птиц…
…Мечтал-мечтал и умер… Умерла маленькая птичка… Что это значит – умерла? Что она не летает? Что имя её стало чем-то более общим, чем было? …Да, имя его стало чем-то более общим… И высоким… Небесным…
…Соловушка! Что замолчал?
Мишины стихи: http://magazines.russ.ru/nlo/2004/65/fai19.html
О Мише: http://www.rvb.ru/np/publication/02comm/38/02feinerman.htm