ЭЛЕГИЯ ЧЕТВЕРТАЯ
Деревья жизни, как нам быть зимой?
Мы не едины. Журавлиный клин
мудрее нас. А мы всегда не в срок
и вразнобой теснимся против ветра
и падаем на безучастный пруд.
Цвести и вянуть нам едино суть.
А где-то бродят львы, еще не зная
о немощи, пока они могучи.
А мы, едва помыслим об единстве,
как тут же чувствуем чужой упрек. Вражда
в нас врождена. Влюбленные всегда
по краю ходят, один другого, лишь себе
суля простор, охоту и уют.
Вот так набросок одного мгновенья
контрастный предваряет фон, намек,
нам явно зримый, с нами откровенный
весьма. Мы контур наших чувств
не сознаем: лишь то, что движет ими
извне. И кто не ждал, волнуясь:
в театре сердца ставится разлука.
Легко понять. Вот это сад знакомый
Колышется, и вот танцор выходит.
Не т о т! Довольно! Пусть он легок также,
Но он переодет, он обыватель,
И прямо в кухню путь его ведет.
Я не люблю кривлянья полумасок,
Уж лучше куклы. Полностью. И я
Стерплю их жесты, нити и лицо
С единой миной. Я пред ними. Здесь.
Пусть лампы выключат, и пусть мне скажут:
Все кончено –, пусть пустота со сцены
Исходит вместе с серым сквозняком,
Пусть из моих предшественников тихих
Со мною больше никого, ни женщин,
Ни даже мальчика с косящими глазами:
Я остаюсь. Есть зрелище всегда.
Или я не прав? Вкушавший горечь жизни
Вокруг меня, во мне, да, ты, отец,
Мой первый мрачный привкус долга,
Когда я рос, вкушавший непременно,
И, чуждое грядущее провидя,
Испытывал мой опыт созерцанья, –
С тех пор, как умер ты, отец, как часто
твой страх мои надежды охранял,
и равнодушье, свойственное мертвым,
ради меня ты щедро расточил.
Или я не прав? И вы, иль я не прав,
любившие меня за то начало
моей любви к вам, вечно от которой
я уходил, когда любимых лица
вели меня в надмирное пространство,
где вас уж не было….: ведь если мне охота
ждать представленья кукол, нет, не только:
так вглядываться, чтоб надежду взгляда
уравновесить, выйти бы на сцену
пришлось бы ангелу, и потянуть за нити.
ангел и кукла: вот вам представленье.
Вот так сойдется, что мы разделяем
всегда в самих себе. И только так возникнет
из смены лет и зим круговорот
всех изменений. И тогда всех нас
переиграет ангел. И те, кто умирает,
представить могут, чем еще чревато,
все, что мы здесь творим. Ничто
не суть оно само. О те минуты детства,
когда фигуры дразнят нас не просто
прошедшим, и вовсе не грядущим впереди.
И мы росли, и мы порой старались
стать взрослыми скорее, из любви
к тем, у кого лишь возраст был в запасе.
И все ж мы были в одиноком рвенье
довольны длительностью и стояли там,
на переходе меж игрой и миром,
на месте, что основано от века
для чистого стремления вперед.
Кто нам укажет место для ребенка? Впишет кто
в созвездие его, и кто масштабы вложит
в его ладонь? И кто ребенку смерть
из хлеба слепит, из черствого, – или даст
ее в уста, как можно дать огрызок
прекраснейшего яблока… Убийц
узнать легко. Но как увидеть: смерть,
всю сразу смерть, еще до жизни, так
в нас нежно спящую, и зла не затаить,
не представимо.