ВДОХНОВЕНИЕ
А что такое вдохновенье?
— Так… Неожиданно, слегка
Сияющее дуновенье
Божественного ветерка.
Над кипарисом в сонном парке
Взмахнет крылами Азраил —
И Тютчев пишет без помарки:
«Оратор римский говорил…»
Георгий Иванов <1958>
Мы говорим, это нас вдохновляет, то есть что-то извне действует на нас, вызывая к жизни творческие силы внутри нас. Мы говорим: вдохновлен идеей, мыслью, сознанием чего-то; это «что-то» скорее всего сознание традиции и стремление ее развить в направлении, понятом как необходимость. Еще мы говорим: твоя любовь меня вдохновляет, значит, состояние влюбленности есть если и не цель творчества, то его необходимое условие. «Только влюбленный имеет право на звание человека», – писал Блок, и это имеет непосредственное отношение к творцу, человеку вдохновенному.
В происхождении слова «вдохновение» повинно «дыхание», «вдох» – то, что непосредственно и постоянно связывает нас c внешней средой и что является одновременно опорой звучащего слова, голоса.
По представлениям древних, Слово обитало вне нас, в кромешном пространстве и имело космическую орбиту. Когда это блуждающее Слово входит в человека извне, возникает чувство подъема, восторга, стремление высказать преображенное Слово. «Но лишь божественный глагол До слуха чуткого коснется, Душа поэта встрепенется…» (Пушкин). Обратим внимание на соответствие атрибутов: глагол – Божественный, а слух – чуткий, то есть речь идет о некой настройке на высокую волну творчества, об активной подготовке к нему. Это значит, что и Слово задевает не каждого, а только «чуткого» к нему, не в каждом остается, чтобы расти, преображаться и перевоплощаться. Слово как бы знает, в кого вселиться. И потому писал Пушкин: «Искать вдохновения всегда казалось мне смешной причудой: вдохновения не сыщешь; оно само должно найти поэта» («Путешествие в Арзрум»).
Древние считали, что Слово внутри нас может только искажаться, извлекаться на свет приблизительно и блекло. Отсюда сентенция древнекитайского поэта Лао-цзы: «Тот, кто знает, не говорит. Тот, кто говорит, не знает». Рядом с этим стоит тютчевское: «Мысль изреченная есть ложь». Представление о пережитом вдохновении часто сильнее, чем зримый результат. С другой стороны, ссылка на вдохновение есть чуть ли не критерий истинности высказанного. Поэтому все древние пророки, а вслед за ними многие писатели сознательно скрывали свое авторство: пророки ссылались на авторитет свыше, писатели предуведомляли читателя о найденных или завещанных им чужих рукописях. В церковно-славянском своде Псалмы Давида именуются как Псалмы Давиду, то есть они продиктованы, даны ему свыше, а не просто сочинены самим царем и пророком Давидом.
Отголосок этих представлений находим и в стихах А. К. Толстого:
Тщетно, художник, ты мнишь, что творений своих ты
создатель!
Вечно носились они над землею, незримые оку.
«Не продается вдохновенье, но можно рукопись продать», – иронизирует Пушкин, одновременно разделяя и объединяя в этой фразе вдохновенное и ремесленное, деловое начало. Вдова нобелевского лауреата Уильяма Фолкнера в своих воспоминаниях писала о дарованиях, вдохновлявшихся прежде всего гонорарами, растратившими в результате и гонорары и дарования. Но если говорить честно, то ожидание гонорара также вдохновляет. Шарль Бодлер утверждал: «Вдохновение зависит от регулярной и питательной пищи». Виды вдохновения, по Платону, описал А. А. Потебня («Из записок по теории словесности», гл. «Вдохновение»): «Платон различает четыре типа восторга: первый – в прорицаниях сообщается от Аполлона, второй – в таинствах очищения – от Вакха, третий – в поэзии – от муз, четвертый – от Эрота и Афродиты».
От первых двух типов произошло разделение культуры (согласно Ницше) на аполлоническую (условно-возвышенную) и дионисийскую (вакхическую, идущую от массовых мистерий).
«О третьем: «Кто без мании (одержание), внушаемой музами, приходит к вратам поэзии, думая, что искусством (екс технес, то есть сознательно, умышленно) сделается из него хороший поэт, тот никогда не достигнет совершенства, и поэзия его, как поэзия благоразумного, будет отличаться от поэзии безумствующих» (диалог «Федр».
Далее по Платону описывается «магнетизм» поэзии, связь вовлеченных в ее «магнитное поле»: «Как цепь железных колец заимствует свою силу от магнита, так муза посылает вдохновение поэтам, которые сообщают его другим, и так составляют цепь людей вдохновенных».
Если эта магнитная цепь замыкается единственно на самом поэте, возникает то чувство избранничества, которое сродни полному и безысходному одиночеству. Никто не делит с поэтом его восторг. Но поэт может надеяться на лучшие времена, как уповал на них Е.А. Баратынский в 1828 году:
И как нашел я друга в поколенье,
Читателя найду в потомстве я.
О четвертом типе – любовном воздействии на творчество, лучше всего говорит нам любовная лирика русских поэтов. Пушкин прямо обращается в одном из стихотворений к его виновнику (виновнице):
Ты рождена воспламенять
Воображение поэтов…
Есть литературы, тем не менее, где нет любовной лирики: китайская. Зато есть мощная пейзажная и созерцательная лирика
Надо заметить, что Платон отводит поэту чисто страдательную роль, описывая вдохновение подобным вакхическому. Здесь же мы видим отголосок доплатоновской полемики о двух типах творчества – «мудром безумии» и основанном на обучении, ремесле, умении. Примером этих двух противоположностей являлись соответственно Эсхил и Еврипид. И сейчас распространены подобные перекосы, когда полагают, что талант в расчете на вдохновение не должен стремиться к всеобъемлющему, но «иссушающему» знанию.
Глубже других понимал суть вдохновения гармонический Пушкин: «Вдохновение есть расположение души к живейшему принятию впечатлений, следственно, и к объяснению оных. Вдохновение нужно в геометрии, как и в поэзии». То есть не только чувство является «провокатором» вдохновения, но и разум. Недаром Пушкин упоминает и о необходимости «гениального знания природы». Научное эвристическое мышление смыкается с художественным творчеством через вдохновение. Вспомним Архимеда, выскочившего из ванны с криком «Эврика!» (нашел). Вспомним Пушкина, говорившего в удивлении самому себе: «Ай да Пушкин…» Результат творчества предстает уже не своим, автор действительно иногда изумляется, как ему пришло в голову то или иное откровение, то или иное открытие. Достаточно незначительного внешнего толчка (сигнальный процесс, сказали бы кибернетики) – и долгая подспудная дума воплощается в слове, краске, музыкальной форме, математической формуле.
В своем труде «Догматические богословие» философ Владимир Лосский дает нам толкование «творения из ничего» в самом высшем смысле, что поучительно знать и поэту:
«Творение «из ничего» (ex nihilo) есть акт Божественной воли. Поэтому св. Иоанн Дамаскин и противопоставляет его рождению Сына. «Поскольку рождение, – говорит он– есть действие природное и исходит из самой сущности Бога, оно должно быть безначальным и превечным, иначе рождение вызывало бы изменение, был бы Бог «до» и Бог «после» рождения. Бог умножался бы. Что же до творения, то оно есть дело Божественной воли и потому Богу не совечно. Ибо невозможно, чтобы вызванное из небытия к бытию было бы совечно Тому, что Одно безначально и вечно. Сотворение мира не есть необходимость. Бог мог бы и не творить его. Но необязательное для самого троичного бытия, оно обязывает творение существовать и существовать навсегда; будучи условной для Бога, тварь сама для себя «безусловна», ибо Бог свободно соделывает творение тем, чем оно должно быть.
Так перед нами раскрывается положительный смысл Божественного дара. Если употребить аналогию (но в этой аналогии кроется весь смысл творения), этот дар подобен щедрости поэта. «Поэт неба и земли» – можем мы сказать о Боге, если дословно переведем с греческого текст Символа веры. Так можем мы проникнуть в тайну тварного бытия: творить – это не значит отражаться в зеркале, даже если зеркало есть первичная материя; это также и не значит напрасно раздробляться, чтобы затем всё снова в Себе собрать; творить значит вызывать новое; творение, если можно так выразиться, это риск нового».
Итак, само творение произошло по вдохновению и связывается с актом воли. Если спуститься с Божественных высот на не столь высокую поэтическую почву, получается, что поэт уже творит всегда из чего-то уже сотворенного, а его претензии по созданию из ничего это всего лишь метафора, переходящая в гиперболу. Но акт воли, воления так же чрезвычайно важен.
Поэт-романтик всегда ощущает недостаточность одного лишь чистого вдохновения, он уже сомневается в нем и ищет опоры в жизни, как это начал рано понимать Д.Веневитинов (1826 или 1827):
Я чувствую, во мне горит
Святое пламя вдохновенья.
Но к темной цели путь парит…
Кто мне укажет путь спасенья?
Я вижу, жизнь передо мной
Кипит, как океан безбрежный…
Более поздний поэт уже яснее видит перед собой необходимость акта воли. Прекрасно выражено это у Александра Блока:
О, я хочу безумно жить:
Все сущее – увековечить,
Безличное – вочеловечить,
Несбывшееся – воплотить!
Русский писатель и революционер М. Л. Михайлов так упрощает задачу светского литератора: «Надо только, чтобы поэт черпал содержание своих произведений из глубины своей собственной жизни, своего собственного опыта…» Можно еще добавить – из глубины всего культурного опыта, схваченного нашим сознанием. «Другой источник вдохновения современного поэта – это негодование на дикие судьбы нашего общества, сменяющие подчас грусть, порожденную тем же печальным хаосом, окружающим нас». Следовательно, гражданское чувство есть необходимый источник вдохновения социально востребованного поэта. Но это чувство должно идти действительно из глубины познанного, понятого, открытого в действительности. Подобное гражданское отношение к творчеству у разночинцев, а затем у демократов отходит от романтического представления, согласно которому поэт является певцом всего «неземного», что особенно подчеркивалось в прежние времена: так В.Бенедиктов обращается в 1854 году к «своей музе»:
Благодарю тебя: меня ты отрывала
От пошлости земной, и, отряхая прах,
С тобой моя душа все в мире забывала
И сладко мучалась в таинственных трудах.
Сегодня такие стихи мало кого трогают.
Вообще говоря, слово «вдохновение» хорошо бы сравнить со словом «подвиг». Слишком просто под подвигом понимают только нечто внезапное, спонтанное, моментальное, тогда как в традиции подвиг ближе подвижничеству, то есть деятельности, длящееся всю жизнь. То же и с вдохновением – сила его не в том, как оно играет творческой судьбой художника, а скорее в том, насколько художник овладевает своим вдохновением, делает его неотъемлемой частью своего творческого поведения. Вот крайнее утверждение Флобера: «Все вдохновение состоит в том, чтобы ежедневно в один и тот же час садиться за работу».
Наши благородные классики досадовали и на противоположное воздействие чудного творческого восторга на певцов, лишенных дара певческого голоса. Вспомним стихи Е.А.Баратынского:
Глупцы не чужды вдохновенья;
Им также пылкие мгновенья
Оно, как гениям, дарит:
Слетая с неба, все растенья
Равно весна животворит.
Что ж это сходство знаменует?
Что им глупец приобретет?
Его капустою раздует,
А лавром он не расцветет.
Есть еще, видимо, сложная зависимость между возвышенностью, удаленностью, благородством объекта вдохновения и ценностью плода творческих усилий и устремлений. Это определяет срок жизни произведения, но и удлиняет срок его вынашивания и создания. Чуткость таланта – в правильном определении для себя дистанции между желанным вдохновением и осознанным умением воплощать действие вдохновения.